Линор Горалик — один из самых многосторонних и многообразных авторов в сегодняшней русской словесности, работающий во множестве жанров: стихи, проза разных форматов — от (сверх)короткой до романов и повестей, от сказок до нон-фикшн. О том, какими общими интуициями, задачами, беспокойствами связаны разные области ее работы с Линор Горалик говорит Ольга Балла-Гертман.
Ольга Балла-Гертман: Линор, о том, как вам удается столько всего успевать (и, добавлю от себя, выдерживать такой гигантский уровень напряжения, который такая работа предполагает уже чисто количественно), вас, скорее всего, уже слишком много раз спрашивали. Я бы спросила иначе: каким вам видится общий смысл своей работы и почему этот смысл требует такой многоинструментальности (если это он, конечно, требует)? И какой из освоенных Вами способов литературного высказывания вам все-таки ближе всего?
Линор Горалик: Я начну с ответа про «смысл работы». Здесь все просто: у меня нет иллюзии, что моя работа обладает каким-то единым смыслом. Я человек без миссии, и мне в этом смысле легче, чем многим моим коллегам: каждое мое решение о работе над новым текстом и каждый текст подчиняется не какой-то единой идее выстраивания цельного высказывания «всей работой» или цельного корпуса текстов, но авторской потребности в создании вот этого конкретного текста здесь и сейчас, в желании написать его — и сделать так, чтобы он в результате перестал жить во мне, перестал сверлить мне мозг.
В этом же кроется, судя по всему, ответ касательно многоинструментальности: тексты эти приходят ко мне в разных обличьях, и каждый может существовать, судя по всему, в единственно возможной форме: стихотворением из трех строк, романом из двухсот с лишним новелл, редимейд-повестью из милицейского учебника — и так далее. С одной стороны, преодоление устоявшихся форматов и форм для меня — важная и осознанная задача, я ставлю ее перед собой и стараюсь решать. Но у меня есть железное правило: никогда формат не должен доминировать над смыслом, смысл текста превыше всего, и если вот сейчас текст требует четырехстопного ямба — он будет написан четырехстопным ямбом.
Если же говорить о наиболее близкой форме работы — у меня просто нет на это ответа: в каждый момент мне нужна та форма высказывания, которой сейчас требует мозг и в которой со мной говорит что-то изнутри меня. Если это период стихов (они, как и очень короткая проза, у меня пишутся волнами) — это стихи, если идет работа над романом — это роман, если, как сейчас, почти все усилия сосредоточены на выставке — это вообще визуальные вещи. Я не очень хорошо это контролирую и не могу сказать: «Вот этот формат больше мой, чем другие», — оно, увы, контролирует меня.
О.Б.-Г.: Про желание освободиться, написав текст, я очень понимаю. И при этом, честно сказать, совершенно не верится, что вы — человек без миссии. Если не о смысле, то о сильных предсмыслиях в вашем случае, кажется, точно можно говорить. Сама напряженность ваших текстов (не только эстетическая, но прежде всего эмоциональная, этическая, энергетическая — задающая свои характеристики эстетике; и напряженность этическую я в этом перечислении поставила бы даже на первое место) — по моему чувству, несомненное свидетельство того, что у вас есть, ну, если и не единый проект (это все-таки было бы чересчур рационалистично, умозрительно — не в вашем духе), то общая направленность внимания, некоторая совокупность вопросов, которые вас занимают, совокупность беспокойств, которая вас ведет. Так ли?
(На самом деле у меня есть собственный — наверняка частичный — ответ на вопрос о ведущих беспокойствах, которые — в основе всех, и литературных и не вполне литературных ваших предприятий сразу. Это — уязвимость и ответственность человека, пределы того и другого. И да, эмпатия/сочувствие, ведущая тема «Всех, способных дышать дыхание». Межчеловеческая связь и ее неустранимая проблематичность и болезненность.)
Л.Г.: Если говорить об общей направленности внимания и совокупности беспокойств — тут вы, безусловно, правы, она есть и она очень близка к тому, что вы описываете (спасибо вам огромное за такую чуткость): меня до боли интересуют процессы выживания частных лиц в повседневности. Для меня повседневность совершенно не представляется тем, чем ее часто рисуют, — некоторым рутинным пространством, прерываемым экстремумами, требующими напряжения сил. Нет, для меня повседневность и есть бесконечно длящийся экстремум: мне представляется, что ежесекундная жизнь человека, все его малые дела и есть его великие подвиги, и ничто не заслуживает такого внимания, как это ежесекундное величие. Вот им-то я и пытаюсь заниматься, чем бы я ни занималась и что бы я ни писала или ни делала, — ну, так мне кажется.
