Ближе к обеду пани Анна проснулась. Села на кровати, посмотрела удивлённо на спящего на полу сына. Коснулась его спины рукой. Янек вскочил, словно ошпаренный. Вытаращил на мать глаза. Машинально потрогал её лоб рукой. Глубоко вздохнул, отметил для себя, что жара нет.
- Почему ты спал на полу, Янек? И почему в моей комнате? – спросила Анна.
- Маменька, у вас был жар, вы были в бреду. Простите, я должен был быть рядом, - ответил юноша и опустил голову.
Анна начала интенсивно растирать виски, видимо, пытаясь вспомнить, что же произошло.
А потом ойкнула, и слёзы потекли из её глаз.
Янек подсел к матери, обнял её, а она шептала одно и то же, повторяя и повторяя снова:
- Как же я теперь без него, как же я теперь без него…
Янек сначала молчал. Он, конечно, был благодарен Герману за то, что тот спас его, но сейчас он его просто ненавидел: и за то, что заставил Анну так страдать, и за гибель отца. Но Янек понимал, что сейчас любое плохое слово против Германа может ещё больше усугубить состояние матери и решил успокоить её:
- Если человек такого высоко полёта сбежал, значит, это был единственный выход. Маменька, вам было бы легче узнать о его гибели или побеге? Если сказали, что сбежал, значит живой. И хорошо, что мы не знаем где он.
Зачем нам эти сведения? Мы ничего не знаем. Нас допросят и поймут, что мы не при делах. А если бы знали, то по голосу точно можно было определить ложь. Уж следователи имеют чутьё на такие мелочи. Это нам кажется, что можно просто обмануть следствие и вроде глазом не моргнуть, но со стороны это выглядит по-другому.
Пани Анна перестала тереть виски. Она внимательно слушала сына и даже кивала, соглашаясь с ним. Но внутри всё жгло. Как же ей хотелось сейчас оказаться в объятьях Германа. Прикоснуться губами к его щеке. Ощутить на своей спине поглаживания его крепкими мужскими руками.
Она даже и не могла подумать, что его руки могут быть такими нежными. Рядом с Анной они становились мягче. Каждое ими прикосновение приносило незабываемое удовольствие. Никогда Анна не испытывала ничего подобного.
Густав не был так романтичен. Ему чужды были долгие объятья, поцелуи. Уже потом, после гибели Софии, Густав попытался как-то изменить себя, но нежности не научился. Как маленький ребёнок поглаживал жену робко.
Анна потом признала свою ошибку. Ей бы помочь мужу, сказать, что она хочет на самом деле, но она молчала и терпела эти несмелые романтические попытки. Потому что любовь, когда-то заполняющая сердце через край, словно пересохла. Она вылилась слезами на могиле дочери. И осталась в сердце пустота.
А потом эта пустота заполнилась Германом, и сердце опять забилось, заколотилось. Стало всё вокруг ярким, улыбчивым. Пропала прежняя вспыльчивость.
Герман изменил жизнь и исчез. Дал почувствовать то невероятное, исцеляющее… И исчез.
Анна быстро вытерла слёзы. Слова сына так успокоили её, так вселили уверенность в то, что Герман не бросил, что он спас свою жизнь ради неё. И решила ждать.
***
Евдокия Степановна и Григорий Филиппович проспали вместе до позднего вечера. Григорий встал, потянулся. Жена тоже открыла глаза.
- Спасибо, Гриша, - прошептала она застенчиво. – Как давно я не спала на твоей груди, соскучилась.
- Да ладно тебе, Дунечка. Вам бабам только дай слабину, сразу грудь слезами зальёте, - ответил Григорий.
«Дунечка…» - пронеслось у Евдокии в голове. Муж называл её так только однажды, когда она впервые осталась ночевать в его доме. То ли от благодарности, то ли от того, что нужно было произвести на женщину впечатление, Евдокия этого не знала. Но после ласкового произношения мужем её имени ощутила себя на седьмом небе от счастья.
А Григорий как-то необычно смотрел на жену, словно изучал её.
