29 января 1860 года родился Чехов.
Говорить о любимом писателе труднее всего. Во-первых, берут сомнения: рассуждать о личности и произведениях, давать оценки, делать выводы, словно пытаясь вскарабкаться на одну с ним доску – что это, как не наглость и самонадеянность?
К тому же испытываешь неловкость. Любовь к «своему» автору – чувство интимное, и выставлять его напоказ - все равно что открывать душу сотням незнакомых и, возможно, не слишком расположенных к тебе людей. Самое ценное и дорогое хочется держать подальше от посторонних глаз. Наверно, о чем-то подобном он сам рассказывал Григоровичу: «Писал я и всячески старался не потратить на рассказ образов и картин, которые мне дороги и которые я, Бог знает почему, берег и тщательно прятал».
Но самая большая сложность – личность Чехова, вечно ускользающая и труднообъяснимая. Был он общительным или замкнутым? Любил ли женщин, с которыми был наиболее близок, - Лику Мизинову и Ольгу Книппер? Верил ли в Бога? Каковы были его политические убеждения? Зачем, будучи уже серьезно больным, пустился в тяжелейшее путешествие на Сахалин? Нет однозначных ответов.
Поэтому он никем не был понят до конца. Критики, требующие от литературы морализаторства, деления героев на положительных и отрицательных, возмущались, не находя у него прямых авторских оценок, категоричных как судебный приговор. Его упрекали в безразличии к своим персонажам, отсутствии собственной позиции, даже цинизме. Скабичевский так вообще предрек ему судьбу газетных писак, которым придется в полном забвении умирать где-то под забором. Суворин, человек весьма неглупый, тоже удивлялся, почему Чехов упорно не высказывает своего отношения к тому, о чем пишет.
«Вы браните меня за объективность, называя ее равнодушием к добру и злу, отсутствием идеалов и идей и проч., - отвечал ему Чехов. - Вы хотите, чтобы я, изображая конокрадов, говорил бы: кража лошадей есть зло. Но ведь это и без меня давно уже известно. Пусть судят их присяжные заседатели, а мое дело показать только, какие они есть… Когда я пишу, я вполне рассчитываю на читателя, полагая, что недостающие в рассказе субъективные элементы он подбавит сам».
Писатель не вправе судить своих героев еще и потому, что жизнь неизмеримо сложнее умозрительных схем, в ней почти не встретишь безгрешных ангелов и стопроцентных негодяев. Вот Лаевский из повести «Дуэль» - крайне несимпатичная личность: живет с чужой женой, пьет, не ходит на службу, картежник, по уши в долгах. Другое дело фон Корен – ученый, труженик с железной волей и безупречными моральными правилами, открыто презирающий таких как Лаевский. Столкновение неизбежно. Но в решающие минуты, когда дело идет о жизни и смерти, опустившийся, погрязший в пороках Лаевский понимает, что ни при каких обстоятельствах не выстрелит в человека, а принципиальный фон Корен ради очищения рода человеческого от бесполезных и слабых твердо намерен убить противника. Кто тут хороший, кто плохой, кого воспеть, кого заклеймить? Да и надо ли, в жизни так все перепутано… «Никто не знает настоящей правды», - говорит в финале фон Корен, помирившийся с былым врагом. «Да, никто не знает настоящей правды», - повторяет Лаевский, для которого близость смерти стала поворотным моментом, толчком к душевному возрождению. «Никто не знает настоящей правды» - это, наверно, и мысли самого Чехова.
Он вообще охотно прощал людям их недостатки. Пожалуй, самый ненавистный ему тип – это самодовольный обыватель, упоенный сознанием собственного благополучия. Фраза из записной книжки: «Как порой невыносимы люди, которые счастливы, которым все удается».
То, что Чехов рассказывал Плещееву о своем будущем романе, можно отнести к его творчеству в целом: «Цель моя – убить сразу двух зайцев: правдиво нарисовать жизнь и кстати показать, насколько эта жизнь уклоняется от нормы. Норма мне неизвестна, как неизвестна никому из нас… Буду держаться той рамки, которая ближе сердцу и уже испытана людьми посильнее и умнее меня. Рамка эта – абсолютная свобода человека, свобода от насилия, от предрассудков, невежества, черта, свобода от страстей и проч.».
Еще фраза из записной книжки: «Мой девиз: мне ничего не нужно». Хорошо сказал по этому поводу Горький: «Всю жизнь А.Чехов прожил на средства своей души, всегда он был самим собой, был внутренне свободен и никогда не считался с тем, чего одни – ожидали от Антона Чехова, другие, более грубые, - требовали».
