Задворками рыбного склада, не став ни добрей, ни мудрей,
он брел из кромешного ада кровавой тюрьмы Абу-Грейб,
с израненным сердцем, май бейби, с холщовой сумой за плечом…
Он узником был в Абу-Грейбе, и, скурвившись, был палачом.
Он сам себя спрашивал: «Кто ты?! Зачем ты?! Куда ты идешь
в прицеле всемирной зевоты в полиэтиленовый дождь?!»
И, взглядом впиваясь в прохожих, безмолвно молил: «Обогрей!»
Но встречные были похожи – у каждого свой Абу-Грейб!
Он брел над зловонной рекою, по илистым тропам скользя.
Он вынес такое, такое, что вынести было нельзя!
«Ах, что ж они, гады, зробили?! – хрипели в мозгу голоса. –
Почто они город бомбили в июне в четыре часа?!»
В упрямой заносчивой злобе, лишь утренний свет зарябил,
Бомбили, когда был в утробе, бомбили, покуда любил,
Пока у костра на привале ладони застывшие грел,
Пока их о камни кровавил, метался, болел и старел,
Покуда в предательской злобе кого-то стрелял и бомбил,
Покуда ссыхался во гробе одной из забытых могил,
Покуда, восставши из тлена, спасал, воскрешал и рождал,
Покуда, упав на колена, прощения Божия ждал…
Тряслись у него за плечами Освенцим и Ленский расстрел,
и с жертвами, и с палачами он в общей геенне горел…
Сжимаясь от звуков агоний, и взрывов, и воплей в аду,
он думал о судьбах бегоний, рассаженных сдуру в саду.
Был призрачный хор бесконечен. Вполне поврежденный в уме,
бродяга пылил, изувечен на дикой своей Колыме,
и мутную воду Байкала, как пес из бокала лакал,
и стоны больного накала Байкал из него извлекал…
Байкал полоскал терпеливо гниющего мусора креп,
и скорбно, и неторопливо расспрашивал про Абу-Грейб.
А путник был краток и кроток, шепча, как рыдал без портков
под взорами розовых теток и черных хмельных мужиков…
Казалось, что всё там осталось, ан нет, оказалось, не всё!
Весна его тела касалась, на полке пылился Басё.
Шприцы и пивные бутылки усеяли мемориал,
но чувства по-прежнему пылки под очередной сериал.
«Ты слышишь меня, донна Адма?! Я знаю, ты будешь моей!!»
С портрета кривился махатма, в рябиннике пел соловей.
Трудилась компания Вижн, загадки гадал эрудит.
Да, полно! Кто здесь не унижен и кто еще здесь не убит?!
Все спуталось, о, донна Анна!
Пусть тайну покроет плита.
Не странно, что ты – безжеланна, что ты оказалась – не та,
что ты – разбомбишь – и не спросишь, что ты – ненароком - предашь,
и краткую память забросишь придушенным зайцем в ягдташ!
Пали по проклятому маю, где чудом, да счастливы мы!
Не бойся, я все понимаю. Ты хочешь бежать из тюрьмы.
Крадись же в чужие альковы без совести и мандражу!
Разбей золотые оковы. Я только спасибо скажу.
Ах, право же, крови и пота не слишком ли много на них?!
Коль пуще неволи охота, найдется достойней жених.
Восстав в благороднейшем раже на катов в забытом раю,
Войдешь ты в тупом флердоранже в тюремную клетку свою.
Вся жизнь - Абу-Грейб Абу-Грейбом! Не корчись! Какого рожна?!
Доверюсь не Эльбам, так лейблам, ведь жизнь продолжаться должна!
Но жалкий бродяга стенает, и ропщет, хоть падает ниц!
И глупое сердце не знает фамилий, времен и границ.