1
Дверь прикрывали плотно, но она распахивалась сама по себе и приглашала войти в спаленку коридорный сумрак, нацепленные на вешалке вареными капустными листами ветровки и плащи, и сбившиеся стайкой напуганных уточек стоптанные ботинки, тупоносые туфли на каблучке, размокшие матерчатые кроссовки, и примостившиеся возле прихожей слипшиеся зонтики, с них все еще стекали дождевые капли; снаружи поливало, точно какой-то умник нацелил на окно шланг и палил из него мощным напором воды. Грохотало и вспыхивало, и невидимый сквозняк снова и снова толкал скрипучую межкомнатную дверь.
Лина вытягивала шею и вглядывалась в серость щели, в побитые непогодой вещи. Лина ждала, но никто не входил. Все были тут. Все спали.
Илья так и запомнил ее, ждущую случайно кем оброненного по невнимательности или неосторожности счастья. С тех пор и он склонен думать о счастье, как о хрупком и неосязаемом, доступном лишь в касании чужого, нам не принадлежащего.
2
Лина заметила Илью на первой институтской сессии, он ее — на выпускной вечеринке пятикурсников. Неведомо, кто пригласил эту нелюдимую девушку в вышедшей из моды блузке с накладными плечами. Девяностые закончились, а блузка осталась — клубнично-алая, с кружевными воротником и манжетами, Лина носила ее навыпуск с зауженными книзу синими брюками. И мокасины с носочками детской расцветки; мокасины в тот день тоже вымокли, а носочки распрямились на батарее в нелепой надежде высохнуть. Цвел май, промозглый и сыроветреный. Одежда, влажная и противная, липла к телу второй кожей, а одеяла и простыни принимали в кокон пещерной сырости, и никак не согреться. Лина ютилась в низком кресле, поджав под себя ноги, голые белые ступни, наверняка холодные. Сидела часами кряду — день, вечер и вот уже за полночь, — оцепив кресельный уголок непроницаемым куполом собственной замкнутости. Она читала прихваченную из дома книгу, и буквы на обложке золотились иностранные. Потому что в этой съемной квартире, где молодежь битком, не завалялось и потрепанного женского журнальчика, а Лине хотелось читать. Лина всегда читала.
Лина из тех светловолосых девушек, что рождаются кудрявыми и умиляют пупсовой пухлостью щечек и носами-кнопками, к юности же эти волосы распрямляются, истончаются, их лучистость сменяется оттенком сухого камыша, округлые черты лица вытягиваются и нос удлиняется; Линин нос даже горбинкой обзавелся. Лина теперь коротко стриженная, женской классической шапочкой с маленькой челочкой, и уши ее топорщатся, выглядывая из-за землисто-пегих прядок.
Однажды Лина покажет Илье альбом с ее малышовыми карточками; такие снимки есть у каждого, и рассматривать Лины архив ли, другого человека, непременно встретится заплаканный при виде камеры ребенок, со всунутой родителем игрушкой в руке. Так и крошка Лина, девочка в нимбе волос, глаза широко распахнуты, ротик кривится, а ручки сжимают янтарного лисенка. Лисенка Тео.
В том же альбоме есть первоклашка: каре и несоразмерно большой бант на макушке; волосы Лины еще вились, но их лунная желтизна вымывалась и блекла. Лина, не игравшая во дворе с другими детьми, не крутившаяся на каруселях и не взбиравшаяся на деревья — где грязно, где опасно, — проводила досуг за уроками, а в подарок на дни рождения получала новую школьную форму, или ранец, или книгу давно почившего писателя, что присыпать нафталином и забыть на дне шкафа. Бедно они с матерью жили.
