Анна Маркина о новом поэтическом сборнике Фонда СЭИП.
Вот оно — племя младое! Незнакомое… А впрочем, не такое уж незнакомое для подготовленного читателя.
Наверное, если бы не Форум молодых писателей, ежегодно проводимый фондом СЭИП, разнообразные поэтические породы, представленные в книге, не встретились бы в одном издании. Так эвкалипты вряд ли переночуют под одним небом с ягелем, а олеандры приткнутся под бок к березам. Это не значит, что одни лучше других, а значит только то, что они разнесены сообразно климату по обширным литературным территориям. Хотя, признаться, ягелем, чьи шансы дорасти до секвойи стремятся к нулю, осознавать себя неприятно. Никому не хочется быть всего лишь удаленным лишайником, который пойдет на корм ближайшему оленю. Но естественный отбор никто не отменял. Конкуренция в творческой среде высока, а значит, кого-то время выкинет на обочину, а перед кем-то откроет дверцу УАЗика, спешащего по бездорожью на вершину горы.
Хотя по большей части в сборник попали авторы, которые уже запрыгнули в то или иное транспортное средство, и за их движением по извилистым дорогам успеха мы имеем удовольствие наблюдать. Многие давно печатаются, в том числе в журналах первого ряда. Большинство были отмечены серьезными наградами (Владимир Косогов, Александра Шалашова, Антон Азаренков, Борис Пейгин — лауреаты «Лицея», одной из самых крупных в сегодняшней России премий, Анна Долгарева получила Григорьевскую премию, Василий Нацентов — премию имени Аксенова, Евгения Джен Баранова — премию имени Астафьева, Полина Корицкая — премию имени Риммы Казаковой, Кристина Кармалита — лауреат Волошинского конкурса, Тихон Синицын и Александр Тихонов — премии «Справедливой России», Константин Комаров, Любовь Глотова, Эгвина Фет — финалисты того же «Лицея»). Список заслуг можно было бы продолжить, но не в них же дело.
Победы и поражения в конкурсах — всего лишь маркеры погружения в литературный процесс. Премии, бывает, прилетают, как шальные пули, в молодых писателей, после чего двигаться вперед с железякой звездности внутри тела становится сложнее. Поэтому так важно выковать себя из огня и металла, чтобы хоть пули, хоть обилие солнца не пробивали обшивку. Когда я, будучи подростком, начинала заниматься верховой ездой, нас учили падать, правильно сгруппировавшись. Это было страшно: обрушиться с рысящих полутора метров в манеж по заданию тренера. И только спустя десятилетия я осознала, как важно наработать навык падений, чтобы не убиться при первой же неудаче. В этом отношении семинары и обсуждения, через которые проходят все участники Форумов, и есть что-то вроде своеобразных тренировок, которые, даже если складываются болезненно, в целом увеличивают крепость всадника, пытающегося обуздать непокорное существо языка.
Седлание языковой стихии, что вполне естественно, производится разными методами. Кто-то пишет скупыми и простыми средствами, кто-то предпочитает разветвленные, растекающиеся картины, кто-то отталкивается от берега эмоций, кто-то, наоборот, склонен к рациональным экспериментальным построениям. В конце концов, то, сколько жизненной правды и опыта стоит за выбранным методом, определять читателю. Время само снимает шелуху и отплевывает синтетическую оболочку.
Удивительно, как в культуре сосуществуют запрос на новизну, в том числе на новизну некоего тематического и формального решения, и, наоборот, реакционность. Часто проезжающие по «Фейсбуку» крупногабаритные споры на тему отражения в поэзии политической повестки или гендерных вопросов только отталкивают читателя. Практики, нацеленные на поиск новых смыслов и форм, удовлетворяют вкусам узкого филологического круга, часто воспринимаются как надувательство, а посетители библиотек и покупатели книг по-прежнему хотят услышать традиционные стихи, разделить человеческую эмоцию, проведенную через прозрачность и ясность силлабо-тонической организации.
У Заура Ганаева получается через беглость письма и повествовательную легкость, заимствованную у XIX века, протянуть не только личную историю, в которой приобретают ценность мелкие наблюдения (вроде описания синего пальто любимой женщины), но и национальную историю. Родиться в 90-м году в Грозном — значит в каком-то смысле и взрослую жизнь провести в заложниках у войны, научиться существовать на обломках, перетаскивая в себе великий якорь прошлого: «Мы тут учились. Правду ж говоря, / Нас важному нигде не научили. / Нас не учили резать якоря, / Что мы с собой по-детски волочили».