А он и впрямь изучал. Столько лет прожили вместе, а он никогда так долго не смотрел на лицо жены. Знакома-то она ему была, в толпе не перепутал бы. А вот сейчас рассматривал её тонкие губы, длинные ресницы. И она стала казаться как будто краше. Он почему-то отметил, что ему нравится её худоба. Он любил, конечно, полногрудых, но жена рядом с ними сейчас виделась точёной куколкой, что стояла у Парамонова на столе.
«А Дуся-то красивая, - подумал он про себя. – Как же я раньше-то не замечал, какая баба у меня ладная. И моя ведь полностью вся. До каждой клеточки, до каждой волосинки.
Дурак ты, Григорий, столько лет не замечал ту, что тенью за тобой ходила, ту, что детей подняла и не побоялась, что неродные. Не то, что Валька. Толку-то от неё, ни тепла, ни пользы, так только, для удовольствия».
Григорий нахмурился. Ударил себя со всей силы в лоб кулаком.
Евдокия заволновалась:
- Ты чего, Гришенька?
Григорий промолчал, потёр лоб, а потом произнёс:
- Давай я тебе ноги помну, а то совсем отсохнут. Буду теперь я твоим доктором. Чего взять с этих неучей. А знаешь что, работает у нас один китаец, так я видел, как он острой палочкой тыкал по позвоночнику одному работнику, когда тот присел на стул, а встать не смог. Я завтра у него спрошу, куда тыкать надо. Работник, правда, орал благим матом, а потом, когда встать смог, похвалил китайца. А ты ори, сколько хочешь. Я уши заткну.
Евдокия от неожиданного предложения мужа залилась краской.
- Не надо, Гриша, ноги мять, - сказала она испуганно. – Видимо, судьба у меня такая.
- Я тебе дам, судьба! В 42 года помирать, что ли, собралась? - прикрикнул муж.
Но Евдокия помирать не собиралась. Она просто испугалась китайского метода, но больше всего боялась именно прикосновений мужа.
Ноги-то ничего не чувствовали, но как совладать с собой, как вообще принять эту неожиданную заботу? Евдокия боялась, что такой временный наплыв мужниной нежности сделает только хуже.
Сердце бешено колотилось. Хотелось, очень хотелось ощутить на себе его прикосновения, но боль прежнего безразличия Григория была выше желания. Евдокия привыкла любить в одиночку. Так уж повелось изначально. Она и не ждала от мужа ничего другого. Сама пошла замуж на таких условиях, а тут, неожиданно, Григория словно подменили.
Она не спросила, где он был две ночи. Привыкла к тому, что любопытство ни к чему хорошему не приводит, вот и молчала.
И тут неожиданно Григорий скинул с неё одеяло, поднял юбку и начал мять ноги, приговаривая:
- Я этим врачам докажу, что они ничего не умеют, не зря их раньше на кострах…
Григорий не успел договорить, в комнату вошла Зоя, она ойкнула, закрыла лицо руками, выбежала, дверь шумно захлопнулась. А Евдокия привстала, потянула юбку вниз.
- Лежи, - строго приказал Григорий и опять освободил ноги от юбки. – Будешь ты, Дунечка, бегать, как и прежде. Обещаю тебе.
Григорий продолжал интенсивно разминать ноги, слегка постукивал.
- В баню тебе надо, Дунечка, хлощевание сделать, растереть хорошо.
Евдокия совершенно не понимала, что происходит. «Откуда столько слов? – думала она. - Гриша за всю жизнь столько всего мне не говорил». Но лежала молча.
Григорий долго разминал онемевшие ступни, растирал ноги. А потом устало произнёс:
- Сейчас ужин принесу, проголодалась?
Жена кивнула. «Может быть, я умерла?» – подумала Евдокия, когда муж ушёл за едой.
Григорий разогрел суп, принёс в комнату.
Зоя лежала в кровати и слышала, как отец шуршит на кухне, но не встала.
"Зоя" 51 / начало
Продолжение здесь
Другие мои рассказы в путеводителе тут