3
Полупустая квартира в две спаленки, на полу — растопырились матрасы, поверх постельное белье комками и жгутами, и развалившийся диван прежних квартирантов, зимовал в одиночестве, пока жилье простаивало; диван не собирался и не разбирался, торчал трухлявым пнем посередине комнаты, и спинка его отваливалась. Дружеским чмоком в щеку одарила Катька Илью прежде, чем оставить созерцать свою спину и копну жестких волос, они лисьим хвостом спускались по ее гладкой обнаженной коже, закручивались на подушке и щекотали ему грудь. Майку Илья снял и лежал в одних трусах на том самом диване, он им с Катей достался по жребию — никто не хотел спать на продавленном чудище. Илью и Катю до той ночи ничто не связывало. Но Илье было двадцать три, он потом не подумает, Катя потом забеременеет, но это будет потом.
В ту ночь же Илья обнял Катьку, прижавшись к ее матовой спине; ее прохладная кожа приятно возбуждала, а рыжие волосы лезли в лицо. Затуманенный мирок Ильи окутался этими медными проволочками, и он проваливался в душистое, в запах старых гербариев и сенных трав. Все улеглись, кроме дождя, лупившего то глуше, то звонче по гремучей жестянке подоконника, и этот бой в тишине прорезался особенно громко, перекатываясь отзвуками тамтама — там-там, тут-тут. Вскоре Илья услышал сквозь ритмический ливневый напев ровное Катино сопение. Лишь Лина, как прежде, сидела в своем допотопном кресле, и книга ее покоилась на широком кресельном подлокотнике, а взгляд устремился в щель вновь приоткрывшейся межкомнатной двери. В небе последний раз надтреснуто каркнуло и смолкло.
Но тут случилось странное.
Илья не верил в потустороннее, в духов и домовых он не верил и ниоткуда знал, что подарки под елку подкладывали ему родители. Но из прорези Лининой сумки, что притаилась на ее коленях высунулась мордочка янтарного лисенка. Лис вспрыгнул Лине на руку, накрыв собой ее узкую ладошку, и свернулся миниатюрным клубочком. Она стала поглаживать камень резной шерстки игрушки. Беззвучный всполох в ночном воздухе на миг высветил бело-фиолетовым убогость пустой спаленки, стеклянные бока поваленных бутылок и бугры спящих фигур под одеялами. Яростный поливальщик окон завершил дождевую работу, и след его простыл; так выглянуть на улицу, наверняка у подножия дома обнаружатся еще мокрые его резиновые перчатки и шланг.
Илья рефлекторно поднял голову рассмотреть произошедшее, и его глаза и Лины встретились. Он заметил ее нервический рывок тела, она вздрогнула, но собралась и махнула ему рукой с лисенком.
— Это Тео.
— Илья, — он не нашелся с ответом и буркнул свое имя. — А он… механический?
— Обыкновенный, — Лина покачала вверх-вниз ладошкой с лисом, демонстрируя тяжесть и монолитность фигурки. — Папа с моря привез перед тем, как…
— Он вас бросил?
— Уехал в путешествие.
— Вроде папы-космонавта, что ли? — Илья приподнялся на локте и хмыкнул.
— Кок на судне, пропал без вести после кораблекрушения.
— Прости. Но он шевелится, — Илья кивнул в сторону игрушки.
— Нет, — и Лина мотнула головой, будто посмеиваясь и намеренно вводя в заблуждение, — это самый обыкновенный лисенок Тео.
Произнесла Лина имя с шипением, шепелявого английского «th», отзвук «ф» или «тф», которого Илья потом так и не выговорит. Годы спустя Илья сложит историю по выцветшим фотокарточкам и узнает, что Тео, почти Линин ровесник, следовал за хозяйкой по съемным комнатам Ленинградской области, с окраины на окраину, переезжая в тряпичном кофре, лисья сумка-переноска, а потом обжился на комоде в одной из спален коммуналки, строения времен до революции, не облагороженного и пыльного. Они оба, лисенок и Лина, не покидали Петербурга, разве что близ него, по травянисто-водяным каналам катером катались. Окна той Лининой комнаты выглядывают в глухой колодец и заплатку неба; солнце, гость редкий, за день не прогревает дома достаточно, и стены его наружные имеют вид мшисто-желтый. Он и сейчас там стоит, дом этот, и простоит бог весть сколько. Камень-то крепкий, не то что сердце.
