В XVIII в. понятие "нация" использовалось исключительно для обозначения шляхетского сословия, обладающего общностью интересов и выступающего за обретение определенных прав в условиях абсолютной монархии. Термин "народ", как правило, в это время также выступал как обозначение сословия - крестьян. Таким образом, мы имели что-то напоминающее римский девиз (или тюркский) - сенат и народ римский (тюркские беки и народ). Однако на рубеже XVIII-XIX вв. термин "нация" начинает использоваться в другом смысле, навеянном американской и французской революциями - как сообщества граждан. Однако, опять-таки в условиях самодержавия, да еще и после выступления декабристов, власть фактически запрещает его использование, дабы не смущать население всякими мечтами о конституции. В итоге началось искание какого-то синонима и, через понятие народности (как кальки с национальности), наша общественная мысль вышла на расширение понятия народа с крестьянского сословия до всего населения страны. Однако, поскольку никаких политических коннотаций в него включить было невозможно, понятие "народа" начало наполняться культурно-языковым содержанием (в духе немецких романтиков). Поэтому народ - это не просто общность населения, но историко-культурная общность. И в таком виде понятие "народ" просуществовало до рубежа XIX-XX вв., когда в научной среде вместо него началось использования термина "этнос". И вот тут у нас появляется величайший ученый всех времен и народов, лучший друг колхозников и физкультурников, товарищ Сталин, который дал определение термину "нация" в форме известной четырехчленки: общность языка, территории, экономической жизни и национального характера. А в середине XX в. советскими учеными была сформулирована "стадиальная теория ", где племя, народность и нация стали стадиями развития этноса/народа. Круг замкнулся, нация и этнос сплелись в тугой клубок. Но на рубеже 1980-90-х гг. к нам приходит теория конструктивизма (работающая с понятием нация в том смысле слова, в котором его используют представители западной науки - как сообщества граждан), которую пытаются применить к нашем "мутанту". В итоге рождается бессмысленная и беспощадная формулировка "многонациональный народ", возможная только у нас. И в настоящее время мы имеем замечательную кашу в головах, когда этническое и национальное выступают то как синонимы, то чуть ли не как антонимы.
Но это все меркнет по отношению к попыткам играться с конструкцией "русский народ". Особенно активно поисками русского озаботились с 1860-х гг., когда перед глазами образованного общества во весь рост встал провал политики русификации в Польше. Тогда-то Иван Аксаков и сформулировал замечательный тезис, актуальность которого сохраняется до настоящего времени: "Чтобы обрусить - надо быть русским, а русских-то между нами и нет". И вот с тех самых пор в лучших традициях Диогена, лучшие умы все ищут и ищут того самого русского, который, наконец, сможет всех обрусить. Если упростить, то к 1917 году сложилось два основных подхода к тому, кто же такой русский: любой гражданин Российской империи, говорящий на государственном языке; представитель некоего сообщества, основными отличительными чертами которого были русский язык, православное вероисповедание и некое "чувство народности". Т.е. фактически можно говорить о том, что шел спор между национальным (в смысле сообщества граждан государства) и этническим (в смысле культурно-языкового сообщества) пониманиями русского. Но потом товарищ Ленин начинает борьбу с великодержавным шовинизмом с одной стороны и строительство космополитического союза, где понятие гражданства в принципе лишится своего смысла. В итоге пострадали как этнические, так и национальные русские, став фундаментом новой исторической общности - "советского народа". И вместе с концом советского эксперимента вновь оживился тот самый спор, прерванный в начале XX в. Однако проблема в том, что мир-то с тех пор изменился, а вот аргументы спорящих так и остались на том же самом уровне, совершенно не учитывая новых условий.