Коль скоро, могут иногда спросить: "откуда все это", -то в пылу азарта, иногда свойственного полемичесому задору, можно ответить и так,совсем однако не отсылая к иточнику, и разве что отчасти.
С 13 по 19 -й фрагмент Первого отдела "О предрассудках философов" " По ту сторону добра и зла".
Фрагмент 13.
Столь презрительный к принципу минимальной затраты силы, Ницше без колебаний, казалось бы, применяет его относительно априори перспективы феномена жизни. Можно начать с этого фрагмента, коль скоро прелюдия этой прелюдии уже быть может совершилась и все говориться ясно, без экивоков настолько, насколько это вообще возможно в виде афоризмов фрагментарного типа. Жизнь – это воля к власти.
Следует ли отсюда сделать вывод, что тот, кто не хочет этого: без колебаний применять силу или просто проявлять ее, тот мертв? "Игра престолов" это не миф, просто частично неправильно поставленный свет и акценты? Значит ли это, что: прятаться, сберегаться, сохраняться – это проявлять инстинкт противоположный инстинкту жизни? Значит ли это что мысль, что не бесполезна для жизни как раз может идти в разрез с ее волей к власти?
Между тем принцип, о котором он говорит вскользь в следующем фрагменте 14, это экстремальный принцип, как раз наименьшей затраты энергии, "природа любит прятаться", говаривал Гераклит. И глупость это быть может в виду, как раз, разве что Большого взрыва, гамма-всплесков и Солнц, что вместе с туманностями и планетами, составляют всего 4 процента от проницаемой излучениями телескопов Вселенной. Впрочем, что мешает думать, что и это цифровое соотношение, как и выражаемая им реальность только объективная видимость?
Иначе говоря, рассказчик Ницше, и видимо, один из них, проявил тягу к природе мышления, или как раз его глупость и бессилие. Что бы он или кто-либо иной, мог бы поделать с этим принципом, тем более, если в известном методе мысли, он один? В чем могло бы заключаться проявление его силы? Не в этом ли фрагменте возможный ясный мотив для мысли, что сама мысль — это может быть смерть, тогда как в том числе и безумие, это жизнь? Прозрел ли философ свое будущее или просто решил спастись в нем?
Жизнь разнообразна даже для живого индивида и все те, кто восхищаются детством, что часто, вообще говоря, может быть бессильно что-либо сделать могут не признать столь метафизически грубый наезд, да еще и в афористической форме, что часто оставляет читателю, едва ли лишь гадать, о чем идет речь.
Цитата:
"Физиологам следовало бы поразмыслить насчет взгляда на инстинкт самосохранения как на кардинальный инстинкт органического существа. Прежде всего нечто живое хочет проявлять свою силу — сама жизнь есть воля к власти: самосохранение есть только одно из косвенных и многочисленных следствий э т о г о. — Словом, здесь, как и везде, нужно остерегаться излишних телеологических принципов! — одним из каковых является инстинкт, самосохранения (мы обязаны им непоследовательности Спинозы —). Таково именно требование метода, долженствующего быть по существу экономностью в принципах". Конец цитаты.
Почему же экономность в принципах ведет автора к столь не экономному: shine on you creasy Dimond, к культуре: письма, афоризма, литературы и философии, к славе и сиянию. Быть может и природа и тем более культура не так просты, как принципы природы мышления о них?