Про Кристину Кармалиту хорошо говорит начало одного из ее стихотворений: «— Давай про снег! — Про снег уже давно — / и Пастернак, и Бродский, и Тарковский… / Давай-ка лучше просто пить вино / да провожать прошедшее по-свойски». Все уже про все написали. И про снег, и про другие вещи. Можно ли состязаться с гениями? Или нам остается всего лишь теплая фиксация личной промежуточной боли с использованием классических поэтических средств? Кристина Кармалита настаивает на том, что стихи — это личный разговор с читателем, неприкрытость чувств. Проговорить боль, не дожидаясь, пока «этот снег березовый однажды / нас выбелит из ленты новостей». И быть услышанной.
«Никакой заумной подоплеки», — добавляет в одной из строк Александр Тихонов. Он также нацелен на прямое зрение и прямое переживание, в котором априори запечатлена грусть — все земное слишком приземленно: «Ключ на старт! / Эпоха сплошного сюра. / Бытонавты / новых миров не ищут. / Прилетели. Сели. / Прости нас, Юра, / Но забыты звезды. / Займешь мне тыщу?»
Поколение тридцатилетних, к сожалению, выросло с ощущением общей бесхозности. Этакий борщевик, раскинувшийся по большой стране, — крепкий, сильный, легко захватывающий новые территории и легко приспосабливающийся, но как бы знающий о себе, что он самозванец, вырос чем-то не тем, что от него ожидали. А зная это, мы всю дорогу опасаемся: нас раскроют и выгонят с благодатной почвы, а то и вовсе перерубят у самого корня. Именно так чувствует себя лирический герой Владимира Косогова. Автор, впаянный в традицию века Серебряного и века нынешнего, интонационно движется вслед за Владиславом Ходасевичем, Георгием Ивановым, Денисом Новиковым. Особенности его героя — острая отчужденность, строгость и даже жестокость к себе: «…ибо здесь — черта. / Разве мама такого любила? / Рифмоплета, страдальца, дебила / С пеной гнева у самого рта?» Образ автора — образ покореженного человека, горбуна и страдальца, который «за собой таскает волоком / Небесной музыки секрет».
Простота часто основывается на штампах. Просто то, что апеллирует к узнаванию. Хотя слово «штамп» нередко используют в качестве приговора, отмечая, что у автора нет индивидуальности. Однако в эпоху переизбытка источников и интертекста индивидуальность складывается из кирпичиков чужих подходов. И существует целый ряд поэтик (вполне признанных), которые вырастают из оперирования штампами и их достройками. Любопытен образ мышления Михаила Куимова, который умеет так перехлестнуть дожди с ожиданиями, Бога со снегом и смерть со льдом, что из дорожного набора среднестатистического поэта вдруг вырастает личное философское отношение. А это вообще мало кому удается. То есть лучшие стихи Михаила выходят за рамки камерности и превращаются в глыбы ненавязчивых онтологических обобщений: «Куда уходит облако? Едва ли / В случайные неведанные дали. / Мир обретает форму. Мы не ждали, / Что мир неокончательно готов. / Нам ничего об этом не сказали. / Мы часть пути, а что в оригинале — / Мы фильм, идущий в темном кинозале, / Играет музыка, никто не слышит слов».
Мир все больше открывается, становится глобальным. Неудивительно, что в этих условиях корневая система, место рождения и родная земля для многих перестают быть точкой отсчета. Живи Скарлетт О`Хара сегодня, она бы, возможно, не вернулась в Тару, красная земля не давала бы ей столько сил. Потому редким и ценным кажется тематическое ядро лирики Тихона Синицына. Почти все его стихи — про верность воспаленным степным землям Крыма. Это целый мир, далеко отстоящий от дерганой, закопавшейся в неврозах, жизни мегаполисов. Мир южного Рая с золотыми шарами хурмы, голубыми зонтиками медуз, тончайшим узором тамариска, «бакланами», рифмующимися с Nirvana. Мир, воспетый Грином. Цветные сны Таврики.
