Разговор Алии Ленивец с Борисом Кутенковым о стихотворении и критической статье, о ценности художественного слова и литературном мейнстриме, о детективах, фисташках и Ксении Собчак.
Продолжение.
А.Л.: Сейчас вернусь к объективности. А критика может быть объективной?
Б.К.: Может. На уровне субъективности одного конкретного критика, который максимально стремится к объективности. Кстати, это не всегда хорошо. Знаешь почему? Потому что когда он очень стремится к объективности, я сейчас представляю вполне конкретного человека, 2-3 человек, ну мы не будем называть, это замечательные профессионалы, — он осознанно устраняет свой личный вкус. При этом в разговоре он может быть интересным, ярким и полемичным, и талантливым, но знаешь, с несколькими людьми у меня уже возникает такой диссонанс: когда он приходит в пространство критического письма, он становится ужасно скучным. Видимо, потому, что он видит определенную этику, связанную с критическим письмом, и очень жестко, слишком жестко разграничивает пространство критики письменное и, условно, разговоры на кухне. Вот мне кажется, что в критику нужно привнести вот этот характер хорошей кухонности. Такая вот разговорность и субъективность типа Евгения Абдуллаева, который смотрит на текст как аналитик — и в то же время он тоже смотрит с нескольких ракурсов на это стихотворение. Он понимает, что его текст должно быть интересно читать, он привносит какие-то яркие метафоры, он заигрывает, он играет с композицией, с метафорой. Он привносит умеренно — подчеркиваю, умеренно, — собственное «я», потому что есть критики, которые делают это неумеренно, которые уже переходят границы разговора о себе. Вот у Евгения Абдуллаева, который вообще любимый мной критик, этот уровень дозированности разговора о себе — он как-то очень верно выдержан. Но это игровое начало, с одной стороны, и при этом умеренная субъективность. Когда это накладывается на филологическую фундированность, это и создает самый лучший результат.
Из критиков старшего поколения я знаю самый яркий пример — это Ирина Роднянская. У нее тоже хорошо выдержана пропорция объективного, что никто ее не упрекнет в отсутствии литературоведческой выучки. С блеском просто, да? Видно, что человек начитан и в философии, всегда видно, что он это не имитирует, и в античности, и в социологии. При этом, и это отмечали писавшие о ней, ей удается оставаться пристрастным читателем. Пристрастным, который может воскликнуть, что она подсела на книжки Акунина. Да, именно подсела, потому что она использует, несмотря на свой почтенный возраст, такие словечки. Мы понимаем, что в этом есть определенное заигрывание тоже. Но это уже уровень такого хорошего заигрывания, которое как бы не мешает искренности. То есть она действительно подсела. Но если бы она была условно Данилой Давыдовым, она бы убрала это слово из разговорной, из критической речи, из рецензий, заменила бы его чем-то другим, терминологичным, чем-то более подходящим случаю. Ну вот такая как бы этика… Она не заменяет, она понимает, что необходим вот этот уровень критической свободы, и за счет этого и мы эмоционально подключаемся. Потому что когда мы читаем конкретную фразу, что она подсела на книжки Акунина, мы не анализируем. Нам передаются непосредственные переживания критика. И ты об этом писала, если не ошибаюсь, да? Недавно в «Logos Review»?
А.Л.: Когда ты все успеваешь читать?
Б.К.: Ну, я не весь журнал прочитал, так что ты не преувеличивай, не перехваливай меня, но этот опрос, проведенный Анной Жучковой, я прочитал, конечно, с удовольствием, потому что я вообще люблю эти дискуссии такие, полемики. И ты там писала о разговорном… о непосредственном переживании критика, которое нам передается. Но как бы можно продолжать этот разговор, но вот это вот основное.
А.Л.: Но от основного… Получается, все названное тобой можно назвать критериями критического текста, которые для тебя являются важными?
Б.К.: Ну не все на самом деле.