Фрагмент 14
Цитата:
"Быть может, в пяти-шести головах и брезжит нынче мысль, чтофизика тоже есть лишь толкование и упорядочение мира (по нашей мерке! — с позволения сказать), а не объяснение мира; но, опираясь на веру в чувства, она считается за нечто большее и еще долго в будущем должна считаться за большее, именно, за объяснение. За нее стоят глаза и руки, очевидность и осязательность: на век, наделенный плебейскими вкусами, это действует чарующе, убеждающе, убедительно — ведь он инстинктивно следует канону истины извечно народного сенсуализма. Что ясно, что «объясняет»? Только то, что можно видеть и ощупывать , — до таких пределов нужно разрабатывать всякую проблему. Наоборот: как раз в противоборстве ощутимости и заключались чары платоновского образа мыслей, а это был благородный образ мыслей, и он имел место в среде людей, обладавших, быть может, более сильными и более взыскательными чувствами, нежели наши современники, однако видевших высшее торжество в том, чтобы оставаться господами этих чувств; и они достигали этого при посредстве бледной, холодной, серой сети понятий, которую они набрасывали на пестрый водоворот чувств, на сброд чувств, как говорил Платон. В этом одолении мира, в этом толковании мира на манер Платона было наслаждение иного рода, нежели то, какое нам предлагают нынешние физики, равным образом дарвинистыи антителеологи среди физиологов с их принципом «минимальной затраты силы» и максимальной затраты глупости. «Где человеку нечего больше видеть и хватать руками, там ему также нечегобольше искать» — это, конечно, иной императив, нежели платоновский, однако для грубого, трудолюбивого поколения машинистов и мостостроителей будущего, назначение которых — исполнять только черную работу, он, может статься, и есть как раз надлежащий императив". Конец цитаты.
И как же он не догадывался, как может быть прав, машинистов вообще может не быть, как и мостостроителей, а роботы будут тянуться за простыми грузчиками и уборщиками, если только это не пыль на однородно выстеленном, гадком полу, без особых препятствий. Кинестезис и как раз тактильные ощущения, это все еще пункты преткновения в развитии робототехники и передачи информации в сети, отнюдь не серой, пусть и бы и невозможной без понятий, чисел. Так что опора для негативности обычно, это большей частью действительная опора, что вернет свою истинность. Ницше еще не раз продемонстрирует свою наивность избегая диалектики, только интуитивно следуя ей в своих афоризмах.
То, что наука это возможно фикция, басня, не мешает ей быть формой иной жизни и удовольствия, которому автор противопоставляет даже нынешние для его века, теории, в том числе, и Дарвина, будто бы это просто сенсуализм и ползание эмпиризма. Тогда как даже Кант, говорит возвышеннее, чем рассказчик Ницше, смешивающий примитивный сенсуализм с теорией Дарвина, что построена ближайшим образом на принципе неограниченного возрастания, что превосходит и воображение, и фантазию не переставая исходить из них как мотивов. Кант открывает возможное единство категорического императива и ситуативной рассудительности, далеко превосходя таким образом, и мысль доброго раба, и его господина. Но основной мотив развит, раз речь зашла о власти, то филолог античности не мог не вспомнить Платона, быть может самого властного на его взгляд из всех философов этого времени. Досократики были молчаливы, как природа или во всяком случае подчинившись ей со временем, остались так молчаливы, как только возможно. Платону повезло меньше, но и потому, быть может, его культуре и досталось как никакой иной, после тысячелетий восхваления, и как раз в пользу природы, жизни. Тем не менее, мало кто еще так проявил силу мысли. В известном смысле, трудно найти еще более лаконичный фрагмент, в котором один из тезисов семи мудрецов, так лапидарно объединен с платоновским горизонтом открытия понятийного мышления. И ради чего? – ради того, чтобы провозгласить сенсуализм эвристическим принципом? Мысль Ницше колеблется, не менее чем мысль Платона, давнее наблюдение. Сложность этого колебания в том, что оно происходит на границе с относительностью, что относительна только практики. Ни "по нашей мерке", ни "на самом деле", ни в "действительной реальности", не могут быть даже промежуточными пунктами отсылок без указания относительно чего они пускаются в ход, если речь идет теоретической физике или философии, методологии или эпистемологии, общенаучных законах или принципах. Ни природа в себе ни человеческая природа не могут быть абсолютными опорными пунктами. Просто и не просто потому, что знание о том или другом, это как раз функция от производства. Природа какова она была может быть как раз не нужна и подвергнута преобразованию в окружающем мире, таким же образом, как и природа человека может быть просто иллюзией стоиков о том, какой она должна быть.
