Окидывая неспешным и внимательным взглядом свою близящуюся к закату жизнь, я вдруг отмечаю, что имеется в ней своеобразная лакуна, а именно – отсутствие рассказа о первой любви. Кто только ни писал подобного рассказа! Даже у Тургенева найдем мы подобный рассказ. Вовремя я спохватилась. Итак –
ПЕРВАЯ ЛЮБОВЬ
Это случилось, когда я поступила в университет. Сразу же. В начале первого курса. Как из Пушкина «я обомлела, запылала и в мыслях молвила – вот он!». Я, конечно, не обомлела и не запылала, но уж точно, спокойно, просто констатируя факт, в мыслях молвила: «Вот он». И не ошиблась. Он уже был на пятом курсе. Высокий, кудрявый, спортивный, среди филфаковских мальчиков-белобилетников, каждый из которых имел массу диагнозов, несовместимых с жизнью, он казался Богом среди пигмеев. Он не только не был освобождён от физкультуры, он ещё и участвовал в соревнованиях! Каким-то неуловимым образом он был похож на моего отца, но отец был писаный красавец, а он нет, у отца голубые глаза, а у него серые, но все же, всё же… было нечто, сразу же узнанное, распознанное, некий знак, как будто знакомое с детства, такое притягивающее… Походка? Голос? Жесты? Выражение лица? Не знаю…
В детстве я отца обожала. Когда мне было года 4 – 5, какие-то глупые взрослые спрашивали: «Кого ты больше любишь, маму или папу?» - «Папу, папу!» - сразу же отзывалось во мне, но я боялась произнести эту фразу, мне казалось, что я тут же лишусь мамы, и я молчала, ковыряя ботинком землю, тогда другие взрослые, не такие глупые, говорили: «Ну что вы её терзаете, она любит и маму и папу одинаково, правда?» «Правда, правда!» - соглашалась я, хватаясь за эту подсказку, и с тех пор всегда бодро отвечала на этот вопрос. Это была какая-то звериная любовь, к сильному и неподражаемому, к главе семьи, к царю зверей, к вожаку стаи. То же чувство, инстинктивное, древнее, непреодолимое, возродилось в семнадцать и привязало меня к мужчине, который меня не замечал.
Он держал дистанцию, время от времени у него были девушки, я страшно ревновала. Он был холоден. Все девушки это чувствовали, и, конечно, я. Он был холоден по-настоящему, из глубины, и, может быть, именно это давало мне надежду. Раз он всё равно никого не любит, может быть, он привыкнет ко мне, поймёт, что я не плохая, что со мной может быть интересно, хорошо, что… Да мало ли чем я успокаивала себя тогда. Я преследовала его три года. В течение моей жизни были разные периоды, было время - я слыла красавицей, потом – душой компании, потом настало время считаться самой элегантной женщиной, но тогда я была нелепа, полновата, вся закомплексована, зажата, совершенно не знала, как себя вести с противоположным полом, а от своей любви зажималась и тупела окончательно. Год я бегала за ним от аудитории к аудитории, пытаясь попасться ему на глаза в коридоре, но заговорить не осмелилась. Уже аспирантом он стал вести кружок зарубежной литературы, я пошла с целью познакомиться. Записалась, и так как я была девочка умненькая, да ещё старалась изо всех сил, мои доклады привлекли внимание и живо обсуждались. Какой, бывало, окрыленной летела я домой после очередного заседания кружка! Ведь это он задавал мне вопросы, смеялся, спорил, слушал, хвалил, говорил: «Далеко пойдёшь!» Но никто, никто никогда не догадался, ради кого я не сплю ночами, читаю бесконечные романы и ради кого весь этот блеск интеллекта. Гораздо меньше успеха поначалу принесла мне лыжная секция, в которой он занимался. Записывали всех желающих. Когда я встала на лыжи, тренер долго смотрел на меня квадратными глазами, потом спросил, не ошиблась ли я, не стоит ли мне лучше заняться художественной гимнастикой, например. Я не могла угнаться за группой новичков, мне просто выдавали лыжи, и я часа два, пока остальные бегали бесконечные кроссы, гуляла по парку. Я без конца болела, падала, подворачивала ноги. Я патологически не могла научиться скатываться с горки. Тренер молча выдавал мне лыжи и ждал, когда я брошу. Конечно, они занимались в другое время и бегали по совсем другим маршрутам, но всё-таки, я имела возможность регулярно его видеть. Когда я пришла снова на втором курсе, по