А.Л.: Тогда назови, что для тебя основополагающее?
Б.К.: Все-таки очень опасно говорить о критериях критического текста. Потому что критерий критического текста… сама понимаешь, я сейчас тоже был несколько субъективен, я сказал, что я люблю в критике.
Мы понимаем, что критерий критического текста Галины Юзефович — это ни разу, как сейчас говорит молодежь, не критерий критического текста Данилы Давыдова. То есть мы можем подводить определенную обобщающую базу, но это будет настолько условно, это просто разные люди. Разные по всем задачам, по личностным подходам. Но я бы даже поостерегся называть и то, и другое критикой. Мне кажется, нужно все-таки разграничивать книжное обозревательство, с одной стороны, а с другой стороны, филологию. Хотя и книжное обозревательство — это вроде бы критика. И филология — это критика. А куда мы денем критическую прозу, например, Наталии Черных? А куда мы денем… ну ладно, про эссеистику мы уже условно сказали, она близка к критической прозе, — куда мы денем аналитическую статью, которая уже и не Юзефович, и не Давыдов, и не Черных, я сейчас называю такие крайние точки, людей, которые состоялись в каждом из этих жанров. С другой стороны, есть аналитическая статья — уходящий жанр. И это уже будет что-то четвертое или пятое. То есть я бы не говорил о критике как о чем-то заранее данном и вот так вот четко рационализированном. Еще мне нравится, когда эти границы подвижны. Мне нравится, когда в филологическую критику допускаются элементы критической прозы. Но тем не менее, эти уровни, я бы даже не сказал, полюса, вот эти вот точки в современном литературном пространстве существуют, и надо постоянно куда-то от них деваться. И когда мы говорим о каждом из этих уровней, то и критерии, наши требования будут разными. В случае с Юзефович это будет быстрота реакции. Быстрота реакции, с одной стороны, выхода рецензии, а с другой стороны — краткость определенная, определенная лапидарность и вот это вот… не могу никуда уйти от этого слова — заигрывание с читателем, который ловит непосредственные импрессии критика, непосредственные переживания. В случае с Давыдовым это будет ориентированность на интеллектуального читателя, это будет очень четкое понимание границ целевой аудитории своей. В случае с Юзефович тоже есть целевая аудитория, но она размыта, очень сильно. Ее могут читать разные люди. Мы только можем сказать, что это не филологи. А в случае с Давыдовым эта граница куда более закреплена, река замкнута вот этими берегами очень четко. Мы понимаем, что не каждый может проплыть. Мы понимаем, что это филолог, это литературовед, это гораздо более узкий целевой адресат. Поэтому требования будут другими абсолютно. Это научность, это терминологичность. Это соответствие требованиям среды и как бы определенный литературный контекст — нужно давать этот литературный контекст с учетом того, что твой потенциальный адресат, твой читатель уже знает какие-то имена, которые ты подразумеваешь, ему не надо ничего разжевывать. Что абсолютно невозможно или затруднительно в обозревательстве.
А.Л.: Но при этом за размышлениями Данилы Давыдова всегда интересно наблюдать, потому что очевидно, что он всегда меня как читателя удивит. А в случае с Юзефович я не жду этого удивления. Я понимаю, что она мне расскажет про новую книжку, которая выходит завтра или послезавтра. И она в принципе мне скажет, на какое место в полке ее положить. Я и не жду от нее никакого удивления. А в случае с Данилой Давыдовым я каждый раз с внутренним содроганием подступаюсь, думаю, обязательно будет какое-то лично для меня открытие. Потому что я не отношу себя к специалистам, разбирающимся хорошо в литературе и вообще в корпусе поэтическом, и мне кажутся интересными какие-то соположения, ход его размышлений, картина мира его сама по себе интересная.