Илья поймет многое, листая альбом в петербургской комнатке, пока Лина будет снимать с подноса на стол две чашечки, она сварит им кофе в турке на общей кухне. Кофе с щепоткой соли. Ритуал, что они будут проводить всякий раз при встрече, а янтарный лис — буравить Илью черными слезинками глаз, может, ревновать, но самую чуточку. Илья и Лина чинно и строго будут прихлебывать кофе, как могут пить его люди едва знакомые, либо многое пережившие.
По утру, пробираясь меж тел на кухню в поисках аспирина и перешагивая стекло и засохшие пятна накануне пролитого, Илья замер у пустого кресла. Осиротела ледяная батарея, из коридора ушли мокасины. Лина пропадет из жизни Ильи на пятнадцать лет. А дверь в этой квартире больше не распахнется сама по себе — тот, кого она приглашала, не вошел.
4
В тяжелом Линином альбоме — картон раньше на совесть делали, и крышки альбомные точно дубовые — есть снимок неуклюжей купальщицы, долговязого не ребенка и не подростка, по-женски неразвитого. Лина, скособоченная, в мальчишеских плавках и с двумя треугольниками на плоской груди, обнимает семицветный надувной мяч. Анапский лагерь, камни-голыши под костистыми ногами, а за пляжной полосой — выбеленные ульи домов с окошками-сотами, кубическая архитектура. Мать ей путевку достала, а потом девяностые.
С матерью у Лины натянутые отношения из-за ее, Лининой, несуразности: сперва плохо выученного урока и не выглаженной юбки дочери, потом — мальчишек, которых за Линой и не таскалось. Дочь угождала матери, ведь у той сердце, давление, загадочное вдовство, ращение ребенка в одиночку, ты же знаешь, как трудно, гадкая. Лина знала, потому сбежала. Марафон ее стартовал у институтского общежития, а финишировал на Петроградской, где тесно, зато недорого и не надо вбивать себя в кишащие потными телами трамваи, и Лина гуляет вдоль набережных.
Как они потом встретились? Зеркальный потолок, а в зеркалах фигуры: Илья, Катя и поодаль — Лина. Она с институтской поры как будто не изменилась — та же стрижка, камышовые волосы. Катька свой хвост старательно закрашивала огненным и глаза подводила по-новому, и еще что-то в кабинете косметолога; время размывало очертания Катиной фигуры. Одежда Лины преобразилась в странный наряд: оборки юбок в пол, рубашка с тесемками и сетчатая шляпка. Шляпка, обвязанная лентой, точно поводком, лежала у Лининых коленей спящим зверьком. И хлопковое пончо. Лина шла вдоль каналов, а там ветрено и на солнцепеке, зато загар получается золотистым. Лицо Лины сузилось, заострилось, и лицевые косточки вылепили точеный рельеф, а морского цвета глаза с белесыми ресницами казались удивительно молодыми.
Троица отражалась в зеркале, но только Илья и Лина подняли к потолку глаза. Катина голова покоилась на плече Ильи, ее рука теребила кольцо на безымянном пальце, у него — такое же, только потолще, и связывают кольца слова «совет да любовь»; любовь — может быть, промелькнула вспышкой, а совета не вышло, лишь капля тоски по некогда рыжим прутикам жестких Катькиных волос. Лина улыбнулась Илье, пока они там, в потолочных отражениях, без свидетелей, будто одни на всем белом свете.
В зеркальном кафе Лина выпила две таблетки и теперь возила по столу стаканом с питьевой водой.
