Вот и настал еще один важный момент в моем творчестве. Более трех месяцев работал я над переводом мемуаров бывшего немецкого военнопленного Герберта Бамберга. Настало время познакомить с ними всех моих читателей и подписчиков с правдой, которую вынес для себя человек, оказавшийся по ту сторону фронта.
Это была цель наших стремлений. Это место могло быть даже Сибирью. Этой целью было не название города в огромной России, а конечная станция после изнуряющего пути. Скорее из вагона - вон из этой угнетающей тесноты, которая перехватывала дыхание. Еще ни разу я так полно не чувствовал свободу, как тогда, проталкиваясь к выходу из вагона. Только потом, во вторую очередь, всех заинтересовало, куда это нас занесло.
Конечная остановка была нашим желанием в течение нескольких дней и ночей с небольшим запасом хлеба без капли питья. Каждый мечтал о стакане воды. Мы были изнурены жаждой. Голода мы больше не чувствовали. На одной остановке нам выдали немного селедки, по одной рыбке на пять человек. При дележке мне досталась голова. Мне пришлось долго ее жевать. Потом жажда превратилась в мучительную боль. Так было со всеми.
Когда двери вагона открылись, снаружи последовал вопрос: "У кого нет обуви?" В нашем вагоне только я был босым. Мне выдали тонкие стельки из козлиной кожи, затем - ботинки со шнуровкой. "Хорошо тут все организовано", - подумал я. Последние километры долгого марша мне не пришлось идти босиком. Мы вышли из вагона, шатаясь, ощупывая все руками, с невидящими глазами, поскольку мы еще должны были привыкнуть к солнечному свету. Одного взгляда на другого было достаточно, чтобы понять, как выглядишь сам. Мы изменились. Тупое мучение читалось у каждого на лице. Из вагона вынесли одного мертвеца. Для товарища все осталось позади.
По пути в лагерь мы не видели город Ульяновск. Мы видели только обширную степную равнину. Местность немного уходила в гору, затем снова следовала степь. Мы дошли до лагеря. Сначала появилось обширное ограждение с огромными деревянными воротами. Выступающие из забора с интервалами тонкие штыри были соединены колючей проволокой. Слева от ворот забор на одном участке состоял только из колючей проволоки. Этот ограниченный вид наружу стал для нас позднее единственным взглядом на свободу. Лагерь имел также три сторожевые вышки с крышей, солидно и основательно сооруженные. Когда мы вошли, их тут же заняли часовые.
У ворот пришлось долго ждать, поскольку начался подсчет; отныне он стал важной процедурой. Мимо нас бегало много русских, которые этим занимались, постоянно переговариваясь друг с другом. Пишущим диктовали, что вписать, записки русские сравнивали, старые записи мяли, начинали по-новому, раз за разом оттесняя нас назад. Наконец-то они получили полный обзор над " Plennije " (тут и далее автор периодически вставляет русские слова в немец. транскрипции - прим. перев. Д.К.). Был создан своего рода порядок, а именно колонна по пять человек, из которой выдергивали одну пятерку, которая по команде следовала через ворота. После этой процедуры охранники снова сверяли записи. Наконец видны довольные лица. Все пленные находились в лагере, точнее во дворе лагеря. Затем последовала команда построиться. Группирование сотен, по-русски " Sotnia ", длилось вечно. Каждый должен был запомнить номер своей сотни. Тут же выяснилось, что нас 2400 человек, т.е. 24 сотни. Я относился к десятой сотне. Своих товарищей Герда Кемпера и Вилли Матхесса я потерял из виду. Позже я их снова отыскал, они относились к другой сотне.