Может быть, Галина Юзефович сама по себе как личность гораздо интереснее и глубже. Но у нее другие задачи стоят. Она же очень много говорит о личном бренде. Для нее, отчасти, личный бренд, который она сама себе создала, это самозадача. Галина Юзефович, как проект…
Б.К.: Смотри, я назвал крайние точки: людей, ни в чем между собой не схожих, но по большому счету мне так сильно не интересен как критик ни тот, ни другой. Давыдов мне интересен как личность, но он не очень интересен мне как критик, совершенно по другим причинам, нежели Юзефович. По противоположным причинам. В его критике мне не хватает легкости, поэтому ты меня несколько удивила, когда сказала, что читаешь такой захватывающий сюжет. Это очень нестандартный на самом деле взгляд, я думаю, потому что ты читаешь как-то по-своему. А в ее критике мне не хватает фундированности аналитического контекста. И, используя твою метафору полки, я бы сказал, что Юзефович подсказывает тебе даже не на какое место ставить книгу, она тебе подсказывает, стоит ли ставить книгу конкретно на твою книжную полку, без учета литературного контекста. Вот это ее задача. И тут мне хотелось бы большего, мне мало того, что советуют ставить книгу на полку. Хотелось бы, чтобы мне подсказали, на какую полку ее поставить. И вот эту задачу выполняет Данила Давыдов. Для него подразумевается, что эта книга заслуживает внимания на книжной полке определенного целевого адресата, человека по-определенному ориентированного. И он обязательно ставит на определенную полку в определенном литературном контексте. Вот это вот важно, и в этом разность задач.
А.Л.: И все-таки мне кажется, Галина Юзефович говорит: «Эта книжка с красной обложкой — сюда. Вот эта книжечка с черной обложкой…». То есть у нее есть какая-то все равно контекстуальность…
Б.К.: Она об этом говорит как-то так… для приличия, что ли. То есть это все равно не аналитический контекст. Это какое-то просто мнение по поводу. Я знаешь когда почувствовал ее важность? Во-первых, она первой пишет о многих книгах. И когда я готовился к интервью с Александром Архангельским, я понял, что Юзефович, которую я до этого ругал, писал большую отрицательную рецензию на ее первый сборник (потом уже перестал, потому что чего повторяться, хотя мог бы сказать в принципе то же самое), — я понял, что она необходима для каких-то прагматических задач. Она выполняет такую роль спойлера. Краткое содержание. В Интернете есть краткие содержания классических произведений школьной программы. Я понял, что мне стоит распечатать рецензию Юзефович и читать вместе с ней роман Архангельского, потому что эта проза мне не очень хорошо дается.
Да, у меня восприятие испорчено поэтическим взглядом. Я проскальзываю прозу как стихотворение. Потому что стихотворение я схватываю сразу на лету. И когда мне нужно прочитать большой роман, мне помогают эти спойлеры. И поскольку Галина Юзефович отреагировала первой и пересказала роман, она была мне важна в качестве такого сайта Briefly.
Я понимаю, что эта задача — она по отношению к критике прикладная, но по отношению к обозревательству, по отношению к ее аудитории она может быть самоценной. Я, может быть, поднялся на какой-то другой уровень по сравнению с ее аудиторией потенциальной. Ну и слава Богу, наверное. Хотя, как ты видишь, в плане восприятия прозы, наверное, не поднялся. И критик, который имеет дело вот именно с прозаическими текстами регулярно, не просто с проскальзыванием стихотворения, — потому что ты понимаешь, что стихотворение воспринять легче, чем роман с его фабулой, с его множеством героев, это как бы не нуждается в обосновании… Может быть, ты бы со мной поспорила, не знаю… В общем, человек, который имеет дело с томами прозы, он меня абсолютно восхищает. Ну а Юзефович постоянно говорит в своих интервью, что ее восхищают люди, которые работают с поэзией, что это от нее предельно далеко. Хорошо, что мы все разные.
А.Л.: Я скажу о Галине Юзефович только вот что: мне кажется, ее важность в том, что сегодня это фактически единственный человек, который обращается к массовому читателю.
