Рина
В детстве я думала, Австралия — это зеленые поля и скачущие по ним кенгуру, но на открытке — застроенный блестящими остроконечными высотками город. Не лучше и не хуже любого другого. Но Мельбурн — двадцать четыре часа на самолете, а я — здесь, в Москве, и на мне Маргоша.
Маргоша
Внутри оконной рамы бьется муха, и ее жужжание Маргошу нервирует. Пара книг на полке повалилась набок. Кипы журналов. На столике — следы от кружек. Одежда — кувырком по комнате, и постель криво заправлена. Маргоша — сверху, на куче вещей, а глаза — в потолок. На потолке — трещины, разводы, желтизна побелки. Ева, пианистка с верхнего этажа, залила их минувшей осенью.
— Обещала возместить ущерб, но, вот, лето, и опять ничего не произошло. Ни денег, ни Евы не видать, только бах-бах, — Маргоша подергивает ногой в такт воображаемым звукам, — скоро начнется. Слышишь, Рин, скажи ей, а?
Штукатурка осыпается, и кусок обоев отходит от стены. Рина крикнула ей тогда: «Отстань от соседей». «Мало нам музыкального перезвона, еще и потоп! Сплошные неприятности», — упиралась Маргоша, спорила. А Рина: «Да замолчи ты, наконец!» Так и переругивались.
— Скажи ей, чтоб не шумела. Эх, а я б взяла с нее денег. Кеды бы купила. С британским флагом. Или в звездочку, — говорит Маргоша пустой комнате.
Рина не откликается.
— Каждый день одно и то же. Рин, тебе плевать на мое состояние? Рин?!
Во дворике гудит уборочная машина — он приезжает ежеутренне, вбирая в себя мешки с продуктовыми отходами из соседних кофеен. Другая часть окон квартиры выходит на мощеный булыжником переулок. Камергерский. Там — многолюдно, цветные зонты на дощатых верандах и яркие тенты витрин. Круглосуточный праздник. Бумажные фонарики болтаются на проводах, гирлянды лампочек, синие и красные маячки флажков. Маргоша приподнимается на локте, разглядывает мусоровоз. На ее лбу появляется складочка.
Где-то гуляют ухоженные девчонки в модных платьях и пьют из больших чашек на летних террасах. У Маргоши в карманах пусто. Весь ее скудный заработок забрала Рина — наличные, банковскую карту. Теперь выдает ей по субботам по тысяче, и Маргоша протяжно вздыхает. На работе — Рина ее пристроила — серьезные люди в необычных костюмах. Актеры, режиссеры, фотографы — да много кто. Их показывают по телевизору. Маргоша собирает автографы, снимает всех на мобильник. Однажды Маргоша несла ведро со шваброй, и вдруг — он, два метра роста. Видный, красивый, как и воображала себе Маргоша заветную встречу с идеалом. Он улыбнулся ей, а у Маргоши руки задрожали, и она едва не шлепнулась на ступеньку. Он спросил: «Как вас зовут?» «Маргарита. Как у Булгакова». Про Булгакова ей Ринка как-то рассказывала, хотя ничего не понятно там, кроме точно такого же имени, и Маргоша повторяет всем нараспев — Маргарита она. Потом он часто мимо нее проходил — «здравствуйте, Маргариточка», — вежливый, обходительный. Рина хохотала, как услышала про эту историю, про ведро, лестницу. А еще к ней как-то паренек-студент захаживал…
— Умненький такой, учился на юридическом, — вспоминает Маргоша, а пустая комната ее слушает. Муха не слушает — жужжит. — Но у него с деньгами было негусто. Просил купить то сигарет, то билет до Подольска. Я ж не жадина, не то что Ринка. Ринка-резинка!
В дождливую погоду парень приезжал к ним в Камергерский, важно прохаживался по длинному коридору, лазил по комнатам в отсутствие Рины, дымил сигаретами и ел из их холодильника. Но кроме бутербродов на общей тарелке и совместного просмотра кино ничего у них с Маргошей не случилось. Рина позже хватилась пропажи отцовой куртки, вздохнула — «одни проблемы от тебя, Маргош», — а парня и след простыл. Маргоша набралась смелости и спросила Рину — про мужчин, как это, то-се. Рина пожала плечами и не ответила. «Ринке тоже не везет с парнями», — догадалась Маргоша.