ряду лыжников прокатился дружный хохот, а тренер замер в нелепой позе (он показывал какой-то элемент) и чуть не упал. Я продолжала болеть, падать, подворачивать ноги, но к концу второго курса я уже могла пройти тот же маршрут, что и группа новичков. На третьем курсе я перестала болеть. Издевательства надо мной прекратились, и народ стал просто любя подшучивать. Похоже, тренер преисполнился гордости за свои педагогические способности. Но ни одна душа ни на момент не догадалась, что побуждает меня к подобному геройству. Меня взяли в поход. Он шел инструктором. Я выдержала с рюкзаком тот же темп, что и все остальные. Ночевали в лесу, на базе, в деревянной избушке. Еду готовили в русской печи, потом – песни под гитару, споры-разговоры, романтика и тогда, – первый раз – в его глазах появился какой-то новый интерес, он сказал: «А ты не такая, как кажешься на первый взгляд. Не ожидал от тебя, думал, не справишься, а ты упорная» Не бог весть, какой комплимент, но для меня тогда... Наконец, улеглись, в спальниках, ещё одеяла сверху, все вперемешку, мальчишки, девчонки, на длинных деревянных нарах. Было очень тесно и холодновато, несмотря на растопленную печь. Все уснули, кроме меня. Я лежала рядом с ним, прижавшись головой к его плечу, его волосы перемешались с моими (он носил тогда длинные), и высокие звезды, стоявшие над избушкой той морозной ночью были видны мне сквозь крышу. Внезапно я обнаружила, что, оказывается, я плачу, то есть из уголков глаз стекают слезинки, наверно, это было от счастья.
После этого он перестал держать меня на расстоянии, перестал на меня смотреть, как на какое-то диковинное животное, даже пару раз пригласил меня в кино и даже пару раз зашёл в гости, и сквозь неверие самой себе, сквозь безнадежность, забрезжила для меня какая-то надежда, что, может быть, может быть, когда-нибудь, мы будем вместе... Всё кончилось очень резко. Он встретил свою женщину. Просто, когда в очередной раз я пригласила его, сказал: «Извини, не могу». И взглядом поставил точку. Я не могла больше с ним встречаться в коридорах. Я перевелась в другой вуз. Когда случалось изредка встретиться с ним на улице, поспешно пробормотав «здравствуй», проскакивала мимо. Господи! Подобно миллионам женщин до меня я мечтала, чтобы произошла Встреча! Я, конечно, буду красавица, стройная, спортивная, обязательно в мини юбке, с распущенными волосами, загорелая! Он просто не сможет глаз отвести! Рядом, конечно, обожающий меня муж, и дети. Состоявшаяся, интересная. И т.д. и т.п. Но, Судьбе, видимо, было угодно распорядиться иначе…
Случалось ли у вас ситуация, когда какая-нибудь вещь износится уже до полного неприличия, только мусор в ней выбросить сбегать на угол, а у вас уже и деньги отложены, и кое-что в магазинах присмотрено, да только вот всё дела какие-то – не выбраться. Бежите вы, бывало, и думаете: «Ну, это точно в последний раз! Завтра суббота, схожу и куплю. Только бы никого знакомых не встретить!». Вот довела я свое зимнее пальто (с шапкой) до такого состояния. Уже и дубленку себе присмотрела, а вырваться – никак. И тут тётка звонит: «Выслала, - говорит, - тебе словари, ты просила достать, и варенье три банки, с оказией. Да вещички еще кой-какие. Сходи на вокзал, забери, а то моя знакомая одна едет, не донесет». И вот тащусь я с этой посылкой, а она тяжеленная, у меня руки до земли оттянулись и ноги подволакиваются. И пальтишко это на мне, все истертое, в комочках, из воротника мех по ветру летит от времени желтый, и шапка такая же старая, желтая вся и в клочьях, мне на нос слезает, а ветер в лицо, как назло, нос, чувствую, у меня красный, а я голову-то все задираю, задираю, чтобы из-под шапки хоть что-нибудь видеть. И вдруг слышу: «Здравствуй. Давай-ка я тебе помогу!» Я сумки свои поставила, шапку обратно с носа на лоб сдвинула и вижу – он. Чуть в голос не заревела. Такой же спортивный, только красавец мужчина стал, глаз не отвести, берёт мои пожитки, в рюкзак к себе складывает и говорит: «Живешь-то всё там же?» Я только киваю. Почти и не разговаривали, он быстро идёт, я за ним едва поспеваю. Так, парой слов перекинулись только и всё.