Б.К.: Единственный критик?
А.Л.: Да. Для массового читателя нет разницы: критик, обозреватель, вообще навигатор — ему все равно — есть человек, который с ним разговаривает о книгах. И она единственная, кто говорит с массовым читателем.
Б.К.: Алия, не единственный. Но один из немногих. Ну потому что есть же, например, «РБК-стиль», Наталья Ломыкина, есть еще рубрики в журналах. В «Афише-Daily» постоянно что-то выходит о книгах. А что, Сергей Оробий не разговаривает с массовым читателем?
А.Л.: Целенаправленно — нет. Никто. Я бы не сказала, что Сергей Оробий обращается только к массовому читателю.
Б.К.: Не только, нет, но в своих обзорах на «Текстуре», которые он недавно перестал вести, — безусловно…
А.Л.: В том-то и дело, что это люди, которые не совсем «для массового читателя». Это люди, которые в литературном сообществе, которые разговаривают с литературноцентричными людьми, в своей специфической аудитории, и которые могут спуститься и поговорить с массовым читателем. А Галина Юзефович говорит только с массовым читателем. И она с самого начала была ориентирована на разговор с массовым читателем. А какие критики вообще важны тебе, и кого ты сам читаешь?
Б.К.: Я читаю всех. То есть ты можешь мне называть имя любого критика современного. Не только современного. Ольга Балла — это, на мой взгляд, лучший сейчас современный критик. Можно повторить эту фразу, которую мы произносили по отношению к Роднянской, по отношению к Балла, потому что в ее критике идеально выдержан баланс объективного и субъективного. Но она превосходит всех по работоспособности. То есть это критик, который буквально живет своим предметом, своим делом. И, как мы знаем, у нее ни дня не проходит без дедлайнов. И это критик, который отличается, мы знаем это выражение, диапазоном приемлемости. Я впервые узнал это выражение из интервью Дмитрия Кузьмина с Линор Горалик. А потом я только узнал, что это термин сексологии. Ну, теперь я постоянно по отношению к критическому ремеслу употребляю этот «диапазон приемлемости». Можно сказать: «широта эстетического диапазона». То есть критик пишет о разном и о многом, и отличается очень большим уровнем интересов.
Ну, про Абдуллаева мы говорили уже.
А.Л.: Да, Абдуллаева ты расхвалил. А как прозаик тебе Абдуллаев?
Б.К.: Никак. Честно говоря, не смог читать. Мне кажется, что все-таки большинство людей, являясь сколь угодно многогранными, они реализуют свой талант в чем-то одном. То есть они могут делать разные вещи на тройку, на крепкую четверку, но посредственный уровень нас не интересует. Хотя я всегда готов сказать, что я чего-то не понимаю. Я все-таки стараюсь придерживаться своего участка, разговора о предметах, которые я наилучшим образом знаю.
Людмила Вязмитинова. Знаешь, прежде чем о ней сказать… Татьяна Бек, упомянутая мной, она когда принимала людей в свой творческий семинар, она видела в каждом внутреннее одиночество и по этому критерию их выбирала. Об этом вспоминает ее ученица Евгения Доброва. И когда меня спрашивали о критиках недавно для журнала «Дактиль», я сказал, что мне близок этот критерий — определенная разочарованность в современной литературе, стремление уходить в другие сферы, а потом возвращение все равно к главному, к тому, без чего ты не можешь. Потому что это твой хлеб, только не в материальном смысле.
И Людмила Вязмитинова — это именно такой критик, она не может без литературы. Это ее вода. Как она недавно призналась в одном интервью: «Я ощущаю людей литературы как большую незримую семью».
Она стала очень успешной в последнее время на ниве преподавания. Она реализовала себя как педагог. Но все-таки для нее критика — это ремесло, которому она посвятила всю свою жизнь, оно для нее остается основным. И вот это вот одиночество, с одной стороны, неприменимость к современной литературной ситуации, а с другой стороны, верность, вот такая подвижническая верность, героическая верность своему делу — это для меня чрезвычайно важно.
