Свежий отрывок из недописанной книги "Реки текут к морю" (Ю_ШУТОВА)
Читайте на Литрес
и сайте Игры со словами и смыслами
Вот и фельдшерский пункт, «больничка» по-местному, делившая с сельсоветом новое одноэтажное здание из бруса, обложенного силикатным кирпичом, на два крыльца, да на две дымовые трубы на крыше. Внутри тощая девчонка в замызганном, давно утратившем изначальную белизну халате мыла пол, размазывала лужу шваброй с намотанной серой тряпкой.
— Здорово, Иродиада. А бабушка где?
Не переставая возить шваброй туда-сюда, девчонка затараторила:
— Здрасте, дядь Вася. Ну что вы все притворяетесь, что имя мое запомнить не можете. Не надоело вам каждый раз? И-ра-и-да. Ираида, а не Иродиада какая-то. Придумаете тоже. А я теперь знаю, почему вы меня Мартовской Идой зовете, — девчонка стрекотала без остановки. — Я раньше думала, что это потому, что я в марте родилась. А тут я книжку в библиотеке взяла, в школе у нас. Про римскую империю. Про Юлия Цезаря. Вы знаете, кто такой был Юлий Цезарь? Это император римский. Очень интересная книжка, ЖЗЛ. Вот. Так его, Цезаря, в смысле, убили в день, который назывался «мартовские иды», это середина марта. Вы знали, да? А мне не сказали? Вы почему мне не сказали, дядь Вася?
— Ида, мартовская ты моя! Бабушка где? Где Панкратовна? — Фифтич повысил голос, пытаясь пресечь поток непрерывно льющихся слов.
— А бабушка не придет. Да вы не беспокойтесь, сами знаете, я все умею. Я и шприцы поставила кипятить, и карточки тех, кто записан на сегодня, вытащила. У вас на столе лежат. Вот счас полы домою. А Хомеляйнен уже пришел на перевязку. Я подхожу, а он тут, круги наворачивает, чтоб не замерзнуть. Я ему: «Чего так рано? Нет еще Василь Фомича. Потом приходи». А он мне: «Посижу». А я ему: «Мне полы мыть, печь затоплять, а ты тут под ногами болтаться будешь. Еще пропадет что, а мне отвечать. Давай-кось отседа». Ушел. А бабушка не придет. Ой, это ж я уже сказала. Вчера дядь Семен приехал.
— Это какой еще Семен? Сенька Ситный что ли? — Фифтич уже успел раздеться, определить свое пальто и шапку на вешалку, туда же и Ленусин полушубочек пристроил. Глядя в зеркало, висящее над голубым рукомойничком, расчесал пятерней сивые остатки шевелюры вокруг гладкой, как бильярдный шар лысины.
— Ага, — отжимая тряпку в ведре, мотнула тонкими косицали Ираида, — дядь Семен, мамкин брат. Так они рождество отметили. А с утра все болеют, и мамка, и бабуля, и дядь Семен. Так что я нынче за бабушку.
Она подхватила ведро с грязной водой, выскочила, не накинув ничего поверх халатика, на крыльцо, лихо выплеснула воду в сугроб. Серые потеки украсили белый склон замысловатым рисунком. Вернулась, сунула ведро под рукомойник, швабру за вешалку, тряпку расстелила при входе перед дверью. И все это, не переставая чирикать:
— Вчерась мамка пирог пекла. С картошкой. Вкусный. Да у нее всегда вкусные, вы же знаете, дядь Вася. А я принесла вам кусочек. Сразу отрезала, как из печи вынули. А то б сами все слопали. А я в полотенце завернула и спрятала. А сегодня принесла. Там у вас, я в шкаф положила, где марганцовка.
При слове «Марганцовка» девчонка почему-то хихикнула, смешно сморщив длинный острый нос.