Дома Маргоше тоскливо. Тем более, по выходным. Но стоит Рине отлучиться из дома, как Маргоша крадется на улицу. Там она ловит на себе любопытные взгляды прохожих, те задерживают на ней взгляд, оборачиваются. Маргоша продирается сквозь толпу: вверх, по Тверской — в Макдоналдс; там толчея, и недавно у Маргоши кошелек вытащили. Рина потом находит спрятанные пакетики чипсов и коробочки от картошки-фри. Ругается. Говорит Маргоше про гастрит, а та отвечает, что у нее «нету никакого артрита».
Рина
Я поймала Маргошу за руку в Охотном — та вытряхивала из сумки наличность, равную половине ее месячного дохода. Сестренка — с ярко-оранжевыми кудряшками, сочно-синим бантом и в пышной многослойной юбке из фатина — растянула рот и хлопала глазами, рассматривая украшения. Я вернула продавцу браслет. Консультант по инерции продолжал навязывать покупку. «Спасибо, мы передумали», — отказывалась, подталкивая растерянную Маргошу к выходу из торгового комплекса. Маргоша скривилась и выпятила пухлые, покрытые слоем блеска, губы. Крупные дорожки слез побежали по ее щекам.
Маргоша не первый раз спускала весь заработок на одежду, косметику, а у меня сил не осталось работать допоздна, оплачивать коммунальные платежи, забивать продуктами холодильник, а потом получать сюрпризы в виде Маргошиных кредитов на айфон, который она все равно теряла через месяц. Маргоша скупала папуасовые юбки и топы, точно грезила Гавайскими островами. А тот паренек лет двадцати, укравший старую папину куртку — не самое худшее, что с нами приключалось. Прости, мам. Ты ведь все видишь там, да? Я присматриваю за сестренкой. Не очень получается, но я стараюсь.
Осталась нам эта квартира в Камергерском — престижная и неудобная. Маргоша гордится — до Кремля рукой подать. Когда в праздничные дни перекрывают центральную площадь и близлежащие улицы, мы отправляемся на прогулку и слушаем стук сердца города. Маргоша в восторге от новогодних ночей, огней на Манежной и огромных елок. Но сколько раз я мысленно крутила слова: «Маргош, я продаю квартиру, мы разъедимся по диаметрально разным областям столицы, и я тебя никогда больше не увижу». Мы разнояйцевые близнецы, что в народе называют двойняшками. Я родилась на семь минут раньше. И у нас нет никого, кроме друг друга. Маргоша мне верит, а я постоянно хочу швырнуть в нее чем-нибудь тяжелым. У нас каждые полчаса если не пожар, то наводнение. Я потопчусь возле двери Маргошиной комнатки, загляну, а сестренка лежит на куче одежды — то рыдает, то журнал листает, то пялится в потолок. Я ухожу молча.
Иду к себе, в бывшую мамину спальню, и вспоминаю старую мансарду, где стучал дождь по крыше, и ручейки воды сбегали по наклонному окну. Крохотный отель с десятком номеров. Там было очень-очень холодно. Холодное московское летом взамен теплой мельбурнской зимы. Мои ледяные руки зарывались в твои волосы. Там ты мне рассказывал о Мельбурне, а потом исчез. Мы соприкасаемся теперь сквозь сны, как две матрешки, что залезают под шкуру друг друга и замыкаются. Маргоша спросила меня однажды: «Мужчина — это как?» Это больно, Маргош. Позже, в книжном, я купила цветную открытку с видом Мельбурна.
Рина и Маргоша
— Рин, дай пятьсот рублей?
— Нет.
— Триста?..
Маргоша плетется на кухню — в этих центральных домах они крошечные — с видом на наводненную кофейнями улицу. Солнечный свет за окном усиливает контраст белых стен и пестрой жизни мегаполиса.
— Так нечестно! Ты все мои деньги выгребла!
Маргоша прилипает глазами к вывеске «Шоколадница». Упирается лбом в стекло, скулит.
— Кофе будешь, Маргош?
Не дожидаясь ответа Маргоши, Рина насыпает молотые зерна в турку.
— Рин, можно я кеды с зарплаты куплю?
— Нет.
— Но почему? В театре, вон, все заказывают ланчи на обед, а я бутерброды твои ем, как дурочка. И вещей нормальных у меня нет.
— Потому что эти твои кеды стоят, как вся твоя зарплата.
— Рин, как нам жить с такими зарплатами? Мы умрем с тобой в нищете, эх…
Кофейный аромат заполняет кухню. Рина разливает напиток по чашкам, добавляет корицу себе и шоколадную пудру — Маргоше, как та любит.
— Ты постоянно указываешь, что мне делать! Ты лезешь в мою жизнь! Я — взрослый человек! — Маргоша повышает голос. — Почему всегда должно быть по-твоему?!