Александр Чанцев. Я бы, наверное, его объединил по этому признаку с Вязмитиновой, то есть вирус этого одиночества и растрава, про которую сказали применительно к Татьяне Бек так замечательно…
Ну, Чанцев — это человек, который является полной противоположностью Галине Юзефович. То есть она пишет о продукции популярных издательств, он же пишет в основном о сложной прозе и non-fiction. Но при этом у него рецензии довольно легкие. Вот он этим и парадоксален. Он ведет эту вот сложную литературу, эту элитарную литературу даже не к массовому, а просто не к специализированному читателю. Несмотря на то, что круг его читательских интересов — он довольно специфический. Хотя был у него и Лимонов, и Пелевин, и много кто, но все же кажется, это для него не основное. Собственно, это главное, что я хотел о нем сказать.
А.Л.: Но он же еще и о поэзии пишет?
Б.К.: Он о поэзии не пишет, ты что? Он принципиально о поэзии не пишет.
А.Л.: Слушай, правда, точно!
Б.К.: Сейчас я тебе скажу, почему он не пишет. Он в одном интервью назвал поэзию «искусственной системой коммуникации». Я понял, что это, с одной стороны, неверно, а с другой, это так точно характеризует типичные заблуждения… Потому что поэзия это вообще ни разу ни система коммуникации. Если воспринимать ее с точки зрения того, как мы коммуницируем с окружающим миром, то к чему мы придем? Все окажется выше. Все окажется честнее. Просто разговор устный. Эпистолярный жанр. Проза. Поэзия — она вообще в эти рамки не ложится. Поэтому Чанцев в этом смысле даже прав: он говорит, что если мы используем уровень коммуникации с миром, то поэзия в общем в этом смысле проигрывает… Но он-то имел в виду совсем другое! Да? Он на этом основании отрицал вообще ее существование! Хотя, наверное, в этом тоже была провокация. Он не глупый человек, чтобы этого не понимать. У него на моей памяти была одна статья о поэзии недавно на Rara Avis, может, ты ее имеешь в виду?
А.Л.: Нет, почему-то для меня просто Чанцев — он как…
Б.К.: Как поэт, да?
А.Л.: Да, видимо, просто потому, что у него проза сама по себе…
Б.К.: А, проза. Ну в этом смысле, конечно, поэт, да. Мы говорили с тобой о его рассказе, состоящем из небольших фрагментов жизни, на грани non-fiction, это лучшее, что он делает. Просто я не всегда читаю то, что он читает, и поэтому пропускаю критику. А эти рассказы я просто не пропускаю. А вот они мне по-новому открывают его личность, мне кажется, это в принципе какой-то новый жанр. Это рассказ, уходящий очень сильно от традиционной формы повествования, размывающей ее.
Короткие фрагментики — они могут восприниматься отдельно от целостности, отдельно от основного здания, эти кирпичики. Но когда мы их воспринимаем в контексте этого вот большого отрезка, отрезка его жизни, на котором он работает, о чем он пишет, мы понимаем, что это открывает нам новый, совокупный взгляд. И в то же время интересно такое разграничение уровней восприятия. Возможность, с одной стороны, взять вот этот афоризм, выхватить его из пространства, осмотреть, ощупать кирпичик, а с другой стороны, посмотреть на него в контексте основного здания, — это, может быть, и есть тот уровень облегчения, тот уровень читательской свободы, который сейчас необходим и о котором очень много говорят … Ну, ты знаешь, что были вот эти вот большие статьи о размывании традиционной формы романа, о том, что этот кирпич уже никому не нужен. Пустовая об этом писала, Оробий, — что все куда-то уходит в сторону non-fiction и каждый серьезный прозаик, который сейчас пишет и пытается понять, что вокруг него происходит, он раздвигает границы жанра. Вот Чанцев раздвигает их таким образом.