Но всё сглаживается. Всё постепенно сглаживается. Моя лучшая подруга осталась работать в университете и в подробностях мне рассказывала всё, что было известно о его жизни. Диссертации, рождения детей, все слухи и сплетни, я была в курсе всего, насколько это было возможно. Потом подруга уехала в другой город, и я уже много лет ничего не знала о нём. А вот встретиться с тех пор не доводилось. Вроде и город небольшой, и живу я от университета недалеко. Да я ведь и однокурсников своих многих не встречала, так что обыкновенно это вполне.
Жизнь сложилась. Сложилась. Дети выросли, пристроены. Бури семейной жизни так или иначе улеглись. Есть, что вспомнить, есть, чем заняться. В какой-то чёрный момент своей жизни я начала писать ему письма. В моменты полного отчаяния, когда страшно, очень страшно болел мой сын, когда случались жуткие – на грани взаимоуничтожения - конфликты с мужем, и в моменты наивысшей радости, какого-то высокого просветленного понимания жизни – я писала ему письма «Здравствуй, А…,» и складывала их в потайное место. Это был мой способ справиться с действительностью, выжить, сохраниться и благодарить Создателя за минуты радости. Я привыкла писать ему, как люди привыкают к наркотику, к необходимому лекарству, к воздуху. Их немного, этих писем, всего несколько штук. Их никто никогда не читал. Иногда я мечтаю, что вот возьму да отправлю ему все письма сразу, всю пачку! Но даже достать их из тайника, подержать в руках, вспомнить его лицо, голос, какие-то фразы, - радость. Одно время я мучительно думала, была ли на самом деле возможность того, чтобы мы были вместе? Что в какой момент я сделала не так или чего я не сделала, чтобы он остался со мной? Было ли, было ли это возможно? Когда я сейчас беру свои письма в руки, я, улыбаясь, вспоминаю и эти свои мучительные раздумья.
И вот не далее как вчера, пробегом из парикмахерской в гости, заскакиваю я в банк (в банкомате денежки получить), там очередь небольшая. Впереди заминка: какая-то старушка перепутала все операции, очередь ей принялась подсказывать, что за чем надо делать. А очередь-то вся – я да один мужчина впереди меня. И мы наперебой ей подсказываем. Потом она деньги получила, ушла, я говорю: «Ну, что же вы, ваша очередь!» А он на меня смотрит, потом говорит: «Неужели не узнаешь?» И тут, верите – нет, смотрю и как бы узнаю и не узнаю одновременно, разум подсказывает, что, вроде он, а память молчит. Не помню! «Ну, ты даешь, - говорит, - неужели я так изменился? Я вот узнал тебя». – «Ой, - говорю, - здравствуй,- говорю, - столько лет прошло, да тут вот не ожидала тебя…» Ну, поговорили чуток. Говорить-то не о чем. Не будешь же почти незнакомому человеку сразу вот так все про жизнь свою…У него всё нормально, сказал. Я пошла и думаю, что же это во мне ничего не шелохнулось, не дрогнуло, и не узнала, не узнала его – вот что главное! Когда сказал, что это он, стала в него всматриваться – так вроде он и не изменился, что же я не узнала-то его?
Вечером домой пришла, письма свои достала, снова волна такая теплая по телу прошла, губы сами собой заулыбались, … И так мне хорошо… Лежу и думаю: «Кого же я всё-таки любила-то всю жизнь?»