— Потому что по-твоему ты не умеешь!
Маргоша опускает глаза, хлюпает носом и сжимает руки в кулаки. Рине хочется схватить сестру и затрясти, как тряпичную куклу, но она неторопливо тянет кофе и размерено дышит: раз, два, три… Пододвигает Маргоше ее порцию кофе, но та насупливается и выбегает из кухни: «Да иди ты!»
— Рин, Рин, у меня муха! Вытащи ее, а? — кричит из комнаты Маргоша.
— Сама вытащи. Ты же взрослый человек.
Рина пьет кофе и думает об Австралии. И что хорошо бы взять любимого человека за руку и вдвоем помолчать. Она помнит запах его волос, бальзам с медовым ароматом, и холод гладких простыней на огромной кровати она тоже помнит. «У него это было несерьезно со мной, Маргош», — молчит про себя Рина, но продолжает ждать, что телефон проснется от его звонка. Рина не верит, что такое бывает несерьезно.
Наверху тихо-тихо перекатываются звуки. Плавно, приглушенно. Ева работает преподавателем по классу фортепиано, приглашает учеников на дом. Соседка залила сестер прошлой осенью, но Рине не хотелось из-за пары побуревших пятен на потолке устраивать скандал. Да и не умеет Рина со скандалами обращаться.
— Марго-о-ош? Марго-о-ош, как поживает муха?
Маргоша не отвечает. Рина взмахивает рукой — «а-а, ну ее!» — и подтягивает к себе вторую чашку уже остывшего кофе с шоколадной посыпкой. Пьет кофе медленно, слишком медленно.
Ева и Маргоша
Солнечный свет через распахнутое окно выбелил комнату. Ева греется в его лучах и улыбается.
Мать Евы — известная в узких кругах пианистка — с малых лет привила ей утонченный вкус и любовь к искусству, особенно — к музыке, дала ей достойное образование, которое, считает Ева, необходимо женщине для качественной жизни. Для самодостаточности. Для независимости. В двадцать пять у нее есть отдельное жилье, поклонники, мамочки на год вперед записывают к ней детей на индивидуальные уроки.
Ева перебирает гардероб в поисках подходящего платья: натуральная ткань, прилегающий силуэт, что выгодно подчеркнет ее стройную фигуру, сексуально и не пошло. Ева следит за питанием. Диета, режим, распорядок дня. Фитнес, спа-процедуры. Стрижка, укладка. Обновленный маникюр. Естественный блеск губ и мягкие тени. Парфюм — свежий: лимон, бергамот, зеленое яблоко…
— Туфли, ох, туфли, — Ева закусывает губу, — палевый или цвет лососи? Может, нюд или коралл? В тренде пастельно-розовая гамма, так. Клатч — маково-красный, для акцента. Готово!
Ева бабочкой слетает по ступенькам, а пролетом ниже видит — девица эта блаженная: всклокоченные рыжие кудри, нелепая блуза с восточным орнаментом и юбка цыганская с бахромой по подолу.
— О, ярмарочное чучело!
Лицо у Маргоши круглое, глаза мокрые, неумело нанесенная тушь потекла. Та поднимает лицо к Еве и бормочет невнятное.
— Чего хнычешь, попугай растрепанный? Представляю, какого сестрице с тобой возиться. Ринка — как же ее, Катрина?.. Кэйтрин Маен… Мейендорф. Точно. У вас еще на двери раньше табличка с фамилией висела, да?
— У-аа, — всхлипывает Маргоша.
Отец у них — австриец, бездну лет назад отбывший в вечность, а по линии матери несколько поколений — московские. «Ринка тоже не того, но более-менее хоть поддержать разговор способна — о музыке, живописи, там. Разумеется, она без лоска, простовата, но когда ей об изысках думать с этой-то?» — размышляет Ева, рассматривая эту пародию на человека, Маргошу.
— Маргош, кто обидел-то?
Маргоша поднимает опухшие глаза на Еву и смотрит настороженно. Губы жует.
— Что у меня может случиться? Никогда ничего не происходит в моей жизни, — Маргоша издает снова «у-аа» и упирает голову в поджатые колени.
— Займись собой: оденься прилично, образование получи. А так откуда у тебя что возьмется?
— Не на что мне одеваться и образовываться! — хлюп-хлюп покрасневшим носом.
— Посмотри на меня, я — эффектная, яркая, человек одаренный. Профессия у меня творческая. Свободно владею английским и немецким. Воспитана, культурна. А у тебя — что?
— У-аа, — Маргоша еще больше насупливается. Разглядывает Еву так, словно та диссертацию по философии зачитала.