Личные пожелания никого не трогали. Ими никто ни в коей мере не интересовался. Отныне ничего личного не было. Круг замкнулся вокруг каждого. Каждый военнопленный должен был уяснить себе: "Я - один!" Наступило время, когда наши чувства стали опускаться до уровня животных, сначала медленно, потом быстрее, до жуткого психоза, подкармливаемого недоверием, страхом и отчаянием. Животное в отличие от человека ведет примитивный образ жизни. Мы становились животными. Поскольку подсчет на огромном плацу лагеря длился часами, то мой взгляд, блуждая, уперся в здание фабричного комплекса. Он буквально был зафиксирован на нем. Мне сильно хотелось попасть внутрь. Я охотно влетел бы в него бегом. Беготня охраны, бесконечная запись под диктовку; солдаты, которые со своей расторопностью выглядели смешно, в отличие от офицеров в фуражках и с широкими погонами, которые стояли в стороне и спокойно наблюдали за всем этим как за спектаклем. Мы были изнурены. Это был ад.
Кто-то, доселе поддерживаемый соседями, упал без чувств. Я задавал себе один вопрос: "У русских что, другая арифметика?" О да, мы доставляли им проблемы. Почему собственно? Они же считали нас во время марша через ворота. Итак, еще разок с самого начала. Они сравнивали записи, дискутировали, наконец, сами потеряли терпение, и где-то вечером, во время заката солнца, нас впустили гуськом внутрь здания через игольное ушко крошечных фабричных ворот. Это было спасением. Конечная остановка ”Ульяновск” - какую одиссею я совершил, чтобы добраться сюда!
Мы были на далеком востоке, там, где река Свияга течет параллельно Волге, но в противоположном направлении, и возле Казани впадает в Волгу. Досюда немцы не дошли. Это был глубокий тыл. Город до 1924 года назывался Симбирском и потом был переименован, поскольку здесь родился Владимир Ильич Ульянов-Ленин в 1870 году. Когда мы вошли в фабричный цех, тут же осмотрели его огромный зал, к сумеречному свету которого мы еще должны были привыкнуть. Через окна у основания крыши проникало мало света, поэтому внутри в любое время суток стояла кромешная тьма. Длинными рядами параллельно друг другу шли двухэтажные нары, на которых лежали плоские мешки соломы и одеяла. Каждый был рад тому, что эту ночь можно будет провести в безмятежном сне, вытянувшись во всю длину. Один за другим, по очереди, мы утолили неимоверную жажду. Первая сотня уже стояла у корытообразных рукомойников, над которыми располагались краны с водой. Наконец и мне удалось наполнить котелок водой и напиться воды. Сотни одна за другой занимали нары. Таким образом, наступила тишина и порядок. Поздним вечером последовала команда построиться на раздачу супа. За деревянной стеной находилась кухня. Узкий вход вел в "святое" для нас помещение. К капустному супу прилагался половник пшенной каши. Поварами были немцы.
Вскоре выяснилось, что все, у кого были особые должности: врачи, санитары, переводчики, повара или ремесленники, - относились к привилегированному классу. Они были такими же военнопленными, но они стояли выше нас по иерархии. У них вряд ли было лучшее питание, но супа, пшенки и хлеба у них было вдоволь. Рационов они не знали. Минимум еды со временем превращал здорового в дистрофика, в голодающего, поскольку если человек долгое время получал столько еды, что ее было мало для того, чтобы жить, и много, чтобы умереть, в конечном итоге побеждала смерть. Таковой была наша судьба в последующие месяцы. Только некоторые сумели выжить. Почему же они выжили в этой ситуации?
Я не решался самому себе ответить на вопрос, была ли у русских цель - заморить голодом немецких военнопленных. Хорошо было тем, у кого была особая должность: их жизнь была вне опасности. Я же относился к массе, к широкой массе в самом отвратительнейшем понимании этого слова. Позднее выяснилось, что победа тела над дистрофией была душевным процессом, ибо желание жить шло в ногу с человеческой индивидуальностью.