А.Л.: Ну вообще-то уже давно полемика эта… Даже не полемика, а обсуждение этой проблемы — трансформация жанровых форм …
Б.К.: Ну это не новая проблема.
А.Л.: Я думаю, что дело Чанцева — это, конечно, не новый жанр. У этого жанра своя многолетняя история. Но это популярный жанр. Ну, не популярный, а самый известный. Как спираль, да? Просто мы на другом витке спирали. Вот сейчас мы с этим жанром на другом витке спирали. И снова мы упираемся с тобой в личность. В личность автора, в личность пишущего. Насколько эта личность масштабна по задачам и т.д., соответственно и текст получается таковым.
Б.К.: Ну да, это не новый жанр, когда я писал рецензию на Сергея Чупринина, на его «Фейсбучный роман», я сказал, что он вообще изобрел что-то абсолютно новое в современной литературе, потому что он составил книгу из этих блоговых записей, и фактически мы стали делать это в 2014 году одновременно с ним… Ты, наверное, помнишь, что мы первыми стали составлять такие подборки в журнале «Лиterrатура»: я придумал перекапывать Фейсбук или ЖЖ там за два года или за год и составлять вот эти вот большие подборки. И тогда Марина Кудимова сказала, что «Лиterraтура» изобрела новый жанр, и реально я такого нигде не видел. А тогдашний главный редактор назвал это «Избранные ФБ-записи». И вот так это и продолжалось, потом перешло в журнал к новому редактору, и потом, с новой жизнью журнала, как-то прекратилось.
И примерно тогда же Сергей Чупринин написал свой «Фейсбучный роман». Причем он хотел задействовать и комментарии вот эти вот все мелкие. И когда была его одна из первых публикаций в таком жанре в «Лиtеrrатуре», он спросил меня: «Как вы думаете, стоит ли давать это с комментариями?» Я говорю: «Ну вы понимаете, это уже будет такой прагматичный вопрос, потому что у нас нет такой постраничной выкладки, и придется давать эти комментарии где-то внизу, и читателю это будет уже абсолютно неинтересно». Публикацию мы сделали без комментариев, и в «Фейсбучном романе» этом, книге замечательной, он решил тоже сделать ее без комментариев, что пошло на пользу книге, но в принципе это была инновация.
И в то же время, говоря об этой инновации, мы не можем не учитывать, что это новая грань, новый виток спирали. Потому что мы говорим о пространстве соцсетей, но был у нас, например, Василий Васильевич Розанов. Опять же, когда мы начинали все это, Владимир Новиков сказал тогда про подборку записей Михаила Эпштейна, что розановско-олешевский жанр необходим периодике. Про Олешу, понятно, он имел в виду «Ни дня без строчки». Ну вот с этими именами ассоциируется, хотя было много чего еще. Например, Чоран, любимый Чанцевым.
А.Л.: Ну вообще восточное, да?
Б.К.: И вообще, у нас был Монтень, как изобретатель жанра эссеистики. Но в то же время я считаю, что в 10-х все-таки случилась такая трансформация благодаря соцсетям.
А.Л.: Сама жизнь подсказала, дала новый виток рождения этому жанру.
Б.К.: Сама жизнь с ее ритмом движения, убыстренным соцсетями.
А.Л.: Итак, мы к какому-то такому логическому завершению пришли, резюмируя сказанное вообще, очень много разнонаправленного? И мне нравится такая закольцованность, к которой мы пришли, что тут важной остается личность автора, и жизнь, которая дает повод и возможность рождению нового или переосмыслению старого, с возможностью переходить на новый виток спирали. Нет?
Б.К.: Спроси что-нибудь красивое, завершающее.
А.Л.: Я боюсь, у меня такие штампы, типа: «Каковы твои планы на будущее?»