Фифтич Ираиду не слушал, он повлек Ленусю одной рукой в свой кабинет. Девчонка осталась одна в коридоре, но болтать не перестала. Хлопнула входная дверь, кто-то вошел, затопал ногами, стряхивая остатки снега, и Ираида переключилась на нового человека, засмеялась, заговорила что-то быстро, но сквозь закрытую Фифтичем дверь неразборчиво. «Наверно, Хомеляйнен вернулся», — подумала Ленуся.
— Так, ну чё, Верховцева, принимай хозяйство. Тебя как звать-то, я запамятовал, Людка? — Фельдшер продел руки в рукава халата, тоже видавшего виды, измятого, но стиранного, из нагрудного карманчика торчало что-то коричневое, завернутое в прозрачный целлофан.
— Нет. Люда — это моя сестра. Меня Леной зовут, — она стояла посреди кабинета, не зная, что делать дальше: сесть на стул перед столом, или, может, на застеленную коричневой клеенкой кушетку, или еще что.
— А-а. Ленок, значит. Ну смотри, Ленок, — палец Фифтича уперся в старый шкаф, крашеный неровно белой краской, — там карточки наших прихожан, пациентов, то есть. — Палец с желтым крупным ногтем преместился в сторону шкафчика со стеклянными дверцами, — там наиважнеющие лекарства. Какие?
Ленуся пожала плечами:
— Адреналин? Инсулин?
— Ага, счас. Еще скажи чёнить позаковырестей. Барбитураты или иммуностимуляторы. Не к ночи будь они помянуты. Там йод, зеленка, мазь Вишневского. Самые главные препараты. На них вся наша медицина держится. Понимать надо. Ими у нас любая болезнь лечится. И вылечивается. Или не вылечивается. Тут уж как пойдет, фифти-фифти. И марганцовка, куда ж без нее, — он хихикнул, совсем как девчонка давеча. — Там вон, вишь, шприцы кипятятся, Мартовская Ида, спасибо ей, поставила, — теперь палец упирался в металлическую тумбочку, на ней стояла электроплитка с биксом, в котором булькала вода. — А там, — широким жестом он перевел свой указующий перст на противоположную стену, ткнул в печь-голландку, крашенную серебрянкой, — процедурная, — видимо подразумевалась комната за стеной. — Иди посмотри, тоже твоя епархия. Уколы-то делать умеешь?
Лена кивнула.
— Ну и молодец. Скажи там Иродиаде, пусть чайник поставит. С вашей каши, чёй-то пить охота.
Фифтич потянул двумя пальцами коричневое из кармашка. Это оказался петушок на палочке. Как Ленуся их любила в детстве! А их нигде не продавали. Только, когда ходили на выборы, там на участке был буфет, и в нем продавали бутерброды с копченой колбасой и таких петушков по пять копеек. Из-за них и ходили на выборы, всегда думала Ленуся. Из-за колбасы и леденцовых петушков. Уж она-то точно из-за петушков.
— Будешь? — он протянул ей леденец.
— Нет, спасибо.
— Ну как хошь, — он сунул петушка в рыжую стеклянную банку со стальными шпателями, — короче, осмотрись, халат там, в процедурной возьмешь, потом Хомеляйнена позови на перевязку, а то он тут до вечера просидит, на вот его карточку, потом в сельсовет беги, оформляйся.
Ленуся вышла в коридор. Мужик в дохе и лохматом треухе, снять в помещении не удосужился, расселся, широко расставив колени, на одном из трех выставленных сюда стульев. Перед ни стояла Ида, голосок ее журчал ручейком по камушкам:
— Ты вот, зачем с утра приходишь? Тебе же к трем назначено. У тебя дел совсем нет? Что ты мне тут лужу растекаешь? Я только что полы натерла.
Мужик прячет ноги в валенках под стул. Не уходит. Молчит.
— Ида, — окликает девчушку Ленуся, — чайник поставь, Василь Фомич велел.