Различие "объяснения" и "убеждения", которое проводит в 14 фрагменте автор рассказчика таким образом относительно.
Фрагмент 15.
Если отнестись к автопоэзису серьезно, а почему бы не отнестись к нему так, то все виды животных и растений в известном смысле и отношении, создали себя сами, то есть могут быть и есть субстанции. Causa sui. (Причина самой себя). Тем более такой субстанцией может быть вид Homo sapiens (Sapiens).
И таким образом, если не упираться как в стену, в различие машины и организма (в виду как раз и Декарта), этот мир, таких растений и животных, в том числе и разумных, можно полагать созданием таких машин, коль скоро, относительно них всякий термин машина, может быть синоним организма и его органов, и такая машина может быть оптической ( АЭ). Организмы, кроме прочего, можно рассматривать как виды машин. Иначе говоря, "они" и не догадывались насколько они могут быть правы.
Создав этот фрагмент и для домашнего обихода, в виду множества сокращений, крайне афористично, так как будто Дарвина и не было, Ницше, явно проявил известную идиосинкразию своего рассказчика, впрочем, поставив вопрос в конце фрагмента. Он многому научился у платоновского Сократа. В этом числе, и риторическим фракталам подобным этому 15 фрагменту первой части "По ту сторону добра и зла".
Цитата: "Чтобы с чистой совестью заниматься физиологией, нужно
считать, что органы чувств не суть явления в смысле идеалистической философии: как таковые, они ведь не могли бы быть причинами! Итак, сенсуализм есть по крайней мере руководящая гипотеза, чтобы не сказать евристический п р и н ц и п . —Как? а некоторые говорят даже, что внешний мир есть будто бы создание наших органов. Но ведь тогда наше тело, как частица этого внешнего мира, было бы созданием наших органов! Но ведь тогда сами наши органы были бы созданием наших органов! Вот, по-моему, полнейшая reductio ad absurdum, предполагая, что понятие causa sui есть нечто вполне абсурдное. Следовательно, внешний мир не есть создание наших органов —?" Конец цитаты.
Фрагмент 16. Это быть может настоящая битва с собственной совестью, из которой рассказчик, - позиция что все же удалось удержать, – вышел благодаря все тем же знаниям филолога античности о философии античности. Если лож не признана, хотя бы как заблуждение, то речь идет о софистике. "… и зачем же непременно истины?"
Но вопросы, что Ницше сформулировал в этом фрагменте, еще не раз смогут послужить философам будущего, и как герменевтические начала понимания философов прошлого, так и своего собственного занятия, мышления:
Цитаты из фрагмента "…если я разложу событие,
выраженное в предложении «я мыслю», то я получу целый ряд
смелых утверждений, обоснование коих трудно, быть может,
невозможно , — например, что это Я — тот, кто мыслит; что
вообще должно быть нечто, что мыслит; что мышление есть
деятельность и действие некоего существа, мыслимого в качестве причины; что существует Я; наконец, что уже установлено значение слова «мышление»; что я знаю, что такое мышление…
Откуда беру я понятие мышления? Почему я верю в причину и действие? Что дает мне
право говорить о каком-то Я и даже о Я как о причине и,
наконец, еще о Я как о причине мышления?...
Кто отважится
тотчас же ответить на эти метафизические вопросы, ссылаясь на
некоторого рода интуицию познания, как делает тот, кто говорит: «я мыслю и знаю, что это по меньшей мере истинно, действительно, достоверно» , — тому нынче философ ответит улыбкой и парой вопросительных знаков. «Милостивый государь , — скажет ему, быть может, ф и л о с о ф , — это невероятно, чтобы вы не ошибались, но зачем же нужна непременно истина?» Конец цитаты.