— Нет, ничего не находят. Отдыхайте, говорят, больше, гуляйте на свежем воздухе, спите с открытой форточкой. Двадцать первый век, а медицина на первобытном уровне. Пиявок бы еще поставили, — очередная капсула пропала во рту, опять глоток, и пустой стакан заскользил по дереву столешницы от толчка Лининой руки. — Прошу прощения, — поправилась Лина, — я по делу, по телефону Катерине говорила, — и Лина отвела глаза, усмешкой прикрыв смущение.
Катька ерзала, ковыряла десерт и помешивала ягоды в чае; грохот ложки о чашку — верный признак ее нарастающего раздражения от Лининого монолога, который с начала, конца, середины ли звучал одинаково. Катька, махом допив содержимое кружки, отозвала Илью в сторону и прошипела, выпроводи Лину, придумай что-нибудь, да не подруги мы, так, по старой памяти… Катька развернулась и пошла прочь.
На общих школьных снимках Илья рассматривал ребят в пестрой, китайской синтетике, вместо поясов у многих подвязаны барсетки, а у девчонок челки высокие и на губах сочные помады; их с Катей дочь теперь такую же барсетку носит и рот красит синим, как все девочки ее возраста, время вспять. А Лина тогда плакала, оттирая помаду с губ, влетело от матери, шлюха. Глупые мы были, говорит Лина в сторону фотокарточки, подначивали бедных и плохо одетых, да только все были бедными и плохо одетыми.
Отца Лины нет тех на фотографиях. Погиб он или мать ее все выдумала, и обе верили, фантазерки. У Лин, вон, на стене репродукция узких латинских улочек, и она воображает: дона Лина тянет мате в знойный полдень. И смеется. Как Илья ни пытается, но представить дону Лину не может, он видит в ней, взрослой женщине, щуплого цыпленка на унылом Анапском взморье, и ему тоже становится смешно. А потом они спускаются гулять вдоль нелатинских набережных, и Илья приглядывает кофейню, чтобы угостить Лину немате.
5
Илья с Линой пьют только кофе; щепотка соли смягчает горечь одной заблудшей души. Илья болтает без умолка, а Лина слушает. Он болтает и вытягивает из Лины разорванные кусочки ее прошлого: училась усердно, с семьей не сложилось, а потом уж знакомиться не с кем, негде. А вокруг все парами. Так и остались вдвоем: Лина и лисенок. И соседка по коммуналке, словоохотливая пенсионерка, что Илья всякий раз застает в желтых шароварах над желтым же тазиком, в этом доме все такое желтое. Соседка моет полы в коридоре, вежливо спрашивает Илью о делах, передает показания заоконного термометра и тотчас перескакивает на себя в свойственных сериалу подробностях, пока из комнаты не выйдет Лина и не спасет его.
Лина не отказала в тот день Илье подвезти ее из зеркального кафе, но всю дорогу молчала, хотя уже можно, без Катьки-то, говорить, что вздумается. Но от Катькиной выходки им двоим никакого настроения, а Илье интересно вдруг, как жилось Лине все эти годы. Да никак, чего она в жизни видела, кроме куцых комнатенок, немытых Петербургских окон и человеческого безразличия.
У Ильи плоско и буднично, и если он по утрам не бегает, то пешком до офиса или пару станций метро по поверхности. На эскалаторах, оба смеются, люди задумчивые, как всякий медлительный северный народец, потому едущие лестницы в их городе длинные, а не из-за глубокой реки. Вечерами он выходит с дочерью, потому что, пап, давай фотографировать, а Катька все равно куксится или с подружкой по телефону трещит; дочь своей тонкостью и неуклюжестью чем-то ему Лину напоминает, и та тоже любит ходить по набережным.
