Виктор Иванович Анпилов — русский народный, стихийный, творческий революционер. Эта стихия изначально его, Анпилова, мечтающего о справедливости, о братстве, о человеческой красоте, мечтающего о революции. Эта энергия питалась его пребыванием в Никарагуа в то время, когда Никарагуа была охвачена Сандинистской революцией. Он был корреспондентом Центрального телевидения в Манагуа. Я, недавно вернувшийся из Никарагуа, с восхищением смотрел его репортажи. Это были мои репортажи, моя любовь к Никарагуа. Пожары в Каринто, бои в заливе Фонсека, на границе в Сан-Педро-дель-Норте, в Пуэрто-Кабесес, скольжение в каноэ по бесчисленным протокам сельвы, артиллерийские позиции сандинистов в Нуэва-Сеговия… Он вдохнул этот огненный латиноамериканский ветер. Знаток художника Диего Риверы, Сикейроса, почитатель Маркеса, он был настоящий русак.
Я впервые увидел его ещё издалека, без рукопожатия, во время очередной уличной демонстрации, когда огромная толпа медленно двигалась по улице Горького, и среди этой толпы полз, подобно гигантской медленной ящерице, пятнистый ракетовоз, добытый бог знает с каких военных складов. На ракетовозе была установлена звонница, и колокол бил, грохотал на всю ивановскую, а Анпилов стоял на носу этого звероящера и вещал в микрофон что-то о народе, о революции, о трудовой Москве, о трудовой России. А кругом плыл океан красных знамён. Были песни, были частушки, была восхитительная дурь: то выплясывающие старушенции, то красный поп — завсегдатай народных митингов.
Анпилов умел превращать свои политические радения в огромные уличные праздники, политические карнавалы. И быть может, это тоже шло оттуда, из Латинской Америки.
Не помню, где я впервые пожал Анпилову руку — на каких-то пресс-конференциях, каких-то форумах, конгрессах, во время уличных стычек с внутренними войсками? Может, это было в Останкино, ещё не кровавом — летнем, солнечном, где Анпилов, творец уличных представлений, поставил свои палатки, и я из кузова грузовика, в котором стоял Анпилов, читал свои политические прокламации, тряс в небеса кулаком, и это нравилось Анпилову, он поощрял меня.
Там же, у Останкино, на нашу демонстрацию напали омоновцы и жестоко лупили нас дубинами. А позже, когда Дом Советов, лишённый электричества, горячей воды, телефонной связи, окружённый колючей проволокой, был жертвой для заклания и вокруг этого колючего оцепления шли непрерывные митинги, Анпилов приводил туда сотоварищей, своих сограждан. Однажды я увидел его среди бурлящей толпы, которую рассекали омоновцы в белых шишаках. Я вскарабкался на какой-то КУНГ, где стоял микрофон, и успел в этот микрофон крикнуть: "Народ, держись!" После чего омоновцы стащили меня за ноги, и я испробовал вкус омоновской дубинки.
Это Анпилов собрал огромную массу народа на Октябрьской площади у памятника Ленину в дни того проклятого оцепления и повёл эти толпы на прорыв. Мы бежали вместе с толпой, взлетая на Крымский мост, разбрасывая хлипкое оцепление солдат с их щитами и дубинками, прорывались к Дому Советов, чуть ли не вручную разрывали, растаскивали колючую проволоку, соединялись с нашими братьями, находящимися в окружении.
Я не помню, видел ли я тогда Анпилова. Наверное, да, потому что там, в этом месиве счастливых людей, славящих свободу, перемешались все: и Бабурин, и Макашов, и Ачалов, и Константинов, и Павлов, и, вероятно, Анпилов.
Воочию я увидел Анпилова вечером этого трагического дня, когда народ пошёл на Останкино. Уже горел малый Останкинский корпус, и грузовик застрял под козырьком у входа. Начинали грохотать пулемёты, притаившиеся в тени бэтээров у входа в Останкино. Эти пулемёты косили народ, и трупы ложились один на другой. Бэтээры как бешеные носились среди толпы, давя, расшвыривая народ. И тогда появился Анпилов. Он привёл из Москвы ещё одну лавину людей, и она, эта идущая из Москвы мощная, медленная лавина, столкнулась с бегущими, которые ворвались в неё, разметали, смутили. И среди этих пулемётных грохотов, среди бегущих людей, среди пуль, которые чмокали в деревья, я видел Анпилова: одинокого, потрясённого, стоящего на перекрёстке без соратников, без знамён, без колокольного звона. Я запомнил его потрясённое лицо.
Когда мы с моими товарищами бежали из осаждённой Москвы и скрывались в деревне, там по деревенскому телевизору видели, как арестовывают наших друзей. Я не забуду сюжет, в котором рассказывалось об аресте Анпилова. Он скрывался в какой-то подмосковной деревне, на каком-то чердаке или сеновале. Его выдали. За ним пришли. Его взяли. И оператор, показывая избу, где находился Анпилов, нацелил телекамеру на анпиловские башмаки, стоящие у кровати. Долго, сладострастно и жадно показывал эти башмаки, полагая, что их вид должен внушить отвращение к Анпилову. Это были поношенные, грязные, с растерзанными шнурками башмаки великого ходока, пилигрима, страдальца, который истоптал эти башмаки на народных демонстрациях, на мостовых. И они, эти башмаки, показались мне прекрасными.
После этого мы не раз встречались с Анпиловым. Я слушал его надежды на восстановление, на возобновление его движения. Но этому движению не суждено было возникнуть, потому что пулемёты и танки нанесли такой удар по оппозиции, что она сникла, растаяла, утратила свою энергию, свою театральную красоту, свой восторженный революционный напор.
Анпилов побывал на Кубе, его встречал Фидель Кастро. Они говорили на испанском языке. Я радовался за Анпилова: он окунулся в ту стихию, которая была ему дорога, он окунулся в стихию команданте Че Гевара.
И теперь, спустя много лет, когда уже нет Виктора Ивановича и я не увижу его чудесную улыбку и не услышу его хрипловатый голос, поющий "Бандьера росса", я вспоминаю его башмаки — они для меня драгоценнее любых стильных туфель от Гуччи. Эта пара, стоящая у крестьянской кровати, с замызганными носками врозь, напоминала мне руки Че Гевары. Враги революции отрубили ему руки для того, чтобы они больше никогда не держали автомат. И эти башмаки показывали для того, чтобы дороги России никогда больше не топтали революционеры.
Этому не бывать. Вы слышите, как идут по русским дорогам, как стучат по русским дорогам башмаки Виктора Анпилова?