Эта внутренняя свобода, нежелание петь в общем хоре, становиться под чьи-либо литературные и политические знамена тоже не были поняты большинством современников. «Решительно надо сделаться эгоистом вроде Чехова - и только тогда успеешь что-нибудь сделать!» – записал в дневник его приятель, писатель Леонтьев-Щеглов. Чехов, который строил школы, больницы и холерные бараки, бесплатно лечил крестьян, на свои деньги покупал им лекарства, пожертвовал родному Таганрогу свою прекрасную библиотеку и пополнял ее новыми книгами, хлопотал об установлении в городе памятника Петру I, в одиночку провел перепись всего населения Сахалина и впервые рассказал русскому обществу о нечеловеческих условиях жизни десяти тысяч каторжников и поселенцев, - эгоист…
На нападки критиков он не отвечал - кроме единственного раза, когда в «Русской мысли» его назвали «жрецом беспринципного писания». Послал издателю Лаврову письмо: «…В данном случае речь идет не о критике, а просто о клевете. Я, пожалуй, не ответил бы и на клевету, но на днях я надолго уезжаю из России, быть может, никогда уж не вернусь, и у меня нет сил удержаться от ответа. Беспринципным писателем или, что одно и то же, прохвостом я никогда не был. Правда, вся моя литературная деятельность состоит из непрерывного ряда ошибок, иногда грубых, но это находит себе объяснение в размерах моего дарования… Я не шантажировал, не писал ни пасквилей, ни доносов, не льстил, не лгал, не оскорблял, короче говоря, у меня есть много рассказов и передовых статей, которые я охотно бы выбросил за их негодностью, но нет ни одной такой строки, за которую мне теперь было бы стыдно».
Он органически не выносил высоких слов, пафоса, патетики. «Право, не знаю, как быть с заглавием моего рассказа! – писал редактору Тихонову. - «Великий человек» мне совсем не нравится. Надо назвать как-нибудь иначе – это непременно. Назовите так – «Попрыгунья». Итак, значит – «Попрыгунья». Не забудьте переменить». Начинающей писательнице Лидии Авиловой говорил: «Ваши герои как-то ужасно спешат. Выкиньте слова «идеал» и «порыв». Ну их!». Предостерегал молодого Горького: «Вы как зритель в театре, который выражает свои восторги так несдержанно, что мешает слушать себе и другим». Рассказывал Суворину, как один юный автор прислал ему на прочтение свой увесистый роман: «Название очень новое: «Нищие духом»… Можете себе представить мой ужас! Стал я ночью перелистывать роман, а там все честное прошлое, служение народу, общность интересов, заходящее солнце…».
Трудно пробить читательскую и писательскую инерцию. «Когда изображаете горемык и бесталанных и хотите разжалобить читателя, - советовал он Авиловой, - то старайтесь быть холоднее – это дает чужому горю как бы фон, на котором оно вырисуется рельефнее. А то у Вас и герои плачут, и Вы вздыхаете». Ответное письмо, видимо, было полно недоумения: как это быть холоднее, я ведь пишу о несчастных людях! Снова приходилось объяснять: «…Вы меня не поняли. Над рассказами можно и плакать, и стенать, можно страдать заодно со своими героями, но, полагаю, нужно это делать так, чтобы читатель не заметил».
Сам Чехов умел это в совершенстве. За его сдержанной, вроде бы лишенной эмоций фразой – гамма чувств и переживаний, тончайшие движения души. Вот как в рассказе «Враги» говорится о человеке, у которого только что умер ребенок: «Доктор остановился около жены, засунул руки в карманы брюк и, склонив голову набок, устремил взгляд на сына. Лицо его выражало равнодушие, только по росинкам, блестевшим на его бороде, и заметно было, что он недавно плакал».
А вот коротенький рассказ «Дорогие уроки» - о том, как выпускник университета, кандидат наук, солидный, деловой человек решает заняться иностранными языками и неожиданно для самого себя влюбляется в молодую учительницу французского. Он понимает, что барышня вполне заурядна, не слишком умна и совершенно к нему равнодушна, досадует на себя и не знает, что ему делать с этим нелепым, возможно, впервые в жизни испытанным чувством. В рассказе никаких охов и вздохов, он ироничен с первой до последней строчки, но в этой иронии скрыто столько печали и нерастраченной нежности, что их с лихвой хватило бы на толстый роман.
Чехов говорил, что в его голове одновременно роятся десятки сюжетов. Казалось, темы он берет прямо из воздуха. «Знаете, как я пишу свои маленькие рассказы? – сказал он однажды Короленко. - Вот». «Он оглянул стол, - вспоминал тот, - взял в руки первую попавшуюся на глаза вещь, - это оказалась пепельница, - поставил ее передо мною и сказал: «Хотите - завтра будет рассказ… Заглавие «Пепельница».
Его ранние юморески и водевили – «Налим», «Хирургия», «Лошадиная фамилия», «Беззаконие», «Невидимые миру слезы», «Средство от запоя», «Пересолил», «Медведь», «Предложение» - можно перечитывать и смеяться бесконечно. Потом появились «Степь», «Дом с мезонином», «Анна на шее», «Скучная история», «Дуэль», «Рассказ неизвестного человека», «Дама с собачкой», открывшие истинный масштаб его дарования. О своем творчестве он редко говорил серьезно и никогда – с самодовольством. «Мне кажется, что несмотря на то, что Чехов стоял в литературе уже высоко, занимая свое особое место, он все же не отдавал себе отчета в своей ценности», - писал Бунин.
