Закутанных детей — глазастых лори — везут на горку заразить весельем.
А мне сказали — вышел "Мандалорец". Скачаем и посмотрим в воскресенье.
Заполнил город запах мандаринов, люд по колено в речке беспокойства.
А в детстве каждый день казался длинным, как будто время обретало свойство сжиматься и растягиваться снова цветной пружиной чисел, дат и вешек.
Мы утром как разбуженные совы,
сипухи мы, причём не только внешне.
Летать нас учат сказки и пассаты.
А в январе, достаточно далёком, родился год две тысячи двадцатый, издав беззубым сердцем птичий клёкот.
Чтоб в декабре, когда светлеет поздно, светлеет поздно, а темнеет рано, стать добрым бородатым Дед Морозом и выдать снег согласно прейскуранту.
И всем, конечно, было любопытно, что вырастет из этого ребёнка.
Отстукивали звёздные копыта, вертелись часовые шестерёнки.
Часам от нас ни холодно, ни жарко — они идут, поскольку им привычно.
А вот когда пришла пора подарков, то Дед Мороз сказал категорично — мол, это не работа, а проклятье, что хоть на самый край земли ногами, а к людям ни ногой, хоть расстреляйте.
"Хотел как лучше, а меня ругают.
Как будто я настолько виноват и
как будто у других всё было гладко.
Я просто год. Две тысячи двадцатый.
И мне никто не дарит шоколадки.
Я тоже — чтобы тихо и спокойно. За оливье и за стихи на стуле. Вон пусть идёт две тысячи какой-то (какой они там просят, чтоб вернули?), а разницы они и не заметят".
Блестит на солнце ледяная смальта,
и посмотри — опять смеются дети, а, значит, деда все же уломали.
И он уже спешит по снежной пыли, и борода растрепана как перья.
И будем жить, и будет любопытно, что нам готовит новый двадцать первый.
Где встретим май, где бросим наши тени?
Но крикнем в яркий незаснувший город:
"Ребята, с Новым годом! С днем рождения! Пускай растёт, а нам пора на горку".