Но истолкование Декарта в этом фрагменте, это видимо проигрыш в известном смысле, если и вообще можно сравнивать, и потому, быть может, что Ницше привык жить в боли; чем Декарт, видимо, не страдал, или, во всяком случае, не страдал в такой степени, и главное Ницше, это скорее литератор, как и Бергсон, что получил Нобелевскую премию по литературе, чем математик и физик, ученый, в нынешним смысле, которым был Декарт. Во всяком случае Наполеон видимо с меньшим сомнением отнес бы Декарта к ученым, как и Лапласа, в отличие от военноначальников и идеологов. Последних тот просто презирал. И вот теперь, если мы на другой стороне, не на стороне Наполеона, в этом отношении, и чтим Ницше и часто именно как идеолога, пусть и по-разному, хотя бы потому, что тот идеолог в его лице который нам более всего не подходит, как раз наиболее подходил бы к наиболее отрицательно маркированному, теперь, европейскому, если не западному "наследнику" Наполеона по линии военноначалия, разве можно не увидеть насколько этот мыслитель, Ницше, гетерономен, если и сказать гетеротопичен, по отношению к Декарту?
Их место встречи афоризм. И как только Ницше всерьез зашел на сторону не афористической мысли, он задал все те вопросы, на которые философы до него, да и после, все время только и отвечали, но только и другими способами, - и часто не так кучно вопросительно, - от которых у Ницше был и остается только один - афористическое письмо. Скажем у Канта можно было встретить кроме прочего, аналитику понятий, у Гегеля диалектическую логику, Аристотель создал силлогистику. С Декартом все сложнее и отчасти проще, - кто и теперь знает, что такое аналитика понятий в КЧР, - он порождал современную математику, как и Лейбниц, это было сложное взаимопроникновение математики и философии, в моментах очередного становления наук физики и математики, да и новой эпохи философии, и что разрешилось, после Декарта, нелепо, с точки зрения мастера афоризма Ницше, формой философии Спинозы, доказательством теорем, на манер геометрии. Но как мыслитель, Ницше, часто, – может быть ясная видимость, – просто прячется за свой талант литератора, если не за возможность относительно безбедного существования и путешествий.
17фрагмент.
Прозрения полностью сбылись и логики, видимо, могли окончательно избавиться от своих прошлых предрассудков, что не избавляет их от нынешних, о которых они быть может еще и не догадываются, просто и не просто потому, что не появился или не засиял мыслитель несвоевременного для этого настоящего, но появление которого провозвестили, видимо, и Pink Floyd, Wish you were here. Ни аксиомы, ни субъект, ни объект, ни большая часть остальных догматических понятий, догматически же усвоенного понятия опыта могут не фигурировать в логических построениях. Более того, мышление может просто отождествляться с исчислением, что может быть традиционно полагаться настолько разнообразной деятельностью, не покидая известных границ и отличия от других деятельностей, что теорию его де результатов часто называют раем для математиков - теорию множеств. Все что осталось от прежнего, так это миф о компьютере, что создал себя сам, и после создал себе мир, в котором мы теперь живем, думая что это наш мир. Так современные физики и математики смеются над прежней метафизикой и заодно над всеми теми, кто как и мы с вами, быть может блуждает в здравом смысле. Сами же, давно уже не прибегают ни к понятиям: причина, ни энергия, ни сила, ни атом, да и отношение используют как начинающий проявлять себя, как таковой, анахронизм, если не атавизм.
Цитата: "Что касается суеверия логиков, то я не перестану подчеркивать один маленький факт, неохотно признаваемый этими суеверами, именно, что мысль приходит, когда «она» хочет, а некогда «я» хочу; так что будет искажением сущности дела говорить: субъект «я» есть условие предиката «мыслю». Мыслится (Es denkt): но что это «cя» есть как раз старое знаменитое Я, это, выражаясь мягко, только предположение, только утверждение, прежде всего вовсе не «непосредственная достоверность». В конце же концов этим «мыслится» уже много сделано : уже это «cя» содержит в себе толкование события и само не входит в состав его. Обыкновенно делают заключение по грамматической привычке: «мышление есть деятельность; ко всякой
деятельности причастен некто действующий, следовательно —».