Кому-то удается укорениться в земле, а кому-то — в ушедшей эпохе. Подборка Степана Султанова выстроена вокруг античных сюжетов: «Мне мифы — верные проводники / К созвездиям Европы». Не иллюзорен ли мир прошлого, в который пытается сбежать автор по дорожке, протоптанной многочисленными предшественниками? Может быть, слишком страшно столкновение с реальностью? «А дальше — тьма. Моря и полубоги. / За мифом миф, за валом — новый вал». Если так, то отчего бы и не отсидеться среди Троянских войн да пиратских морских приключений.
Перечисленные авторы выбрали поэтику традиционную. Их путь — путь внешне сдержанной лирики, учитывающей классический культурный опыт. Лирики аллюзивной и концентрированной, наполненной, но не крикливой.
Однако путь к сердцу широкого читателя может быть проложен еще более коротко. Часто критики нападают на этот маршрут, обзывая его «пабликовой» или «эстрадной» поэзией. Но чем больше времени проходит, тем больше метод взволнованного говорения с аудиторией на понятном ей языке обживается в профессиональном пространстве нового тысячелетия. Быть понятным, использовать бьющие наотмашь художественные средства, предельно оголять личный опыт — такой способ организации текста уже не получается отнести к нишевой поэтике соцсетей. Граница между массовым и профессиональным стирается. Там, где скучающие филологи раньше осудили бы за предсказуемость художественного построения, сегодня реагируют спокойнее: хорошо звучать со сцены больше не преступление. Если сращивается профессиональное отношение к языку и умение выдерживать эмоциональный накал без лишних перегибов, если ограненный стилистический вкус сочетается с текстуальной открытостью, современностью и беззащитностью, текст имеет все шансы превратиться в заметное явление.
В одном из стихотворений Полина Корицкая говорит: «Смотрю в глубину, насквозь — какого, скажите, кроя / Мне дали такой каркас, и сделали кожу тонкой?..» Ее лирическая героиня не притворяется, она легко вызывает сочувствие. Автор в простой, в чем-то непритязательной форме раскладывает слоеную боль по противням и запекает в рифменном духовом шкафу. «Волки целы, овцы сыты, / Сверху дым висит. / Я теряю лейкоциты, / Господи, спаси». Женское не превращается в жеманно-женское, а остается по-человечески-женским. Вот лирическая героиня мечтает о любви, вот она воспитывает детей и ведет хозяйство, вот она в больнице… Тексты работают через узнавание себя. Ведь все мы пытаемся сдать один большой экзамен: «Доктор, док, я догадалась, — / (а иголка — вжик-с!) / Просто я сдаю анализ, / Как зачет на жизнь».
Подход к тексту со стороны чувственной неприкрытости близок Марине Мазуренко: «Даже когда, заполняя собой разлом, / Алым цветком распускается ножевая, / Объятья твои — привычные, словно дом. / Ты существуешь — значит и я живая». И Кристине Убалдуллаевой: «Так сверни же с пути, растворись, пропади / В серебре, что у ног твоих стелется. / Пусть тебя не пугает туман впереди: / Будет страшно, когда он рассеется».
Интересно, когда поэтика уходит в слэмовую сторону, хотя автор растет в толстожурнальной среде. Очевидно, что обилие филологических подделок под искусство в годы, когда критерии оценивания все больше размываются, растет. Иногда кажется, что переход к здравому смыслу полностью забит языковыми эмигрантами, которые, словно сумочки от «Шанель» за 20 долларов, вываливают под ноги прохожим бесконечные, нашитые за ночь верлибры. Что остается молодому человеку, проросшему в русскую классику, человеку, для которого самое важное в поэзии — исповедальность, неумолимая правда? Видимо, метая копья во вражеские крепости в критических статьях, откочевать в лагерь текстуальной искренности, защищенной стенами иронии. Так делает Константин Комаров. В прибрежных, но взволнованных водах его поэзии буйки плавают на поверхности, а читатель огражден от заплывания в темные глубины: «Был я мальчиком-паинькой, / но — такая херня — / когнитивная паника / одолела меня». Его герой тонкокож, бытие ему кажется невыносимым, а значит, не стоит ожидать формальной умеренности и ненавязчивости приемов — все остро, все громко, все как будто прослушивается через стетоскоп: «Безнадежности крапины / расцвели по весне, / даже воздух царапины / оставляет на мне».
Продолжение следует...