Думаешь — вот бы мне стать городской шаманкой, духов позвать на пирог, наловить туманов, летом построить за городом дом саманный
и посадить мандрагоровое дитя
в жёлтый горшочек. В нелепых ходить ботинках, умные фразы цитировать без запинки, лошадь купить и назвать как у Смерти — Бинки.
Может, когда-нибудь, тысячу лет спустя,
сладится, сбудется, будет, осуществится. Солнце над городом, словно перо жар-птицы, крутится, катится маревной колесницей.
Окнами город приветствует новый день.
За горизонтом тепла, где звеняще-тихо, плавают глупая нерпа и Мать-моржиха. В баночках Окко — шиповник и облепиха.
Окко печально поёт о большой воде.
Окко гортанно поёт об огромном звере. Как он велик и силен, он бескрайний север. Падают в море холодное слов посевы
и собираются в крупные глыбы льда.
Колются звуки — прозрачны, игольны, льдисты: "Пусть ничего не болит у совы и лиса". Плещется море у ног, как похлебка в миске.
Молится Окко, и помнит её вода.
Окко разводит огонь, и танцуют тени, тени ложатся клубком на её колени. Возле яранги пугливо фырчат олени.
Окко качает огонь золотым венцом.
Искры, как осы, впиваются в руки, в пальцы. "Пусть ничего не болит у кита и зайца". Пламя костра как шитье на дубовых пяльцах,
вышитый чей-то портрет — посмотри в лицо.
Окко смеётся по детски, светло и щедро. Мир — это просто коробочка, Окко —щепка. В пыльной шкатулке темно как в глухой пещере.
Там одуванчик, багульник и астрагал.
Сложены и перевязаны тонкой лентой. Окко колдует весну, призывает лето. "Пусть ничего не болит у людей, и где-то
станут подобными люди во всём богам".
Видно Моржихе, и видно пятнистой нерпе: Окко становится ярким сиянием в небе, Окко себя белокрылой шаманкой лепит.
Окко летит, и прекрасен её полёт.
Небо становится ближе, и звезды ближе. Пусть ничего не болит у бобра и мыши. И у тебя ничего не болит, ты слышишь?
Это сказала шаманка — она не врёт.