О.Б.-Г.: О, вот с этим — с экстремальностью, экстатичностью повседневности, с тем, что она по определению и постоянно требует от человека как минимум самопревосхождения, самоограничения, если не самопожертвования — я очень согласна. И в свете этого, кстати, мне делаются совершенно ясны как части одной цельности Ваша в строгом смысле литературная, художественная работа и то, что может выглядеть как работа, скорее, журналистская (а по моему чувству, и антропологическая, и родственная отчасти даже психотерапевтической): проект разговоров с писателями и поэтами об их личностном становлении под названием «Частные лица». В каком он, кстати, сейчас состоянии? Когда ждать очередного выпуска? И сразу еще один вопрос, раз уж мы об этом заговорили: по какому принципу вы отбираете для таких разговоров собеседников? Принцип ведь явно какой-то есть — при том, что все ваши герои — и личностно, и по эстетическим позициям — очень разные.
Л.Г.: Сейчас я работаю над третьим томом проекта. Он давно был бы готов, если бы не чертов коронавирус, остановивший процесс: мне не удается летать к тем, с кем надо говорить (биографии делаются так: мы садимся с поэтом, я начинаю с вопроса «Расскажите, пожалуйста, про вашу семью до вас», — и дальше мы движемся в более или менее хронологическом порядке. Потом я отдаю поэту совершенно сырую расшифровку разговора — и он волен переписывать ее так, как ему угодно, в этом цель «Частных лиц»: дать поэту полный контроль над биографическим высказыванием). Но буквально неделю назад я сдалась и решила продолжать по Zoom-у — если, конечно, участники согласятся: нельзя же сдаваться, в конце концов. В третьем томе снова будет 12–13 биографий, готовы Сергей Стратановский, Николай Байтов, Николай Кононов, Виталий Кальпиди, Алекс Авербух, мы работаем с Максимом Амелиным, Данилой Давыдовым, Сашей Петровой. Выбор же участников с моей стороны полностью волюнтаристский: это те, чьи тексты я люблю, — и обусловленный обстоятельствами: с кем удастся встретиться, кому позволяет время и так далее. С Zoom-ом, может, даже легче будет. И, даст бог сил, появится и четвертый том, и дальше.
О.Б.-Г.: А что бы вы сказали о степени соотношения в этой работе компонентов художественных (они там точно есть — создается же образ человека, а это всегда эстетически значимо), историографических (там точно есть и они — поскольку неминуемо заходит речь о реконструировании прожитой героями истории, видения ими этой истории), антропологических (всякий раз ведь выявляются черты определенного человеческого типа), журналистских и — как почти случайно навернулось мне на язык — психотерапевтических (случай был явно неслучаен: проговаривая свой прошлый опыт, человек во всяком случае пересматривает свои отношения с ним — освобождается от него, делается сильнее чего-то пережитого)? Ну, то есть, на какое место культурной карты вы бы нанесли эту практику?
Л.Г.: Я рискую прозвучать как человек, уходящий от вопроса, но на самом деле мой ответ будет совершенно честным: это ровно то, о чем я в процессе работы над проектом запрещаю себе думать. Моя роль в «Частных лицах» (насколько только возможно выполнять такую роль живому человеку, а не роботу) — это роль ретранслятора, существа, побуждающего к воспоминаниям и не мешающего подлинному автору биографии размещать высказывание на каждой из перечисленных вами важнейших шкал именно так, как ему будет угодно (и мне представляется предельно важным, что каждая из включенных в проект биографий делает это абсолютно индивидуальным образом). Я очень боюсь, что, начни я сама давать себе ответ на ваш вопрос, я окажусь под слишком сильным влиянием собственных ожиданий — и начну, в свою очередь, невольно побуждать моих собеседников к той или иной манере построения нарратива (у меня нет иллюзий: я и так понимаю, что интервьюер влияет на интервьюируемого, как бы он ни старался предоставить последнему свободу, — но все-таки, все-таки). И еще я непременно хочу повторить, что, вдобавок к вышесказанному тут, я боюсь, какие-то обобщения касательно всех биографий проекта разом окажутся совершенно невозможны: кто-то из участников создает текст, близкий к чистой прозе, кто-то — к исповедальной практике, кто-то работает в русле мемуарной документалистики, у кого-то получается почти поэтическое произведение, где лирика играет огромную роль. Словом, мы имеем дело, мне кажется, с огромным спектром практик, — и выходит, что есть целых две причины, по которым на ваш вопрос не представляется возможным дать один четкий ответ.
О.Б.-Г.: Кстати, на этот вопрос ответ вполне складывается у меня, — с моей, конечно, колокольни и в моей оптике. (Я понимаю, что мое стремление разложить все наблюдаемое по некоторым умозрительным полочкам и наклеить этикетки для удобства ориентирования способно вызывать протест, но пусть это будет всего лишь одна из возможных позиций.) Это, конечно, прежде всего антропологическая практика (практическая антропология) — именно что выявление человека, позволение-побуждение ему осуществить именно ту стратегию в самопонимании, в самовыговаривании, в разделении с другими собственного опыта.
