ДНЕВНИКИ ПИШУТ ДЛЯ ТОГО, ЧТОБЫ ИХ СЖЕЧЬ
Лев Николаевич — мой любимый писатель. Нет, просто: мой писатель. Но прочла его поздние дневники — и гений сошёл с пьедестала. Точно сдёрнули мантию — под ней оказался голый, маленький, глубоко несчастный, задёрганный, запутавшийся, загнанный старик.
Есть границы, которые не следует переступать. Вещи, о которых не следует говорить. Не разоблачаться до нитки, являя миру наготу. Сегодня злорадно, выборочно публикуют записи из его дневника: Ел, пил, болела печень. Принял висмут, гулял. Ел, пил, ничего не делал. Вздутие кишечника. Лёг спать рано. Дескать, вот он, любуйтесь, ваш гений. Как же кому-то хочется лягнуть ослиным копытом мёртвого льва.
И ни слова про страдания, раздирающие сомнения, муки, угрызения, ежедневное, ежечасное горение на внутреннем огне. Их не видно за этими «ел, пил, спал». А также за вынесенным из избы сором непрерывных семейных дрязг. Говорят: не приближайтесь к кумиру, от него может запахнуть. И ещё: дневники пишут для того, чтобы их сжечь. А уж никак не для миллионных тиражей.
ТОЛСТОЙ И КРАСНО-БЕЛЫЙ КВАДРАТ
Толстой всегда преклонялся перед терпеливым, кротким отношением мужиков к боли. Мужик страдает — и смерть воспринимает философски, как долгожданное отдохновение. Богатым есть что терять: ропщут, цепляются за бренные удовольствия, за роскошь жизни.
Сам, несмотря на все усилия, не научился принимать страдания покорно. Прислушивался к себе, к отправлениям организма. «Очень сильная боль головы… и я дурно, очень дурно перенес. Говорил себе: это случай учиться терпеть... И не мог преодолеть тяжесть страдания». Софья Андреевна вспоминает его мрачность и раздражительность из-за нездоровья.
В Крыму, во время серьёзной болезни, 5 столичных светил дежурили у его койки сутками — копейки не взяли, за честь почли. Съехались встревоженные дети, друзья, родственники. Больной громко стонал, охал, «привлекал внимание». Никто в доме не спал. При этом Толстой не просто высмеивал — отрицал пользу медицины. Считал шарлатанством, «грубым суеверием» - но... пока болезнь не касалась его самого. На прогулки не выезжал без домашнего доктора.
***
По его мнению, вся жизнь человека есть подготовка к смерти. «Чем ближе смерть, тем сильнее чувствую обязанность сказать то, что знаю, что через меня говорит Бог». Был ещё молод и силён - а дневник уже испещрён словом «смерть». Почти каждая запись заканчивается смиренным «ЕБЖ»: если буду жив.
«На душе что-то странное, новое, радостное, спокойное, близкое к смерти». «Был очень слаб, насморк и кашель. Приятно было думать, что это может быть смерть». «Здоровье чуть держится. Скоро умру». «Всё болит печень. Должно быть, смертная болезнь».
В своих произведениях подробно рассматривает уход людей. «Три смерти», «Смерть Ивана Ильича», кончина Николая Лёвина в «Анне Карениной», старых графа и князя в «Войне и мире»… От сцены смерти Андрея Болконского волосы шевелятся на голове: роковой сон, борьба с дверью, в которую кто-то вошёл, просыпание от сна жизни.
Когда умерла любимая дочь Маша - испытал просветление, тихую радость и благодарил бога. Смерть представлялась ему ясным, покойным, умиротворённым уходом, с брезжущим светом впереди. Благостным засыпанием, умилением, пробуждением к настоящему. На станции Астапово, находясь в бреду, просил не давать ему морфин, чтобы оставаться в ясном разуме, чтобы записывали за ним мысли до конца. Но не успел приоткрыть перед нами завесу. А он бы описал — о, как бы он описал!
ЛЕВ ТОЛСТОЙ — КОММУНИСТ
Без сомнения, Толстой оказал громадное влияние на революцию 17-го. Переворот тщательно готовили как искренно заблуждающиеся патриоты, так и враги России. В том числе готовили её через Толстого, сделав его своим рупором.