Б.К.: Хороший вопрос, кстати. Несмотря на то, что это штамп, это продуктивный вопрос, и в одном учебнике под названием «Журналистика мнений» Леонид Костюков писал, когда учил делать интервью, что банальный вопрос не всегда самодостаточен в своей банальности. Он может быть уместен в контексте беседы. Что когда ты спрашиваешь про творческие планы, человек оживляется и начинает активно рассказывать, это всегда разговор очень интересный. Если человек, разумеется, не захочет придраться.
Планы. Антология, о которой мы не поговорили, кстати, хотя все равно ее затронул, впихнул как-то. Можно, кстати, вторую часть разговора посвятить этому. В плане — новый том антологии «Уйти. Остаться. Жить», посвященный конкретно уже 90-м годам ХХ века, то есть это будет уже определенный постскриптум к первому тому, который вышел в 2016 году. Как ты помнишь, там были поэты, ушедшие в три постсоветских десятилетия. А сейчас мы обнаружили, что очень много замечательных авторов, которых мы не включили. Просто из-за объема. Я думаю, их накопится на полноценный том, не знаю, насколько он будет большой, но сейчас мы над этим активно работаем. Прям есть открытие, которым мы будем долго гордиться, долго продвигать всем читателям, слушателям нашего проекта. Советую найти в Интернете стихи Игоря Буренина, замечательного автора, ушедшего в 95-м году. Потом, в планах, я надеюсь, он выйдет этой осенью, сборник Алексея Сомова — поэта, погибшего в 2013 году в возрасте 37 лет, тоже пришедшего к этой высшей точке отчаяния. Я его ставлю на одну планку с Георгием Ивановым, с Новиковым, — не иерархически, хотя, на мой взгляд, он не хуже поэт, чем Новиков. Но позднее творчество — оно наполнено этими черными красками, этим титаническим ужасом, этой абсолютной безыллюзорностью.
Я понимаю, что сейчас книге сложно состояться в современной литературе. Потому что большой кризис культурного перепроизводства, люди стали меньше читать, и все препятствует общности разговора вокруг книги. Но если немножко абстрагироваться, если преисполниться полезных иллюзий, важных все-таки для нашего дела, очень важных, я ценю эту иллюзорность в поэзии, в культуртрегерстве: если надеяться на лучшее, то думаю, что книга Сомова станет бомбой в современной литературе. Если она не станет, тогда я не знаю, что вообще нужно этим критикам, этому литературному народу. Тогда им, наверное, ничего не нужно, потому что это достижение. Это огромная высота и очень значимый автор даже на фоне Владимира Полетаева и Михаила Фельдмана, которых мы выпустили до этого, при всей любви к ним.
И остальные планы — «Совлит», то есть «Современную литературу» продолжать, рубрику интервью с поэтами и рубрику «Уйти. Остаться. Жить» (параллельная идет на «Печорине»); «Прочтение» вести, поэтическую рубрику, и продолжать публиковать там все лучшее в русской поэзии. И на «Текстуре» проводить опросы и публиковать интервью и разную эссеистику. И, что меня захватывает очень сильно, у нас сейчас большой проект, связанный с гуманитарными итогами десятилетия. Вот скоро выйдет опрос о литературном издании 10-х годов, что оказалось интересным для ряда критиков самых важных, потом выйдет «Поэт десятилетия», «Поэтическая книга», и все это ужасно интригующе. Проект о прозаической книге — он произвел, например, резонанс. И, собственно, «Учительская газета». Продолжать продвигать самые интересные книги, но уже на федеральном уровне, для газеты с посещаемостью сайта полмиллиона в месяц, что, как ты понимаешь, невозможно для наших литературных ресурсов. И, учитывая формат, который создает эта газета, учитывая все ограничения, нужны медийные персоны, нужно увеличивать подписку, — и нужно находить вот эти лазейки, чтобы продвигать неформатную литературу. Скоро, скажу по секрету, там будет рецензия на Чанцева.
