Как правило, живопись начала ХХ - это крик. Кричит либо сам сюжет, как у Дикса или Гросса; либо красочный слой, как у Матисса; либо форма, как у Пикассо. Может кричать все вместе: линия (нервная, спазматичная), форма (разорванная, угловатая, острая), цвет (раздражающий глаз), как у Кирхнера, а может сама фактура, как у Сутина.
Встречаются и те, кто не кричит. Де Кирико, например, он очень тихий художник, он шепчет.
Но все они, и экспрессионизм, и фовизм, и кубизм, и далее по списку, неизменно всегда РАССКАЗЫВАЮТ какую-то ИСТОРИЮ.
А Джорджо Моранди молчит. Вот совсем абсолютно молчит. В плане какого-либо повествования. Его живопись не просто тихая, ибо в тишине возможно услышать звуки, его живопись как вакуум - вот-вот и лопнут барабанные перепонки.
И тишина эта не напряжённая с привкусом опасности (как у де Кирико), а наоборот какая-то удивительно спокойная и совсем не раздражающая. Я бы даже сказала милосердная.
А ещё созерцательная и отстранённая (но не холодная, а соучастная).
И в этой до боли в ушах тишине, в этих цветовых сочетаниях коричневого, бежевого, серого, с вкраплениями ржавчины и оранжевого чудятся отголоски фресковой живописи.
И эти сосуды, кувшины, бутылки (они в общем-то и не могут говорить) становятся практически литургическими образами. Они будто не от мира сего, как ангелы (если допустимо такое сравнение).
Они словно парят в неком символическом пространстве вне времени и вне нашей реальности. Такие абсолютно понятные и совершенно абстрактные одновременно.
И более чем осязаемые, плотные, вещные (это, конечно, от Сезанна).
И немые. В них НЕТ НИКАКОГО ПОВЕСТВОВАНИЯ, только фиксация абсолютно ясной (целиком и полностью) ОСОЗНАННОЙ ВЕЩИ, которая, правда, может существовать только в этом условном пространстве, и никогда сама по себе.
"Среди средневековых художников меня особенно интересуют тосканцы - прежде всего Джотто и Мазаччо" - писал Моранди в 1928 году в автобиографическом очерке, опубликованном фашистским журналом "Л’Ассольто" и потому редко упоминаемом. К этим двум парням добавим и Пьеро делла Франческа.
А ещё Шардена - певца неодушевлённых предметов, у которого даже мыльный пузырь превращается в архитектурную форму. Он всегда незримо присутствует в натюрмортах Моранди (на стенах в его мастерской много лет висели иллюстрации из альбома, посвященного Шардену).
И, конечно, восток. Моранди с маниакальной страстью повторял мотив за мотивом - медитация и перерождение. И оба эти явления происходят как раз в кромешной тишине и полном одиночестве.
Отсюда и такая СТЕРИЛЬНОСТЬ работ художника. Его называли "монахом", ибо он спал там, где работал, и где хранились всего его бесконечные герои (сосуды, кувшины, бутылки) - в мастерской.
Он пережил две мировые войны и фашизм, с которым у него, конечно же, отношения не сложились, ибо его интересовала ЖИВОПИСЬ РАДИ ЖИВОПИСИ, а не социальная риторика или политика.
Его тонкие цветовые отношения поражают своей простотой, но более всего умением из этой скупости изъять все красочное богатство и многообразие. И вот уже розовый становится бледным, серебряным, мерцающим, и ничто ему не противоречит, даже этот холодный голубой, потому что он больше не холодный, ибо объят теплотой розового.
И только Natura Morta, прочно застрявшая в, покрытой патиной и пылью, вечности.
И никакой суеты. Только непреодолимая тишина, за которой, конечно же, самопогружение и рефлексия.
И эти привычные нам формы вдруг становятся какими-то новыми, словно мы их видим впервые. Или не так, будто мы на них смотрели, но не видели, а теперь прозрели.
Скриншоты стрис из моего блога в инстаграм