Мало кто из великих имел такую пожизненную славу, Толстого воспринимали как мессию. Он активно переписывался с мировыми светилами: философами, учёными, писателями. На вокзалах — множество провожающих и встречающих, цветы, восхищение («В Москве узнали о приезде. Толпа огромная, чуть не задавили»). «Чувство толпы» подметит Толстой. Но подчеркнёт отсутствие дружбы и сплочённости. Не в этих ли четырёх словах: толпа, но при этом отсутствие дружбы и сплочённости — судьба России?
Кто-то молился на него — а кто-то люто ненавидел. На 80-летний юбилей прислали сотни подарков. Среди них — ящик с верёвкой и мылом. Кто-то обожествлял, а кто-то мыл руки после нечаянного рукопожатия.
...Ещё в детстве была у них с братьями добрая игра в «Муравейных братьев»: прижимались, грели, гладили друг друга. Казалось: и вокруг повсюду добро и любовь, и нет несчастных… Под старость мечтал об уходе «в избу»: разделить судьбу с народом, трудиться. Раздать всё, что имеешь, по христианскому учению.
Но мысленно претворил идею в реальность — и ужаснулся, и разгромил, подробно доказав бесполезность и даже её вредность. Ничего эта затея не изменит, ничему не научит, а лишь погубит семью, развратит мужиков. Изнеженные дети и супруги, отдав всё, умрут на грязной соломе. Мужики озлобятся и перессорятся, пока не выцыганят всё до последней дырявой шубейки, да и те проедят и пропьют.
Толстой идеализировал мужиков — но при этом и горько замечал: «Раздача вещей и дров вызвала жадность». «Попрошайничество, зависть, обман, недовольство». «Застал на кладбище пьяный народ».
Вот Лев Николаевич идёт по деревне, мужики копают картофельные ямы. Каждый себе. Сколько лишней работы! «Что, если бы всё это вместе делать и делить». Его умиляет общинный уклад жизни пчёл и муравьёв. В сущности, он описывает коллективизацию. Ах, не дожил Толстой до террора, до большой крови. До колхозов, куда загоняли силой, отбирая у крепких хозяйственников землю, скот, постройки и деля на всех. Одних озлобляя, а других расхолаживая: а чего, не моё ведь, ничейное.
Вместо милого «муравейного братства» - советское крепостничество: тяжёлая физическая работа от зари до зари без выходных, палочки трудодней вместо денег, бесправие, нет паспортов, нет пенсий. Что бы на это сказал Толстой, при вечной жажде справедливости и неугомонном характере «во всём мне хочется дойти до самой сути»?
Но ещё не пришёл 17-й год. Гремят по мостовой тысячные экипажи, едут господа с дамами в бриллиантах и тысячных нарядах. В деревнях и на фабриках прозябает нищий, полуголодный, безграмотный, грязный, спивающийся простой люд. Что мог сделать Толстой один? Пилил и рубил дрова, плёл лапти, косил, пахал, чистил снег, тачал сапоги (довольно кривые), подшивал валенки. И всё глубже погружался в грех самоедства, и только беспомощно вскрикивал: «Ах, как дурно всё вокруг! Ах, как дурён я сам!»
А впереди зрела кровавая революция.
ТОЛСТОЙ КАК АРЕНА БОРЬБЫ БОГА С ДЬЯВОЛОМ
В каждом человеке борется добро со злом. Чем сильнее христианин в человеке — тем яростнее и хитрее зверь посылается против него. Играет мускулами, ищет равного для единоборства. Мы маленькие грешники — нам хватит маленьких искусителей-чертенят.
Там, где бьёт мощь и свет гения — выдвигается могучий дьявол. Нет, не с копытами и хвостом — а вот такой, вроде сладкоголосого, женоподобного «кающегося дворянина» В. Г. Черткова. Который за считанные годы нивелировал, уничтожил художественный гений Толстого. Низвёл мощную литературу к детским нравоучительным сказкам про Филиппка и сливовую косточку, к самоедским дневникам, к письмам и статьям — страстным, глубоким, но - увы - переливающим из пустого в порожнее, не спасшим Россию от крови. Скорее, то были беспомощные вскрикивания о добродетели, о ненависти к царю, церкви, чиновничеству. Ещё писал автобиографию: про троюродных тёток, сумасшедших дядьёв.