На следующее утро мы получили одежду заключенных и навсегда расстались с униформой Вермахта. Нам выдали тряпичные брюки "галифе", которые плотно облегали икры, оливкового цвета гимнастерку и остроконечную шапку. Это была так называемая буденовка. Эту шапку в форме пирамиды без козырька впервые ввел в обиход генерал Буденный во время гражданской войны. Ее часто можно увидеть в старых советских фильмах. Семен Михайлович Буденный, 1883 года рождения, был советским воиноначальником, отличился во время боев во имя Революции и Советско-польской войны, в 1941 году он был командующим южного фронта. Какая честь, что нам довелось носить шапку, которая отслужила свое при Советах. Мы неплохо смотрелись в ней. На моей " Schappka " даже сохранились бледные контуры советской звезды.
Первые недели я еще мог бриться, пока моя бритва, как и немногое другое, были украдены. Но у меня остался небольшой кусок французского мыла для бритья. Я отдавал его кому-нибудь из товарищей, чтобы побриться, за право использовать его бритву. Экономно расходуя мыло, я дотянул с ним до конца войны. Я отпустил себе маленькую бородку и к своему удивлению выяснил, что у меня, блондина, была огненно-рыжая борода, в чем я усматривал феномен природы.
В ноябре 1944 года наступили холода. Беспокойство в лагере было велико, хотя никакого внешнего его проявления, внушающего опасения, не было. Страх, опасение и ужас постепенно появились потом. Лагерь смерти "Ульяновск" еще должен был заслужить свое имя. Вскоре выяснилось, какой властью обладали переводчики. Они в комендатуре лагеря пользовались особым статусом, более высоким, чем врачи и санитары. Их было очень мало, и они пытались развить свои полномочия. Особенным было то, как явно они пытались показать русским, что они целиком стоят на их стороне. Это выражалось в том, с какой жестокостью и строгостью они обращалось с бывшими товарищами. Один из них был особенно опасен. Он был не военнопленным, а поволжским немцем, превосходно говорящим по-немецки, и советским офицером в шикарной униформе, хорошо выглядящим, около тридцати лет от роду, с красивыми светло-золотистыми волосами. Мы боялись его. Когда мы говорили "поволжский немец", мы знали, о ком идет речь. Он как-то сумел стать военным и сделать карьеру. Никто из нас не знал, какой должностью он обладал, но когда он резво шагал через лагерь, мы понимали, что скоро будут неприятности, которые может быть, заключались лишь в том, что суп становился жиже. Подобная пытка имела решающее значение и действовала на всех.
Личного проявления жестокости на нас не было. Русские полностью устранились от этого. Они как бы сказали: "Мы ставим немцев над вами, это будет вам достойным наказанием". В лагере был еще один военнопленный, переводчик, который бросался в глаза своей одеждой, стеганой курткой и меховой шапкой, типаж вроде бывшего фельдфебеля, коренастый и грубый. У него был зычный басистый голос. После утреннего супа он скомандовал: "Первая сотня - построиться!" Надо было пошевеливаться. Он выкрикнул все сотни, которые с четырьмя охранниками промаршировали через ворота. Мы звали его "быком" или "смертью". У него не было других заданий, кроме как грубо выгонять нас на холод. За лагерем сотни маршировали в разные стороны. Конвоиры с карабинами наперевес сопровождали их. Вспоминаю из школьных уроков истории, что римляне называли сотню солдат "центурией".
Где-то в степи мы лопатами кидали землю на носилки, по-русски называемые " Nasilki ". Где-то в другом месте мы ссыпали ее слоями. Это была бессмысленная работа. Возможно, это было дорожное строительство. Какой-то план должен быть в основе этого мероприятия. Но при той затрате усилий результат тем не менее был нулевым. Успех однако заключался в том, что при 10-часовой работе на холоде без питания начала набирать обороты массовая смертность. Все чаще и чаще мы приносили назад в лагерь обессиленных военнопленных или приводили их, поддерживая за плечи. На следующее утро они лежали мертвыми на нарах. Голод и холод опустошили их. Желание выжить здесь играло меньшую роль, чем личная конституция. В этом каждый отличался от другого.