— Развиваться надо, Маргош, — повторяет Ева. — Неухоженная, плаксивая ты никому не интересна.
— Легко тебе рассуждать, когда у тебя, вон, все устроено. А я не могу… не могу-у-у…
— Чего не можешь?
— Болею я. Дисперс… депресс…
— Придумаешь тоже — депрессия! Найди себе дело, и вся депрессия пройдет! Отец твой из Австрии, а ты даже родным языком родителя не владеешь.
— Ринка тебе про папу рассказала?!
— По вашему семейному last name — nachnamen — несложно догадаться.
— Чего?
— Ничего, Маргоша, девушка в нашем возрасте должна иметь интеллектуально базу, а не полы в театре тереть.
— Я пытаюсь…
— Что пытаешься — полы тереть?
— Да что ты ко мне пристала? Что вы все ко мне цепляетесь? Что вам всем от меня надо?!
— Fraulein, huh!
Маргоша встает, пошатываясь, вытягивается во весь рост недюймовочки и выставляет вперед руку. Ева отстраняется, но неуклюжая Маргоша валится на нее всем телом. Ева взвизгивает, отталкивает ее, отталкивается от нее, пятится. Ева размахивает руками под Маргошину брань и хохочет, но Евина шпилька соскальзывает со ступени, и кубарем девушки скатываются с лестницы. И так досадно Еве становится — наряд, от дизайнера, $400 на распродаже, трещит, рвется. «Oh, mein Gott, выкинуть четыре сотни из-за этой умалишенной!» — последняя мысль Евы перед встречей ее головы с бетонным полом. Маргоша приземляется на Еву и затихает следом. На шум выбегает Рина, Катрина или Кэйтрин, Маргоша и сама путалась в именах.
Рина
Маргарита впала в кататонический ступор. Самостоятельно она не принимала пищу, не контактировала с окружающими, не замечала неудобств и шумов. Не шевелилась. Лежала в одной позе, почти как на вечно незаправленной кровати пролежала в Камергерском. Ее тогда вывезли санитары скорой помощи — уложили на носилки, точно восковую куклу. Ева обошлась неопасными для жизни ушибами; мне передали, придя в себя, она возмущалась по поводу испорченного платья и требовала компенсации.
Я приходила к Маргоше в палату, болтала о всякой чепухе. Маргоша не реагировала. Смотрела пустыми глазами.
— Ты обязательно поправишься, Маргош. Только квартиру я выставлю на продажу. Уедем куда-нибудь. Вдвоем, конечно. В Австралию хочешь? Смотри, какая открытка. Ты там погуляешь по солнечному городу в своих веселеньких вещичках. И кеды тебе купим. Кстати, твоя муха выпущена на волю. Нет, она не умерла.
Следующим утром раздался телефонный звонок, ко мне обратились полным именем — Катарина. Сообщили, что Маргарита Мейендорф, к сожалению, уже не придет в сознание. Сердце остановилось. Ева вернулась к прежнему ритму жизни, хотя с той поры мы не обменялись с ней ни словом. Сталкиваясь со мной на лестничной клетке, Ева склоняла голову, не здоровалась и спешила уйти.
Через несколько месяцев на квартиру нашелся покупатель. В декабре были готовы мои документы и собраны вещи. Перед отъездом я поднялась этажом выше. Ева открыла дверь и застыла в недоумении. Несколько похудевшая, осунувшаяся, Ева в домашнем свитере и спортивных штанах выглядела не столь помпезно, черты ее лица смягчились. Волосы стянуты в хвост, ни капли косметики.
— Ты ни в чем не виновата, — говорю ей.
— Прости, Рин. Это я ее спровоци…
— Нет. Ты же знаешь, она была…
— Таких теперь называют особенными, —договорила Ева.
— Ева, я зашла попрощаться.
— Переезжаешь?
Киваю. У Евы рот складывается в округлое «о», потом растягивается в улыбке. Больше не смотрю на нее — ухожу. За моей спиной щелкает дверной замок.
Рина
Аэропорт. День-ночь. Утро-вечер. Свежий воздух. Карта местности. Десять часов, час, самолет идет на посадку — пригород Тулламарин, или — Тулла. Шаг в самый жаркий австралийский месяц — январь. Что там — зеленые поля, кенгуру или остроконечные шпили небоскребов? Другой мир неспящих телефонов и честных намерений? Хотелось бы мне в это верить. И я верю. Прижимаю к груди недочитанную книгу, среди ее страниц торчит закладка — открытка с видом Мельбурна.
Май, 2017