Примерно по подобной же схеме подыскивала старая атомистика к действующей «силе» еще комочек материи, где она сидит и откуда она действует, — атом; более строгие умы научились наконец обходиться без этого «остатка земного», и, может
быть, когда-нибудь логики тоже приучатся обходиться без этого
маленького «ся» (к которому улетучилось честное, старое Я)". Конец цитаты.
Что это как не прозрение диванного война и далее просто "комков" техники без личного состава?
18 фрагмент. Этот фрагмент или во всяком случае его часть, иногда находят схожим с мыслью Поппера о том, что неопровержимая теория, это во всяком случае, ни физика или ни научная теория, но теория догматическая. Но ближайшим образом он может быть в силу вторичной редактуры, как раз преддверие к следующему фрагменту, тема которого непосредственная очевидность воли в учении Шопенгауэра.
И все же, по смыслу условно понятого архи аристократизма и известного мистицизма, он может отсылать, как к восточной троице мистиков: Газали, Ибн Ружду и Авиценне, с известными опровержениями, опровержениями опровержений и компромиссами, так и западной символики троицы, символизм которой, как ни странно в виду Поппера, содержит в себе массу сомнений, опровержений, так и их преодолений. Сам Гегель находил разрешение большой тройки прошлой философии: стоицизма, скептицизма и несчастного сознания, только в догматах Христианства, от которого иногда и принято начинать изучать и толковать начало возникновения всей его системы, нежели чем от труда или дружбы и любви менее "виртуального" толка. И во многом потому, что атеизм Христианства – это вера через абсурд.
Иначе говоря, для того чтобы теория продолжала соблазнять тем, что она опровержима, она должна продолжать соблазнять, или быть, или, по крайней мере, казаться неопровержимой. К физике и даже к науке, современного толка это может иметь как раз самое крайнее отношение. И все же, и эта дисциплина, в виде теорий может продолжать существовать только в виду постоянных попыток опровержения таких теорий, что, опровержения, частично находят свои подтверждения, не в пример, известной массовости доказательств этих теорий, что должны быть большей частью и не противоречивыми, так же, как и попыток изгнания мировоззренческих и философских, эпистемологических и методологических "ересей", в том числе и о том, что эти теории неопровержимы.
19 "Свободная воля" вовсе не предмет опровержения Ницше в следующем фрагменте, для него это только один из моментов сложного события воления. И потому его атака на Шопенгауэра в этом фрагменте, это атака на "народный предрассудок", который философ некритически использовал с тем быть может чтобы быть властным. Но прежде всего, атака на самого "философа". Ницше в лице рассказчика захотел походить на голове. Действительно, кто теперь не знает, – если Вики, это наше сборище предрассудков, как и наука, – что воля, это сложное событие. Что одно слово скрывает в себе целый сонм отношений господства и подчинения, ближайшим образом известных еще семи мудрецам, в подчинении себя самому себе и наконец других себе, вспомнить 14 фрагмент. Желание производиться, как и потребность только в производстве средств его удовлетворения, не говоря уже о самом удовлетворении, что как раз открывает дорогу к границе с производством нового желания. Скорее таким образом "свободная воля", это может быть известным образом синоним аффекта команды в общей складке феномена "жизнь" в 19 афоризме рассказчика Ницше. Аффекта команды, что властен и признан таким. (Наивность такого воззрения, что вовсе не исключает необходимость самой команды и связанной с ней иерархии, как и ее возможную подчиненность аффекту, не меняет дела, речь идет об особом феномене, что не обязан быть непротиворечивым, в том числе, и в виду оксюморона, необходимости свободы.) Быть может, это единственный феномен, жизнь, который Ницше всю жизнь старался описать и быть может с большим успехом, чем Гуссерль, какой-либо еще. В этом смысле между ними нет разницы, Ницше феноменолог жизни не в меньшей