Третья глава мемуаров немецкого военнопленного Г.Бамберга посвящена быту и мрачной атмосфере среди голодающих узников лагеря под Ульяновском.
Наступление холодов было ужасающим. Была заметна латентная паника. Она не могла разразиться лишь потому, что все были очень слабы. Отвратительная пустота в глазницах стремительно нарастала. В Освенциме появился синоним слова "мусульманин" (перевод устар. слова из немецкого языка " Muselman " - идиоматическое обозначение узников концлагерей из-за пустого взгляда исподлобья, устремленного в одну точку и якобы присущего мусульманам - прим. переводчика Д.К.). Это были механически передвигающиеся существа с пустым взглядом.
Многие стали "мусульманами". Обычно это был приговоренный к смерти. Некоторым еще предстояло стать ими. Их еще можно было спасти. Самое ужасное заключалось в том, что никто не был заинтересован в их спасении: ни комендант лагеря, ни охранники, переводчики - уж точно нет, русский врач - тоже нет, может быть только трое немецких врачей и санитары. Но последние были всего лишь беспомощными военнопленными. Таким образом, "Лагерь смерти Ульяновск" был совершенен. Мы стали домом мертвецов. Повсюду в мире, где были созданы концлагеря и лагеря военнопленных, существовали различные методы, чтобы спровадить людей на тот свет.
Нужник был снаружи у деревянного забора. У него была крыша, но отсутствовали стены. Чтобы попасть туда, мы пересекали расстояние около ста метров по двору. В лагере царило постоянное хождение туда-сюда, особенно когда распространялся понос. По ночам до ветру пленные выходили только за дверь. Из-за лютого мороза при таком огромном количестве мочи возле входа появилась прямоугольная ледяная горка. Это дело прекратили, назначив охрану. Одного человека было достаточно. При таком огромном количестве людей каждый стоял на вахте по пять минут. Это было распределено. Один будил другого. Даже несколько минут на жутком морозе были мучением. Немало человек нашли себе могилу, неся эту ночную вахту на морозе перед фабричными воротами. Многие дошли до того, что по ночам мочились в котелок, а утром относили мочу в сортир и промывали котелок. Вскоре и меня это зацепило. Хотя это слово "зацепило" (игра слов с причастием немец. языка " erwischt " - примечание переводчика Д.К.) здесь не совсем уместно, это из военного жаргона. Как солдат я мог сказать, что меня зацепило пулей или же, когда погибал товарищ, что его зацепило. Тут же отсутствовал эффект внезапности и драматичности. Смерть не выступала здесь в качестве грубого насилия, она подкарауливала и выхватывала свои жертвы.
Нельзя верить в то, что смерть дистрофика безболезненна. Человек поражен в свою духовную и телесную суть и умирает в полном сознании. Приходит время, когда его уже не может спасти пища, а также утешение, доброжелательность и любовь не помогут ему встать на ноги. Еще недавно жадный до всего съестного, он отвергает пищу, его тошнит от еды. Устремив взгляд в пустоту, он умирает с широко открытыми глазами. Умерший от голода - особенный мертвец. Такими мертвыми был полон лагерь. Я не знал, увижу ли утром мертвого рядом, над собой или под собой. Живые лежали рядом с мертвыми. Это был ад.
Градусником человечности было сострадание. Чем сильнее были страдания в плену, тем больше отмирало сострадание. На войне было сострадание даже к врагу и особенно к мирному населению. В плену же оно воскресло, когда условия жизни вновь стали сносными. У меня поднялась высокая температура. Я не мог ее измерить и откладывал также поход к врачу. Один товарищ с нижних нар любезно поменялся со мной местами, так как из-за возрастающей слабости я не мог взбираться на верхние нары. Я больше не ходил за супом, но забирал свою пайку хлеба. Я складывал его в котомку, которую клал под голову. Ночью в лагере царила темнота. Но спали не все. Многие прогуливались рядом. Далеко за полночь я услышал громкий шепот и шорохи.
В этой борьбе за существование меня постигла участь побежденного. Будучи больным, я вообще не осознавал происходящего. Решительным рывком кто-то выдернул котомку с хлебом из под моей головы. Она была битком набита хлебом. Кому-то досталась очень богатая добыча. Я вцепился в одеяло. Я боялся следующей атаки. Не было ничего необычного в том, что еще живой человек был ограблен до нитки. Один взял куртку, другой - брюки, кто-то схватил правый ботинок, другой - левый. Другие пытались сорвать мой солдатский свитер. Я еще носил на теле свитер Вермахта. Несмотря на жар, я был начеку. Шакалы подступали все ближе. Я чувствовал чьи-то щупающие руки. Скоро я окажусь голым на нарах. Что делать? Я закричал: "Не трогайте меня!" Это привлекло внимание остальных, и сочувствующие товарищи взяли меня под защиту. Приятно было осознавать, что не все оказались свиньями. Это было 23-го декабря. Наступило католическое Рождество, которое ничем не отличалось от предыдущих дней и ночей. Один день был всего лишь каплей в море.
Для многих плен был подобен песочным часам, где дни подобно песчинкам размеренно сыпались вниз. Затем приходила очередь последней, последнего дня, песочные часы останавливались, ничего больше не двигалось, смерть побеждала. Скука была злом особого рода, она была смертельна, поскольку показывала наше безнадежное положение. Поскольку она не имела смысла, пленный как бы проваливался в дыру. Многие таким образом сдались и погибли, потеряв надежду. Изоляция военнопленных была велика. Рождественская ночь также ничего не изменила. Менялись лишь числа. Наверное русские вели статистику, зачеркивая цифры или ставя галочки, или же у них был особый значок обозначения смерти? Можно ли было обвинить того, кто занимался статистикой смерти? Может быть, комендант лагеря, которого мы никогда не видели, был пауком в сети? Зачем же ему надо было показываться нам на глаза?
Даже переводчика, "поволжского немца", мы больше не видели. Мы не видели также врачей и санитаров, мы видели только друг друга. Все мы выглядели более или менее одинаково - немного более или менее истощенными. Рождественская ночь на "фабрике смерти Ульяновск". Еще не наступил мир на земле. Еще оставалось несколько месяцев до капитуляции Германии. Лежа на нарах с высокой температурой и вцепившись в черное одеяло, я вообще не думал о Германии. Я даже ни разу не подумал о своих близких. Может быть, я думал о том, смогу ли я отбить следующую атаку гиен, которые уже предчувствовали мою смерть. Еще я часами думал просто так. Ни о чем.
Переводчик: Дмитрий Кузин
Иллюстрации: автор и из сети Интернет
Саму биографию бывшего военнопленного Г.Бамберга вы можете прочесть тут . Если вам понравился перевод, отметьте его пожалуйста лайком. Если вас интересует военная история и мемуары "по ту сторону фронта", подписывайтесь на мой канал. И добро пожаловать в комментарии.