В моей сотне во время работы за один день подскочило падение без сил, приводящее к скорой смерти. Это было, наверное, в начале декабря. Земля за одну ночь покрылась снегом. Переводчик "Смерть" очень рано выгнал нас на работу. Солнце взошло кроваво-красным диском, причем температура резко упала. Как мы могли выдержать десять часов? Мы пытались работать быстрее, чтобы согреться, но тогда нас сильнее изнурял голод. Того, кто падал без сил, конвоиры оттаскивали в сторону. Вечером мы принесли на деревянных носилках 14 мертвецов. Во дворе мертвых раздевали и складывали вдоль деревянной стенки. Там уже лежали другие, часто наполовину запорошенные снегом. Поднялся такой мороз, что дорожно-строительные работы были прекращены. Наступила собственно лагерная жизнь, которая превратилась для массы военнопленных в монотонное существование. Она превратилась в ад.
Несколько сот человек были выбраны из общей массы, поскольку они обладали профессиями, интересующими русских, как например жестянщик, электрик, автомеханик, каменщик, шорник, кузнец и т.д. Они работали в городе, получали особые пайки и жили отдельно от нас. Мы не знали, где их содержали, у нас не было никакого контакта. Один раз в день мы терпеливо стояли в очереди перед кухней. Это длилось часами, но мы получали свой половник супа и каши. Раздатчик все глубже зачерпывал поварешкой в котел с супом, доставал ее и наполнял котелок. О густом супе мы могли только мечтать, это была неопределенная масса из капустных листьев, костей селедки и немного картофеля. Другой раздатчик выдавал половник каши. Я часто спрашивал себя, чего все так дрожат, подходя ближе к столу. Да, я тоже дрожал, и у меня были на то причины.
Меня, как и многих других настигла беда, в один из первых дней у меня украли походный котелок, а крышка от него осталась в сумке для хлеба. Что делать? Хороший совет тут был дорог. Я обратился к переводчику, который мне уже раз повстречался во время отступления в Румынии. Тогда мы с ним долго беседовали. Я знал еще, что его зовут Пауль, и поприветствовал его как старого знакомого. Тот же сделал вид, что вообще не знает меня. Я рассказал ему о своей беде. Тот ответил: "Будь внимателен, черт тебя подери, здесь много чего воруют!" Потом он сказал: "Постой тут, я принесу тебе банку". Он вскоре пришел с консервной банкой и отдал ее мне. Она доставляла раздатчику массу хлопот. Часть супа постоянно проливалась мне на руки и на землю. Боль легкого ожога я переносил легче, чем потерю части супа.
Я завидовал обладателям нормального котелка, а также умелым товарищам, которые сумели, бог знает как, смастерить себе сковороду. Это были завидные получатели пищи. Но с банками также бегали многие. Они зажимали дрожащими руками очень узкие края банки, это был один из самых жалостных моментов в моей жизни, который как фильм, до сих пор идет перед моими глазами. Человек на самой низшей ступени унижения, ибо голод - самый экстремальный способ человеческого унижения.
Хотя что это был за суп? Он состоял из воды, говяжьего жира, капустных листьев и селедки, причем вода была его основной составляющей. Это был пресловутый "водяной суп". Если добавить к нему половник каши, который подавал второй раздатчик, и дневную порцию хлеба, вот собственно было и все. Слишком мало для жизни и много для смерти. Нет, для смерти этого рациона было не слишком много, поскольку со временем он приводил к смерти.
Переводчик: Дмитрий Кузин
Иллюстрации: автора и из сети Интернет
Саму биографию бывшего военнопленного Г.Бамберга вы можете прочесть тут. Если вам понравился перевод, отметьте его пожалуйста лайком. Если вас интересует военная история и мемуары "по ту сторону фронта", подписывайтесь на мой канал. И добро пожаловать в комментарии.