Ну еще не все. «Полет разборов», который возобновится.
А.Л.: И ехать писать стихи.
Б.К.: Ну это уже просто за скобками. В сентябре проводить «Полет разборов», тоже очень большие надежды возлагаю на продолжение этого проекта, и надеюсь, что ты будешь продолжать участвовать как заочный критик.
А.Л.: Мы с тобой не сделали главного: ты не прочитал ни одного стихотворения. Давай восполним этот пробел. Прочти какое-нибудь свое стихотворение.
Б.К.:
где во тьме Большого Невзначая ткни — и заработаешь врага,
или шмель, полета не прощая, говорит, что речь невелика,
высока вода, крепки границы, — что ты тщишься, слепоты связной, —
или это жизнь другая снится — дима, говорящий со звездой;
там, в хите пронзительном и тленном, — отзвук маски, сброшенной впотьмах,
три движенья темниковой лены, темный питер на ее губах;
дымный клуб, где к сутолоке рая женская душа пригвождена;
крик во тьму, душа опять глухая, отрывная ночь и — тишина:
жены, жены, пушки заряжены, валтасар на алкогольном дне,
и сонграйтер, в сердце пораженный, мелом пишет на его стене:
— я двойник твой в галилейской яме, выдумка, безделица, фигня;
говори хитовыми устами, будто вовсе не было меня,
только свет неданного порога, всех несбыч знакомая звезда,
снова мы оторваны от бога, снова между нами города;
я твой брат, я город просветленный, встреть меня прозрачным и простым,
а была ль планета до короны, был огонь ли, если валит дым, –
мало ль говорят —
держи покрепче
прежний пепел и — седьмым в отряд
там, где книг оранжевые печи хорошо горят
(читает стихотворение)
Это стихотворение, которое написалось как раз в этот карантин, в мае этого года, в Черноголовке, куда я только и мог иметь возможность уезжать, потому что были закрыты Вологда и Череповец. И там упоминаются имена персонажей шоу-бизнеса: поэт-песенник, сонграйтер Дима Лорен и певица Елена Темникова. И вот на фоне всего этого кризиса, связанного с книгоизданием, отчаянием по этому поводу, — поскольку я еще пишу песни, просто пока я их мало кому показываю, — я просмотрел ролик, где Елена Темникова беседует с сонграйтером, с автором своей новой песни Димой Лореном, и увидел, что его стену «В контакте» заваливают восхищенными письмами, мол, что песня берет за душу, что это все так здорово, что он гений. Я задумался, что стихотворение это — фактически современная версия «Поэта и гражданина». Только тут поэт и поэт-песенник, сонграйтер. И как бы существование шоу-бизнеса и песен, которые все-таки дают надежду людям и вдохновляют их, ситуация вот этого кризиса чтения книжного, мира, который мы усиленно поддерживаем, и постоянных мыслей о том, что в общем это не нужно, что людям гораздо больше дается все-таки массовая культура. Поэтому там разговор с этим сонграйтером.
Я, кстати, сделал об этом стихотворении для омского журнала большую публикацию. Потому что там был проект, там просили объяснить собственное стихотворение. Я наговорил по телефону, редактор потом это расшифровал, о разных подтекстах этого стихотворения. Я считаю, что очень нам не хватает разговора о внутренней кухне. Сейчас принято это ругать, Евгений Абдуллаев говорит, что оставим это романтикам, а по мне, вот когда сам поэт объясняет смысл и подтекст своих стихов, мне кажется, это очень полезно. То есть я не знаю, что в этом может быть такого неэтичного. Мне кажется, нужен какой-то отдельный проект, связанный с этим.
Интервью с литературным критиком и поэтом Борисом Кутенковым. Часть первая
Интервью с литературным критиком и поэтом Борисом Кутенковым. Часть вторая
Читать полностью в журнале "Формаслов"