О своих великих романах Толстой отзывался небрежно: такие «пустяки, как «Война и мир». Или: «Вся та художественная болтовня, которой наполнены мои 12 томов сочинений, и которым люди приписывают незаслуженное значение...» Но кому была бы интересна биография, если бы ей не предшествовали те 12 томов «пустяков» и «болтовни»?
Мудрая Софья Андреевна зрила в корень: «Он (Чертков) убил художественную искру в Л. Н…» «Да, если верить в дьявола, то в Черткове он воплотился и разбил нашу жизнь». Не за тем ли и послан был? Впрочем, Чертков — лишь орудие. Не он — так его место занял бы толстовец Сергеенко, не Сергеенко — так дочь Саша.
ЧЕРТКОВ — КАК МАЛАХОВ С ШОУ «ЧУЖОЕ ГРЯЗНОЕ БЕЛЬЁ».
Или Свинкова для Зыкиной, или Дрожжина и Цивин для Баталовых. Разумеется, масштабы не сопоставимы, но почерк тот же. Вбил клин, грязными башмаками влез в святая святых, в неприкосновенное — в семью, под предлогом, что Лев Николаевич принадлежит России и миру. А жену, с которой прожил 48 лет — псу под хвост. Козни, наушничество, сплетни, науськивание, тайные завещания, подписанные чуть ли не под кустом - арсенал, хорошо известный нынешним аферистам.
Софья Андреевна умолила мужа, чтобы он не скрывал от неё записи, касающиеся её и детей. Но тут же заводится секретный дневник и прячется под столом, под койкой, в сапоге (!). И потихоньку, через заговорщиков: через слуг, дочь Сашу (её называли «чертковкой») переправляется врагу №1. Который нажимает на то, что великий Толстой должен писать всю неприглядную правду о семье и жене. Дескать, если разоблачаться, то совсем — это ведь тоже достояние народа.
Но есть вещи, о которых не должен знать никто, кроме мужа и жены - интимные, сокровенные! Это дело сугубо двоих. Это как спрятаться под кроватью и вести оттуда репортаж. Впрочем, Черткову того и нужно: выворачивать и трясти исподнее. Никого не напоминает? Хама, который сдёргивает покровы с отца, или нынешних шоуменов. Какое счастье, что Толстой не жил в наши времена медиа. Тогда он был автором «Войны и мира». Сегодня «Война и мир» была бы романом, который написал граф, «ну у которого жена травилась мышьяком и топилась в пруду».
Но откуда берутся все эти «духовники», когда знаменитость отживает век и у неё в голове «меняются приоритеты»? Слетаются на запах славы и звон денег, и вот уже вместо семьи - концентрация злобы, клубок зашкаливающей ненависти.
У Баталовых недвижимость, у Зыкиной изумруды. У Толстого громадный талант, всемирная слава и права на сочинения. Чертков действовал тонко, под льстивым соусом: «Не допускать в обращение в личную собственность вашей семьи того, что должно принадлежать богу и человечеству». У него скорбно-холеное лицо продувного купчика. Сладкий, фальшивый, всегда томно опущенный взгляд. Тот ещё артист. Интеллектуальный цыган.
И ведь добился своего. Покупая книги Толстого, читатели платили не вдове и детям, а издателям, получающим прибыли и сверхприбыли на его сочинениях. «Отнял у меня сердце и любовь мужа; отнял у детей и внуков изо рта кусок хлеба».
***
Почитайте дневники Толстых: очень гадкую, неприглядную роль играл г-н Чертков. Искреннее ли разделение взглядов, жадная ли попытка примазаться к чужой славе или голая корысть… Не тайный ли он агент Сытина и прочих издателей, озолотившихся на трудах гения?
Писатель постиг душу, заглянул в такие глубины, куда заглянуть страшно. Его романы и рассказы — живые пособия для изучения человека. Они мудрее и полезнее сотен научных трудов всех вместе взятых психологов, психоаналитиков, психиатров. Но, скажите, как человек, видевший людей насквозь, «глыба и матёрый человечище», попался на простенький крючок?