в мере, чем Гуссерль феноменолог сознания, только с гораздо более легкими эсприт, в одном отношении средствами, но и гораздо более блуждающими в другом. Отчасти Хайдеггер прав в своем толковании Ницше, таким образом, если признать Гуссерля картезианцем и приоритетным феноменологом, а как это не сделать, Ницше, что феноменнолог рангом пониже, – но только как феноменолог пониже рангом, – это отчасти вывернутый на изнанку картезианец, всякий из которых, феноменологов, должен быть признан еще и картезианцем, в той или иной, степени. То, что этот феномен жизни, что перспективно и разнообразно высветляется в текстах Ницше, носит явно исторический характер, то есть не является всеобщим, ни только для всякой жизни, но даже для всякой ее письменной истории, дела не меняет. Тексты Ницше, это, в том числе феноменология, более того, есть многое за то, что феноменология жизни этих тестов – это единственная возможность онтологии жизни среди всех тех возможностей, что можно еще встретить в его текстах: психологии, социологии, генеалогии, и т.д., "коль скоро онтология возможна лишь как феноменология", и коль скоро, та, онтология, может быть еще и метафизикой. В чем же еще отличие, если признать Ницше и метафизиком воли к власти можно, таким образом довольно легко? Видимо, в явном методологическом регрессе Гуссерля. От жизни сознания, от всей этой феноменологии игры и труда ее власти, у Гуссерля остался, едва ли не только "поток сознания" и абстракция "живого стремящегося настоящего", да и то, это последнее принадлежность, скорее, рукописного наследия.
Что же все-таки не дает так просто признать тезис о том, что: "жизнь – это воля к власти", - феноменологическим априори ее бытия, даже несмотря на то, что, речь, ведь, не идет в выделенном смысле о господстве? Прежде всего: переоценка всех ценностей. Может быть многое за то, что можно сильно фальшивить, пытаясь когерентно высказать два этих тезиса из этой философии, о жизни, как воле к власти и переоценке всех ценностей, да еще и в перспективе вечного возвращения того же самого. Просто и не просто потому, что они указывают на собственную складку и таким образом границу. Кто знает, кто такой Сверчеловек, или кто может увидеть изображенное на холсте, что повернут к нам на картине «Менины», тыльной стороной? Будущее открыто или его вообще нет. Впрочем, кто еще верит в это, или… или, и не имеет доступа ко всяким этим штучкам и тонкостям приостановок и колебаний, теперешних логиков. Тем не менее, скорее не о логике речь, это возможная этика, вернее мораль, три этих тезиса: о переоценке всех ценностей, о жизни и воле к власти и о перспективе вечного возвращения того же самого, это три возможных гетерономных императива, что не столь абстрактны, как категорический и все же, не столь определены, что бы не оставлять возможности для ситуационной рассудительности.
Сложность в том, что форма этой открытости будущего, это может быть тыльная сторона холста, на котором еще ничего не нарисовано, что "закрыт", и раз, и на всегда. Верно, что будущее никогда не бывает исключительно tabula rasa, но верно может быть таким же образом то, что если убрать из будущего момент некоей неопределенности, то о нем странным образом не только нечего будет сказать, но и оно само может быть закрыто, как ничто иное. Формальное будущее тем более может быть формально ложно, чем более оно формально. Бесформенное же содержание как раз наиболее похоже на tabula rasa, что тождественно, напоминает обратную сторону холста.
Колебание между формальной ложью и неопределенностью, это колебание между иллюзией истины и тождеством, что имеют к будущему такое же отношение, как повтор и различие. Повтора нет без различия таким же образом, как и иллюзии истины без тождества. Без иллюзии истины нет мечты о будущем таким же образом, как и без различия нет повтора, что дает ему и ей, мечте, сбыться. И все же, неповторимое различие (различие неповторимости) видимо то, что ведет к будущему не менее, чем неопределенность его тождества (тождество неопределенности).