Та оборачивается:
— А вы кто? Я вас не знаю. Вы с дядь Васей пришли? У вас назначено? Как фамилия?
Похоже, она не в состоянии сказать просто «да» или «нет», не засыпав все вокруг горошинами слов. Раз фельдшер не счел нужным их познакомить, придется самой. Ленуся подходит поближе:
— Я Лена. Буду у вас медсестрой.
Больше она ничего сказать не успевает, Мартовская Ида опять включает свою тарахтелку:
— А-а-а, так вы вместо теть Зои? А вы знаете, что с ней случилось? Это такой ужас...
И Ленусе пришлось еще раз выслушать печальную повесть о гибнущей среди торосов, пардон, сугробов отважной теть Зое. Но теперь повесть эта полна душераздирающих подробностей вроде пурги, засыпающей коченеющее, застрявшее во льдах тело или песни, что пела несчастная, пытаясь привлечь к себе внимание народа, ждавшего автобус. И только когда сквозь снегопад показались, наконец, проблесковые маячки спешащего на помощь ледокола, еще раз миль пардон, скорой помощи, и улыбающуюся через боль героиню люди на плечах внесли в сияющее нутро медтранспорта, Ираида захлопнула рот. Но глаза ее продолжали подозрительно сиять, и чтобы не нарваться на еще какую-нибудь сагу, Лена быстро говорит:
— Пойдем, покажешь мне, что где. И чайник поставь.
Но ни показать, что где, ни поставить чайник Ида не успевает. Мизансцена стремительно меняется. Распахивается входная дверь и врывается, другого слова не подберешь, молодой мужик. Куртка у него расстегнута, шапки нет, а от самого валит пар, будто он час-два бегом бежал. Морда у него красная, глаза очумелые.
— Рожает! — Орет мужик. — Счас прям в машине родит! Где Фифтич?
Фельдшер выскакивает в коридор.
— Федосеев, чего орешь?
—Фифтич, жена рожает! Делать-то чего, а? Ей же еще две недели ходить... Мы кроватку не купили... А она... Стояла, хлеб резала, вдруг как заорет, со стола все попадало. И это, как его, воды отошли. Я ее в машину и в район, а она все орет. Я аж оглох весь. Грит, не доедет. Ну чё, я к тебе свернул. Делать-то чего, Фифтич?
— Жена-то где?
— Дак в машине. Где ж ей быть?
— Ну пошли, покажешь.
Мужик выскакивает на улицу, за ним фельдшер, Ида и Ленуся, перегланувшись, одновременно кидаются следом, едва не застряв в дверях. Последним неспешно выходит Хомеляйнен. Из открытых дверей жигуленка несутся крики пополам с оханьем. Кричит и охает что-то большое и круглое. Похожее на лохматую серую собаку, оно занимает все заднее сиденье. Только спустившись с крыльца и подойдя к самой машине, Лена понимает, что это женщина в лохматой шубе, она лежит, и головы ее не видать из-за торчащего живота. Почему-то первым делом Ленуся думает о своей сестре, скоро и она вот так: превратится в орущий шевелящийся огромный живот. Только один живот, ничего больше. Живот и боль, идущая изнутри, разрывающая нутро. Ей становится страшно и от этого холодно, они же не оделись, спохватывается она, так и выскочили из протопленной больнички на мороз без шубеек, голяком, считай. Только мужик со странной фамилией Хомеляйнен, что толчется позади, одет соответственно.
Фифтич засовывает голову в салон жигуленка, что-то щупает, говорит что-то, Ленуся не слышит или не может понять, что именно, она застыла, всю ее сковало то ли холодом, то ли страхом.
— Давай-кось, Федосеев, тащи супружницу внутрь, — фельдшер выныривает из машины, — Ида, воду кипяти! Ты, это, забыл как, Люда(?) Лена(?) ты давай в процедурную, готовь там все.