А вот как вы думаете, помогают ли разные стороны вашей работы друг другу, позволяют ли лучше друг друга увидеть? (Мне, конечно, кажется, что да, но интересно, как это видится вам.) Скажем, работа над выставками или нон-фикшн сборниками личных историй, объединяемых общей темой (как, скажем, собранный вами совместно с Марией Вуль сборник «203 истории про платья», вышедший в конце прошлого года; и ведь это, как я понимаю, только начало целой серии) — бросает ли некоторый новый свет на вашу собственно литературную практику, помогает ли ей? Или — как-то уточняет ваше понимание человека?
Л.Г.: Да, у меня, как ни самонадеянно — наверное — это звучит, есть чувство, что все, что я делаю, каким-то образом является частями единого целого (вплоть до буквальных явлений на сцену единых героев: так, живущая у меня в голове семья Петровских из города Тухачевска плотно связана и с текстами про Агату, и с выставками, и с романом «Все, способные…», и с еще одной задумкой, которую я ношу под сердцем). Мне кажется, что я, — чем бы конкретным ни занималась, — странным образом пытаюсь ткать какой-то единый огромный гобелен, краев и общего рисунка которого я, может быть, сама не вижу, но палитра и орнаментальные мотивы которого у меня в воображении совершенно ясны.
Как ни странно, это абсолютно не противоречит в моем сознании моему ответу на ваш первый вопрос. Сейчас я попытаюсь объяснить: у меня нет миссии, задачи создать этот гобелен, этот единый огромный мир, и каждый раз, когда я работаю над отдельным проектом, его задачи и его качество (это главное) стоят превыше всего. Но в процессе работы и после нее вдруг выясняется, что какие-то тонкие связи проросли против моей воли, — не столько сюжетные, сколько смысловые и символические, — может быть, все по той же причине, о которой мы говорили в начале: меня до боли интересует выживание в повседневности, я бесконечно ощупываю этого гигантского стегодона то так, то эдак, — то при помощи романов, то при помощи проекта PostPost.Media, то вот нынешней готовящейся выставкой про моду в аду. И главное, даже разница в жанрах имеет не такое уж большое значение: выставка — отчасти литературный проект, роман или стихи для меня — в большой мере визуализация образов. Я (у себя в голове, по крайней мере) все равно почти всегда работаю одновременно словами и глазами. Не знаю, понятно ли я отвечаю на ваш вопрос или слишком сумбурно, но вкратце так: это все не просто помогает одно другому, это все и есть одно — для меня как для автора.
О.Б.-Г.: Очень понятно! Но теперь давайте рассмотрим разные стороны этого целого, потому что при всей своей связанности они все-таки разноустроены и, значит, выполняют, как разные органы одного организма, различные задачи. По моему чувству, одна из самых интересных и сильных сторон вашего цельного проекта — то, что вы делаете в жанре (сверх)короткой, сверхплотной прозы, — не говоря уж о том, что вы — из тех немногих, кто плодотворно разрабатывает его в русской словесности. Многие тексты из вашей книги «Короче» (вышедшей, оказывается, уже двенадцать лет назад) все эти двенадцать лет держатся в памяти так, как обычно удается только стихотворениям. Чем привлекает вас эта форма высказывания?
Л.Г.: Наверное, исключительного масштаба вызовами, которые эта форма предъявляет. С одной стороны, мне видится здесь вот какой вызов (по крайней мере, лично для меня это вызов): минимальными средствами добиться максимально объемной картины; вес каждого слова, каждого предлога, даже каждого знака препинания становится огромным; на переносы строчек ложится серьезная смысловая нагрузка; «все неспроста». Конечно, и в более крупных формах оно так, но тут острее чувствуешь невозможность, недопустимость ошибки, фальшивой ноты (настолько, конечно, насколько твой слух способен ее различить), и это делает для меня как для автора сверхкороткую прозу максимально приближенной к поэзии по задачам и по языковой и эмоциональной работе. А с другой стороны, мне представляется (может быть, это лишь мое воображение, но вот так), что сверхкороткая проза выстраивает совершенно особые отношения между автором и читателем: читателю предоставляется огромная свобода, он фактически становится соавтором (в еще большей мере, чем обычно), доверие между автором и читателем тут достигает беспрецедентного уровня (опять же, уступающего только тому, который создается поэзией): автор должен знать, что читатель возьмет на себя труд доконструировать мир, созданный несколькими мазками, завершить эту общую работу. Поскольку в моем воображении я всегда говорю с блистательным читателем, интеллектуально безусловно превосходящим меня (и испытываю благодарность за то, что он имеет дело с моим текстом), я уверена, что это полностью выполнимо, — но понимаю, что на мне лежит ответственность одновременно предоставить ему все нужные инструменты и не сделать труд слишком простым и скучным. Это захватывающие воображаемые отношения.
Продолжение следует...