Что же касается афористического письма, то явно может быть, все фрагменты известным образом замкнуты, имеют завершенный характер и как раз в виду открытости колебания их смысла. Они написаны так, как будто автор может умереть сразу после постановки последнего знака препинания после каждого из этих фрагментов. И потому фрагмент должен как бы соответствовать принятой на себя особенности жизни, быть открытой системой биения сердца автора. Это вносит известную дискретность в текст. Что, конечно, вторично редактировался поверх разрывов таких фрагментов, коль скоро автору повезло выжить. Но следы этой борьбы со смертью теперь, остались, они и в том, что если даже не рассматривать высказывания каждого фрагмента, как афористические, колеблющиеся, как и фрагменты в целом, то изменение их место положения в тесте, срезу же приведет к тому, что они могут вступить в противоречие с другими высказываниями в других местах, фрагментах. И те, таким же образом произвольно перемещать не стоит. Видимо и последовательность фрагментов может, в случае ее изменения привести к вопиющим противоречиям и даже бессмыслице, что автор сам исключил бы тотчас. Это известным образом архипелаг, что покрывает множество широт. События смысла на одних из этих островов не могут происходить на других. Или если и так, то как снег в Сахаре. Известного рода перемешивание может добавить информативности, но и превратить текст в шум при таком перемешивании, риск может быть велик, тем более, если речь пойдет о отдельных высказываниях из различных фрагментов, что стали бы произвольно смешивать с тем, в которых они изначально не встречались. Впрочем, это касается любых упорядоченных текстов, нарушение порядка следования фраз, в которых, может быть бросающимся в глаза образом заметно. Но явно не во всех. Могут быть тексты, например, эпистолярного жанра, в которых такое перемешивание известным образом и в известной степени, допустимо. Но об аналоге и идет речь, коль скоро письмо названо афористическим. Но речь не идет о том, в какой мере тест Ницше, это систематически строгое изложение системы понятий, но о том, что очевидно, истинность или ложность высказывания, по смыслу, может зависеть от того отношения, в котором оно находиться к месту или к пространству такого высказывания. В одном фрагменте оно может быть принято, хотя бы как колеблющееся, находящееся в потоке перестановок логических значений, тогда как в другом оно может быть строго противоречивым, таким относительно которого закон противоречия не приостановлен, но прямо действует. Или смысл такого смещенного высказывания может быть строго противоположным смыслу текста фрагмента, что как раз Ницше стремился избегать в игре смысла, допуская такую противоположность всякий раз эксплицитно акцентированным образом, разыгрывая ее. Проще и сложнее может обстоять дело с Наукой логикой Гегеля в силу известной пространственной аналогичности, олигархической пропорциональности смысла книг, некоторые высказывания в особенности из прибавлений могут как бы относительно свободно проскальзывать по всему объему, не меняя критически смысла текста, тогда как иные должны быть и строго приурочены к данному пространству в системе, не могут появиться там, а не здесь. Более того, во всем объеме массы, где ни будь здесь – везде здесь, книг или пропорционально глав, отделов или параграфов, эти выказывания могут встретиться только где-то здесь, а не где-то там. Но именно это обстоятельство диалектическим образом приводит в движение смысл текста. Бытие– это видимость сущности, идея – это ее спекулятивное понятие. Абсолютная идея в спекулятивном понятии– это сущность бытия, что только ее видимость. Если бытие это что-то материальное, а материальное, это жизнь, то такая философия, в которой бытие только видимость сущности, и скорее видимость иллюзорная, это может быть философия смерти.
Осталось, впрочем, было бы понять и разъяснить, что такое: жизнь, материальное, и не в последнюю очередь, мышление.
"СТЛА"
Караваев В.Г.