Ленуся идет вслед за девчонкой в больничку. Но что готовить, и где это все, она не знает. Она тупо стоит посреди процедурной, смотрит как Ида порхает вокруг. Подлетела к большому бидону с красной надписью «Сырая», начерпала оттуда воды в большую кастрюлю, водрузила ее на электроплитку, стоящую на такой же металлической тумбочке, как в кабинете Фифтича. В алюминиевый, слегка помятый тазик начерпала из второго бидона, на котором написано «Кипяченая». Тазик водрузила на табуретку.
— Чего стоишь-то? — это она застывшей Ленусе. — Инструменты готовь.
— Какие? — почему-то шепотом спрашивает Лена.
Но тут в дверь начинает пролезать Федосеев со своей огромной, громко стонущей женой на руках.
— Ой, божечки! Ой, больно, — причитает в голос эта огромная туша.
«Почему она такая огромная? Она как муравьиная матка. Сейчас из нее полезут младенцы... Один за другим... Много», — в голове крутится какая-то муть.
Сзади фельдшер, ему не войти, все пространство заняли Федосеевы, зажав Иду с Ленусей в угол. Он командует из арьергарда:
— Девки, кушетку разверните, головой к стене! Федосеев, сгружай Зинку на кушетку! Федосеева, не верещи, дыши, давай, как я сказал, глубоко и часто. Ты еще не рожаешь, это схватки только. Давайте, сымайте с нее шубу. Так, все, Федосеев, давай отсюдова, дальше без тебя, и шубу забери. И не пей там ничего, слышишь! А то счас, знаю я вас, с Хомеляйненом напразднуетесь. Счас жена твоя разродится — в город ее повезешь, в роддом.
— Дак, зачем в роддом, если разродится? — Не понимает будущий папаша.
— Порядок такой, — отвечет ему фельдшер, потихоньку ввинчиваясь внутрь процедурной.
За его спиной маячит фигура Хомеляйнена. Фифтич оборачивается к нему:
— Ты понял меня, Хомеляйнен? Федосеева не поить, ему в город ехать. Там справку о рождении получать. Понимать надо.
Хомеляйнен разводит руками, кивает головой.
— Все, выметайтесь оба, чтоб вас тут не было, — Федосеев выпровожден в коридор.
Не оборачиваясь к Ленусе, достает из шкафчика большую стеклянную банку, сняв крышку мажет руки. Йодом пахнет. «Вот почему у него ногти желтые, он руки йодом дезинфицирует».
— Ленок, давай, раздень ее, побрей и йодом обмажь.
— Что побрить, — еле слышно шелестит Ленуся.
Фифтич обернувшись, утыкается взглядом в ее бессмысленные, расширившиеся от ужаса глаза.
— Куньку! — Кричит он, будто пытается ее разбудить.
— Что? — Не понимает Ленуся.
— Паховую область побрей и йодом все от пупа до колена. Поняла? — Он опять кричит.
А может просто говорит? Может ей кажется, что кричит? Все кричат: Фифтич, Ираида, Федосеева.
Ленуся смотрит на Федосееву. Теперь без своей лохматой собачьей шубы, та уже не такая огромная. Она лежит на кушетке, подсунув сжатые кулаки под поясницу, пытается глубоко дышать. Одутловатое лицо, желтое какое-то, как заветрившийся кусок сала, распахнутые глаза, искривленный рот. Некрасивое лицо. Уродливое. Ленуся должна что-то с ней сделать. Что? Она не помнит.
До и Дальше здесь.
Постоянно обновляющийся текс книги Ю_ШУТОВОЙ "Реки текут к морю" можно читать на ЛитРес.
Самое популярное на канале:
Русский кот во Франции - птица вольная. Ни замки, ни заборы его не остановят
Невыносимое счастье первой любви
У французской пары не было детей, и они взяли их в советском провинциальном детдоме
Большая стирка в Кастелламмаре и сарацинская башня в Вико-Экуэнсе
Урок географии