Дорожное движение стопорилось, рывками, полметра в минуту, и деться здесь только в Неву. Илья внезапно обнаружил себя рассказчиком, как все живу, Лин, по течению, по одному сценарию, ведь семьи у людей одинаковы, но хотелось выделиться из этой метели безликости, выдумать отца-летчика или пристрастие к Норвегии, да хоть какую детскую ссадину, но ум зарос снежной паутиной, точно наледь старого морозильника. Зеркало заднего вида показывает Илье незнакомца — сорокалетнего худощавого мужчину с глубоко посаженными глазами; он и не знал, как выглядит, прятался от себя и прятал глаза за тонированными стеклами. Автоматически Илья нацепил очки — почти детская игра: свести руки над макушкой, и в домике. Но одно Илье нравилось, как топтались они в пробке, и он высматривал плотные ряды машин и облегченно вздыхал, видя дорожное затопление, сливающееся с горизонтом, за которым автомобили наверняка сваливаются с края Земли.
— Ты счастлив? — обернулся он на Линин голос, она потирала висок и осторожно улыбалась. — Рада, что у тебя все сложилось, — продолжила, не позволяя дать ему другого ответа.
У старого, столетнего дома Илья воззрился на массивную, обвитую лепниной парадную, откуда никто не выходил и не входил, и дверь сама по себе не распахивалась.
Лина запоздало принялась выкладывать цель своего визита в зеркальное кафе. Она — репетитор английского, тройка учеников удаленно, а в офисе не появляется, пришлось рассчитаться, потому что невозможно работать и думать, когда не соображаешь от помутнения сознания, хочется выбежать на воздух, лечь на траву и провалиться Алисой в нору. Только в жизни люди никуда не проваливаются.
Илья сложит потом недостающие пазлы. Катька не видела Лину много лет, но диагноз вывела той быстрее десятка докторов: она психическая, ненормальная, ее из школы, поди, выперли, или где она там преподавала свой рамамба хару мамбуру (1). Катя говорила сперва, дочь подготовить бы, поступать той скоро, Линочка, приходи, договоримся. Тут же сменилась перед мысленным взором Ильи сценка с хлопком нумератора: Катька второпях выходила из зеркального кафе. Лина нормальнее многих, думает Илья.
6
— Илья, — Лина впервые обратилась к нему по имени, когда он замедлил скорость у ее дома и остановил машину, — все в порядке, я спросить хотела о работе, а нет, так нет, за спрос денег не берут, — и Лина потянулась к ручке двери.
Катька с виду ласковая, а потом огрызается, а Илья ходит дом-работа, как заведенный игрушечный поезд по рельсам. Так, хватит. Не дав Лине выйти, Илья нажал на газ, и вот дом ее махал им вслед отблеском окошек, исчезал его пыльно-желтый, выгоревший бок.
Они впервые гуляли с Линой, точно свидание. Шли по Большой Морской, взбегали по ступенькам особняка Санкт-Петербургского писателя. Там нет никого, немного старинной мебели — столы, комоды, листы рукописей под стеклом и чучелки бабочек. На входе плакат с лицом красногубой девочки. Они бегали по зальчикам, и музейный смотритель глядел на них недобро. Если бы Лина спросила в тот момент, счастлив ли он, Илья ответил бы незамедлительно согласием.
В Линином альбоме есть крайняя фотография, она заложена между форзацем и последней страницей, тонкий глянец бумаги, беглый щелк «мыльницей» — Лина в маково-алой блузке с накладными плечами, рассохшееся кресло с широкими подлокотниками и книга, буквы на обложке золотисто светятся, Илья теперь может прочесть название: Lolita.
Илья запомнил, как вошел в обвитую лепниной парадную и поднялся по высоким лестницам. Женщина, седовласая, с желтым тазиком, его встретила на пороге. Он ходил к Лине дважды в неделю заниматься английским, убеждая ее, что давно мечтал выучить иностранный, а Лина ему как будто верила. Они начали с алфавита, и учеником Илья оказался старательным, но бестолковым, сбивался, считал зимой ворон за окном, а летом — ос и бабочек. Илью смешило вытягивать губы трубочной, издавать непривычные созвучия — растянутые, приглушенные, гортанные гласные, — размещая кончик языка там, где ему бывать не доводилось. Но имени Тео на английский манер Илья так и не выговорил, а в занятиях полюбил лишь перерывы на фирменный Линин кофе с щепоткой соли.
