Достигши одиннадцати лет, Райка стала стремительно меняться и за какие-то три года превратилась в сказочную красавицу. Жирненький поросёночек вытянулся и приобрёл тело идеальных пропорций. Яркая, как южная ночь, Райка сияла миндалевидными глазами, тёмными и влажными, как первосортная черешня, ровные белоснежные зубки приоткрывались в ослепительной улыбке коралловых губок, что до носика, не то, чтобы он был уж совсем маленький, однако ж, по сравнению с носами своих братьев и сестры, он был аккуратненький и милый. Общение с Наташей Линич тоже не прошло даром. Райка не только сама сызмальства научилась уничтожать усики над верхней губкой и волосы в прочих местах, где по современным меркам их быть не должно, но и научила этому старшую сестрицу и даже свою стареющую мать Дуню. Последней это настолько пошло на пользу, что Лёвка все чаще приковывал свой взгляд к жене, подозрительно недоумевая, с чего это вдруг она так похорошела. Райка тайком выщипывала даже и брови, но этим секретом не делилась ни с кем, и в отличие от Сонькиных бровей, толстой волосатой гусеницей ползущих по лицу и почти срастающихся на переносице, её брови точёными соболиными хвостиками разлетались к вискам, как на картинах старых мастеров, пытающихся польстить своим моделям. Мадам Фридман не упускала случая в разговоре со своими знакомыми ввернуть: «А вы видели, как младшенькая у Михельсонов похорошела? Таки девочка превратилась из гадкого утёнка в лебедь!» Между тем взрослела не только она. Братья её, неизбежно влившиеся в окружающую среду, в один не очень прекрасный момент оказались в КПЗ, что было не впервые, разумеется, но в первый раз серьёзно, так как схвачены они были на месте преступления, и пострадавший с разбитым носом и бланшем под глазом тут же накатал заявление по всей форме. Траур опустился на семейство Михельсонов. Лёвка, почти облысевший, отправился по родственникам с протянутой рукой собирать на хабар, Дуня и Соня орошали слезами мацу, и никто не заметил, как четырнадцатилетняя Райка исчезла из дому. За полночь — стук в дверь. Пока Лёвка просовывал заскорузлые когти на ногах в растянутые треники, Дуня, укутанная толстой фланелевой ночной рубашкой до пят, как броней, уже вопрошала: «Кто?» — «Мы, мама!», — родной до боли шёпот пронзил Дунино сердце навылет. Дрожащими руками она отодвинула щеколду. Сёмка и Санька ввалились в дом, грязные, вонючие, но целые и невредимые. «Мама, мама, нам надо слинять на полгодика, потом, когда всё уляжется, вернёмся. Все замнётся, ничего не будет. Не бойтесь, мама, только поспешите. Соберите нам в дорогу, мы пересидим у деда в Белогорке», — отводя глаза, метались братья по дому, хватая вещи и суя их в рюкзаки. Сдавленный крик вырвался из Дуниной глотки: «Вы убили охрану?!» Тут выползла Соня, ничего не соображающая со сна, и, наконец-то, приковылял Лёвка, разом пробудившийся от Дуниного вопля. «Шо вы такое говорите, мама?! И придёт же в голову! Тише, вы весь дом перебудите! Усё нормально, все живы, просто нас отпустили. Так получилось. Только сваливать нам надо по-тихому». — «Шо такое? Если отпустили, почему бежать?» — встрял Лёвка. «После, папа, после». — С этими словами Сёмка и Санька поцеловали мать, отца и сестру, похватали рюкзаки и скрылись за дверью. Долго еще Дуня, Лёвка и Соня пялились друг на друга выпученными глазами, друг у друга выпытывая же, что это было, что случилось, как Сёмке с Санькой удалось бежать, и что из всего этого выйдет. Потом всё-таки улеглись спать дальше. Лёвка вскоре захрапел, а Дуня всё ворочалась с боку на бок, тревога за сыновей прогнала сон. Стало светать, Дуня встала, закуталась в шаль и вышла на веранду. В соседских окнах было еще темно. И вдруг в свете зари она увидела Райку, сидящую на ступеньках лестницы. Зажав себе ладонью рот, давясь своим криком, Дуня кинулась с веранды на лестницу, схватила дочь за плечо и горячечно зашептала: «Ты как тут оказалась? Чего ты тут сидишь?» На что Райка, лениво вставая, с каким-то неуловимым презрением в голосе ответила: «Жаль будить вас. Ждала вот, когда проснетесь», и стала подниматься. Дуня шёпотом же заорала ей вслед: «Так ты шо, дома не ночевала? Ты хде была? Хде была, я спрашиваю?» Райкина спина слегка напряглась, но она продолжала так же медленно и уверенно подниматься. Вся в нехороших предчувствиях, обливаясь холодным потом, тащилась Дуня за ней. И только плотно прикрыв дверь квартиры и уже направляясь к себе в кладовочку, Райка бросила, не оборачиваясь: «А шо вы думали, мама, Сёмку с Санькой за просто так, на халяву отпустили? Надо ж было шо-то делать, слёзы нынче не в цене». Вот так просто обменяла Рая свою девственность, свою нетронутую красоту на свободу своих братьев. Тут уж Дуня, забыв про всё на свете, заголосила в отчаянии. Лёвка выскочил в трусах, вылезла Соня. Но Дуня замахала на неё руками: «Уйди, уйди», заставила вернуться в комнату и позволила мужу увлечь себя в супружескую спальню. Там, давясь рыданиями, ругаясь и молясь, заламывая руки, поведала она мужу, что натворила их младшая дочь. Нескончаемо длилась Дунина истерика, Лёвка вяло утешал её, сердце сдавило, как отец он должен был что-то сделать, но что? Он растерялся. Постучав, вошла Рая, как старшая, поглядев на свою мать, стала её успокаивать: «Мама, ну что вы устраиваете трагедию, как в 19 веке? Что собственно произошло? Ну, будьте же современны. Защищённый секс еще никогда никого не погубил. Кому нужна эта девственность в наше-то время? Вы лучше подумайте, какие замечательный связи я вам организовала. Капитан Мамыка кое-что может. По крайней мере, пока Сёмка и Санька не укрупнили масштабы своей деятельности. Хотя и он ведь пойдет в гору». Райка была совершенно спокойна, но Дуня безутешно рыдала и вопила: «Моя дочь! И это моя дочь! Где ты этого набралась?!» У Лёвки тряслись руки, но он молчал. Райка не была его любимицей, он всегда воспринимал её несколько отстраненно и как мужчина понимал, что такая красавица никогда не будет жить по установленным правилам. Но такой бытовой подход к первой близости его потряс. Однако ж время лечит все, особенно особенное время.
Продолжение отношений Райки и капитана Мамыки: