Через четыре года после выхода «Повестей покойного Ивана Петровича Белкина» в X томе журнала «Библиотека для чтения» была опубликована «Потерянная для света повесть», автором которой был О. И. Сенковский, скрывшийся за псевдонимом А. Белкин.
Появление нового Белкина было тем более неожиданно, что к этому времени ни у кого не оставалось сомнений, что автором пяти повестей, изданных под маской Ивана Петровича, являлся сам Пушкин. В конце августа 1834 года «Повести Белкина» вышли вторым изданием в составе «Повестей, изданных Александром Пушкиным» и вопрос об их авторе был окончательно решен.
Сюжет же «Потерянной для света повести» на деле оказался псевдосюжетом. Компания мелких чиновников отправляется на увеселительную прогулку в Парголово, где происходит изысканнейший обед, детали которого расписаны со всеми подробностями, вплоть до того, что главки в повествовании обозначены как параграфы с характерным для них содержанием: “§1. О том, как мы отправились отдыхать в Парголово”, “§2. О том, как мы обедали в Парголове” и т. д.
Но кроме достославной трапезы, описанной очень подробно, до мелочей, в Парголово случилось ещё одно значимое событие — повесть Галактиона Андреича. Начиналась она словами: «Вот именно один такой случай был у нас по провиантской части...». Все последующее описание строится на комических попытках остальных чиновников припомнить содержание этого случая, оканчивающихся неудачей... Повесть, таким образом, оказывается «потерянной для света»: «Скорее успеете вы прочесть все иероглифы древнего Египта, нежели повесть Галактиона Андреевича: она погребена в душе и никогда не воскреснет для света. Эпохи будут следовать за эпохами, государства будут процветать и падать, но никто не узнает, что это за история».
А все содержание произведения Сенковского сводится к комически-дотошному описанию обеда, с «чиновным» перечислением блюд и напитков (приложен даже чертеж: как именно была разрезана кулебяка), к второстепенным сведениям об участниках пикника, к детализации малосущественных обстоятельств поездки. Можно было бы сказать, что это пародия на «бытовые» повести 30-х годов (Н. А. Полевого, М. П. Погодина и других). Но почему тогда избранным псевдонимом был А. Белкин? Очевидно, что Сенковский прямо указывает на Пушкина. И тут не столь важно, что пушкинского Белкина зовут Иваном Петровичем, и что, как известно, Иван Петрович Белкин «осенью 1828 года <…> скончался на 30-м году от рождения и похоронен в церкви села Горюхина близ покойных его родителей» – непритязательный читатель массового журнала «Библиотека для чтения» мог этого и не помнить. Судя по всему, «Потерянная для света повесть» была написана для другого, гораздо более искушенного круга ценителей русской словесности. Значимой частью этого круга «Повести Белкина» были дружно встречены как свидетельство падения таланта Пушкина. «Вот передо мной лежат «Повести», изданные Пушкиным, — недоумевал В. Г. Белинский, — неужели Пушкиным же и написанные? <…> повести занимательны <…> но они не художественные создания, а просто сказки и побасенки».
В предисловии к «Повестям Белкина», в «письме ненарадовского помещика» можно найти подсказку «сюжетного» (а фактически — минус-сюжетного) хода «Потерянной для света повести»: «Кроме повестей, о которых в письме вашем упоминать изволите, Иван Петрович оставил множество рукописей, которые частию у меня находятся, частию употреблены его ключницею на разные домашние потребы. Таким образом прошлою зимою все окна ее флигеля заклеены были первою частию романа, которого он не кончил».
Интересно, что первым в русской литературе, кто развил пушкинскую сюжетообразующую шутку, был Гоголь в повести «Иван Иванович Шпонька и его тетушка» (1832), уже в зачине которой явственно проявляются стилистические черты, перенесенные потом Сенковским в «Потерянную для света повесть»:
«С этой историей случилась история: нам рассказывал ее приезжавший из Гадяча Степан Иванович Курочка. Нужно вам знать, что память у меня, невозможно сказать, что за дрянь: хоть говори, хоть не говори, все одно. То же самое, что в решето воду лей. Зная за собою такой грех, нарочно просил его списать ее в тетрадку. Ну, дай Бог ему здоровья, человек он был всегда добрый для меня, взял и списал. Положил я ее в маленький столик <…> Старуха моя, с которой живу уже лет тридцать вместе, грамоте сроду не училась; нечего и греха таить. Вот замечаю я, что она пирожки печет на какой-то бумаге. Пирожки она, любезные читатели, удивительно хорошо печет; лучших пирожков вы нигде не будете есть. Посмотрел как-то на сподку пирожка, смотрю: писаные слова. Как будто сердце у меня знало, прихожу к столику — тетрадки и половины нет! Остальные листки все растаскала на пироги. Что прикажешь делать? на старости лет не подраться же!».
Как и в «Потерянной для света повести» здесь та же спонтанная речь, начатая с нелепого «наконец», множество бытовых подробностей и лиц. «Гоголевское начало» обнаруживается не только в стилистических приметах, но и в самой фабуле повести Сенковского, которая по сути дела, ограничивается описанием «пиршества».
То, что Сенковский угадал в повести Гоголя «Иван Иванович Шпонька и его тетушка» новаторски преломленную белкинскую традицию говорит о его обостренном художественном чутье. Но эта традиция была чужда Сенковскому как литератору. Псевдоним А. Белкин метил не столько в Гоголя, сколько в Пушкина, бывшего в 1834 году важным сотрудником «Библиотеки для чтения», ссориться с которым в открытую было нецелесообразно. Стилевое решение «Повестей Белкина» для Сенковского было, тем не менее, неприемлемо. И поэтому он в «Повести, потерянной для света» разыгрывает довольно сложную пьесу, сознательно скрытую от неискушенного взгляда. К читателю своего журнала автор относился свысока, хорошо понимая его неосведомленность. Сенковский нашел своего союзника в пушкинском стане, в лице автора повести о Шпоньке, которого воспринял как ироническую стилистическую перефразу белкинского литературного типа. Однако довольно скоро Сенковский понял, что и эстетика Гоголя ему чужда. В 1835 году он печатает под псевдонимом А. Белкин повесть «Турецкая цыганка», по стилю качественно иную (подчеркивая тем самым, что Пушкин будто бы с самого начала был ни при чем) и больше никогда впредь не прибегает к этому псевдониму.
Пушкин, кстати, тотчас уловил метившую в него иронию Сенковского: в начале мая 1835 года он пишет М. П. Погодину: «Сейчас получил я последнюю книжку Библиотеки д<ля> Ч<тения> и увидел там какую-то повесть с подписью Белкин — встретил Ваше имя. Как я читать ее не буду, то спешу Вам объявить, что этот Белкин не мой Белкин и что за его нелепость я не отвечаю».
А когда через номер А. Белкин Сенковского явился вновь, Пушкин попросил П. А. Плетнева гласно предупредить возможную путаницу (письмо от 11 октября 1835): «Радуюсь, что Сенковский промышляет именем Белкина; но нельзя ли (разумеется из-за угла и тихонько, например в М<осковском> Набл<юдателе>) объявить, что настоящий Белкин умер и не принимает на свою долю грехов своего омонима? Это бы, право, было не худо».
Эта язвительная, мастерски разыгранная 185 лет назад полемика, скрытая от неискушенного взгляда, служит примером (и уроком) для современных адептов троллинга и холивара. Очевидно, что любые выяснения отношений могут развиваться в плоскости творческой игры с ненулевым выигрышем для обоих сторон. И Сенковский, явно получивший удовольствие от создания комической повести, и Пушкин, обошедшийся парой лаконичных замечаний, показывают потомкам, каким изобретательным и изящным становится обмен мнениями, когда его разыгрывают мастера.
Автор текста — Варвара Сергеевна Фомичева, специалист тематических программ Мемориального Музея-Лицея и музея-дачи А. С. Пушкина.