Распускался снова май, он растягивал в сутках свет, шелестел листвой и слепил солнечными зайчиками. Илье хотелось поверить в чудо, как однажды он поверил уже, увидев вспрыгнувшего на ладошку Лины лисенка Тео, сколько бы та ни уверяла, что ему это привиделось, вероятно, от опьянения.
— Лина, а кого ты тогда высматривала в дверном проеме?
— Тебя.
— Но я весь вечер находился в комнате.
— Ты был в комнате, но тебя там не было. Если бы ты вошел по-настоящему.
Если бы Илья вошел по-настоящему, то бы не допустил Катькиной околесицы об их серьезных отношениях.
— Лина, давай по-простому, пожалуйста, ты выйдешь за меня?
— Кольцо сначала сними.
— Сниму. Обещаю. Подожди еще чуть-чуть, ну, пожалуйста.
— Где-то я это слышала, — отвечала Лина и переворачивала страницу учебной тетради с английскими каракулями. — Пиши. Будешь писать до тех пор, пока не научишься делать это без ошибок.
Фотоальбом Лины закончился, а свежих снимков у нее нет.
7
Илья так и запомнил Лину, ждущую, но не дождавшуюся случайно кем оброненного по невнимательности или неосторожности счастья, потому что в день последнего визита Лины дома он не застал. Соседка в желтых шароварах мыла полы.
— Да стой ты, не высохло! — окрикнула его Желтая женщина.
Илья, не слыша ее голоса, несется по мокрому, даря паркету грязноватые отпечатки ботинок. Вещей Лины в комнате нет, кровать ровно застелена, и вязанный плед поверх подушек. На полке их учебные тетради и книги ждут, когда их откроют и продолжат заполнять. Скучает Тео на комоде.
— Тео, друг, тебя бросили? — улыбается Илья, верить отказываясь в несмолкающую трескотню Желтой женщины; она стоит за спиной и вздыхает. — Где Лина?
— А ты где был?
— Закрутился. Дозвониться до Лины не мог, телефон ее не доступен был…
— Знаю я, жена-дочь, как ты крутишься. Ишь, дела у него!
— Нет уже никаких дел, — отвечает Илья и машинально сует Тео в карман ветровки, сжимает крепко лисенка в этом его новом, уютном и защищающем укрытии, скоро все наладится.
— Она, что, не удосужилась тебе ничего объяснить?
— Что именно?
— Вот и правильно сделала, давно тебя метлой гнать надо, эх!
Желтая женщина говорит что-то, и слова разъедают Илью, и голову скручивает обручем, и он трет виски. Лина ушла. Как ушла? Как такое возможно?
— Новый адрес она оставила? Телефон? Вы знаете адрес ее матери?
— Ничего она не оставила, ничего я не знаю, собралась одним днем, и была такова! Ишь, раскричался, раньше надо было думать!
Ноги сами несут Илью на кухню, где он слепыми движениями достает знакомую турку и сыплет в нее молотый кофе, просыпает и снова сыплет, и включает дрожащей рукой конфорку. Голос дочери звенит в телефонной трубке, пап, а здорово, если ты найдешь другую жену, а мама — другого мужа, и вы оба, наконец, перестанете цапаться... Я тоже люблю тебя, милая.
Илья вынимает лисенка и, зажав его в ладони, гладит большим пальцем лисью мордочку, и ему чудится, лис плачет. Может, Лина не знала, что лисенок умеет оживать, если ему того хочется. Они стоят в кухне, Тео и Илья, и во рту растекается привычный, густонасыщенный кофе без горечи, потому что щепотка соли приглушает скорбь одной потерянной души. Май льется в окно солнечным светом и зовет гулять по набережным, а Илья пьет кофе в одиночестве и мечтает об их с Линой будущем.
(1) Название песни «Ногу свело».