Впрочем, изредка проблёскивало прозрение: Толстой чувствовал фальшь, страдал и метался. Когда бежал навсегда из Ясной Поляны, просил спутника: «только не в толстовскую коммуну» - так ему опротивела мышиная возня.
«Чертков вовлек меня в борьбу. И борьба эта очень и тяжела, и противна мне». «От Черткова письмо с упреками и обличениями. ОНИ РАЗРЫВАЮТ МЕНЯ НА ЧАСТИ. Иногда думается уйти ото всех«. «Страх за возбуждённое состояние Черткова. Почувствовал, что мне не хочется передавать ему мои мысли… потому, что он принимает их так жадно. БОЯЗНО. Мне самому нужно ПИТАТЬСЯ ими».
(Энергетический вампир этот ваш хвалёный Чертков!) И тут же, увы: «Получил письмо Черткова. Луч света в мрак». Как мало нужно людям за 70 (даже величайшего ума), чтобы в их глазах перевернуть мир с ног на голову, чёрное изобразить белым. Требуется лишь с готовностью разделять взгляды, задушевно внимать, быть близким по духу, заглядывать в глаза, льстить, лить в уши отравленный сироп.
Вот взгляд современницы, поэтессы З. Гиппиус: «Пришёл Чертков. Поразительно не нравится мне этот человек. Смиренно-иронический. Сдержанная усмешка, недобрая, кривит губы… Ирония у него решительно во всём. Даже когда он смиренно пьёт горячую воду с леденцами… Когда ирония зазвучит нотками пренебрежительными — спохватывается и прикрывает их — смирением».
Какая мелочность, какая ненависть и нетерпимость — у человека, который проповедует христианство — я о Черткове. В сущности, всё его «толстовство» носило декоративный, показушный характер. Переселился из усадьбы в комнату поменьше, ездил в третьем классе, балакал с мужиками. Состояние предусмотрительно хранил в английском банке на имени сына (свидетельствует Софья Андреевна, а ей ли не знать).
Такие люди не пропадут ни при какой власти. И от террора новой революционной — как зонтиком, прикрылся предусмотрительно юридически оформленным литературным наследием гения. Не зря хлопотал и весьма не пыльно, недурственно прожил. В 1936 году Политбюро и лично товарищ Сталин приняли решение о расходах по похоронам В. Г. Черткова за счёт государства.
ТОЛСТОЙ И ПРАВОСЛАВИЕ
Чертков люто ненавидел православие. Вот один из суетливых, гадких моментов «обрабатывания» Толстого.
Очень он беспокоился: а вдруг на смертном одре Лев Николаевич примирится с церковью? Осенит себя ненавистным крестом?! И суетится, и зудит: всякое ведь может быть, Лёвочка Николаевич. Вдруг вы нечаянно в бреду обмахнётесь перстами, а люди подумают, что креститесь. Так вы потрудитесь светлейшей ручкой заранее черкнуть: дескать, если перед смертью перекрещусь - то не верьте, это предсмертная судорога, непроизвольное движение ( видимо, как у лягушки под током). Не потому ли в последние часы, несмотря на мольбы Толстого этого не делать, ему вкололи морфин, от греха подальше?
...Помните сцену венчания Кити и Лёвина? Голубиная чистота, торжественное ожидание и надежда, робость перед свершающимся таинством. Сам Бог благословляет молодых. И — для сравнения, спустя тридцать лет — обряд причастия в романе «Воскресение». Сколько несвойственного писателю яда, сарказма, мелкой издёвки — опустился до уровня бульварной газетёнки. К тому времени вокруг него уже клубились толстовцы.
Но ведь любые обряды всех религий по-детски наивны, родились на заре цивилизаций. Придраться, зло высмеять можно абсолютно все святыни. Руби кресты, жги иконы — а чего, крашеные доски. Под прицел попала именно православная церковь. Зато громадную моральную и денежную поддержку Толстой охотно оказывал баптистам всех родов: духоборам, молоканам, штундистам.
...Итак, ожесточённой ареной борьбы стала семья, и Толстой её проиграл. В доме царил ад адский, в его огне горели все домочадцы. И это в доме светоча, к которому «за истиной», за «смыслом», «за умением жить» («Научи, отец!») тянулись ходоки со всей России, со всего мира.