Сам во многом новатор в прозе и драматургии, Чехов скептически относился к «новым формам» в искусстве и к современным стихам – наверно, все из-за того же отвращения к напыщенной бессодержательной риторике. «Это стоит всего Урениуса», - сказал как-то Бунину о лермонтовском «Парусе». «Какого Урениуса?». «А разве нет такого поэта?» «Нет». «Ну, Упрудиуса». (Был такой поэт-символист во времена Чехова – Ореус).
Любил ли он жизнь – еще один вопрос, на который трудно дать точный ответ. Несомненно, любил житейские радости – хорошую одежду, рестораны, был неутомимым путешественником, заядлым рыболовом, умелым садовником. «А я не могу без женщин!!!» - это сказано про только что написанную повесть, но вполне могло быть и про личную жизнь, тем более что от поклонниц-«антоновок» отбоя не было. Делился с Плещеевым: «К несчастью, Короленко не пьет, а не уметь пить в дороге, когда светит луна и из воды выглядывают крокодилы, так же неудобно, как не уметь читать. Вино и музыка всегда были для меня отличнейшим штопором. Когда где-нибудь в дороге в моей душе или в голове сидела пробка, для меня было достаточно выпить стаканчик вина, чтобы я почувствовал у себя крылья и отсутствие пробки».
Но как тогда быть с фразой из другого письма: «Когда я бываю серьезен, то мне кажется, что люди, питающие отвращение к смерти, не логичны. Насколько я понимаю порядок вещей, жизнь состоит только из ужасов, дрязг и пошлостей, мешающихся и чередующихся»?
Как многие склонные к раздумьям люди, он был скрытен. Почему - отчасти понятно из письма к Короленко: «Около меня нет людей, которым нужна моя искренность и которые имеют право на нее». В этом признании заключено многое – и внутреннее одиночество среди толпы, и врожденная сдержанность, протестующая против публичных душевных излияний. «Должно быть вы, петербуржцы, считаете меня очень откровенным человеком! Вы просите написать откровенно о Лейкине, Лейкин на днях в P.S. просил, чтобы я откровенно изложил свое мнение о его рассказах, Суворин пишет, чтоб я откровенно сообщил ему, доволен ли я гонораром, и т.д. Этак вы все струны моей души истреплете!» - полушутя писал он приятелю, журналисту Билибину.
Это не значит, что он не умел ценить хорошее отношение к себе и не знал чувства благодарности. «Спасибо за ласковое слово и теплое участие, - отвечал Тихонову, похвалившему его «Иванова». - Меня маленького так мало ласкали, что я теперь, будучи взрослым, принимаю ласки, как нечто непривычное, еще мало пережитое. Потому и сам хотел бы быть ласков с другими, да не умею: огрубел и ленив, хотя и знаю, что нашему брату без ласки никак быть невозможно».
Большого романа он так и не написал. Для такой работы нужны время и отрешенность от житейских забот – то, чего ему всегда недоставало. Жизнь заставляла сделаться литературным поденщиком: он, третий по возрасту после Александра и Николая, был кормильцем большой, талантливой, но довольно безалаберной семьи. Жаловался Суворину: «Мне надо писать, писать и писать и спешить на почтовых, так как для меня не писать значит жить в долг и хандрить». «Деньги мои улетают от меня, как дикие птенцы». «Чтобы нажить капиталы… остался только один способ – безнравственный. Жениться на богатой или выдать «Анну Каренину» за свое произведение».
В его записной книжке есть цитата, в которой, возможно, кроется еще одна причина того, что Чехов не стал романистом. «Почему твои песни так коротки? – спросили раз птицу. - Или у тебя не хватает дыхания?» - У меня очень много песен, и я хотела бы поведать их все».
В записных книжках много смешных заметок – заготовок или целых сюжетов для будущих рассказов. «Увидел за ужином хорошенькую и – поперхнулся; потом увидел другую хорошенькую – и опять поперхнулся, так и не ужинал, много было хорошеньких». «Доктор посоветовал купцу (из образованных) есть бульон и цыпленка. Купец отнесся иронически. Сначала съел обед с ботвиньей и поросенком, потом, как бы вспомнив приказ доктора, велел подать бульон и цыпленка – и это тоже сожрал, думая, что это очень смешно». «Семинарист в деревне зубрит латынь. Каждые полчаса побежит в девичью и, зажмурив глаза, щупает их, щиплет, они визжат, хохочут – потом опять за книгу. Это он называет «освежиться». «Чем ваш муж занимается? – Касторку принимает». «Барышня пишет: «мы будем жить невыносимо близко от вас». «Ах ты, мой прыщик»! – сказала невеста нежно. Жених подумал, потом обиделся – разошлись».
Есть там и другие записи, совсем не смешные. «Говорят: в конце концов правда восторжествует, но это неправда». «Солнце светит, а в душе моей темно». «Как я буду лежать в могиле один, так, в сущности, я и живу один».
В конце жизни были признание, слава, звание академика, брак с известной актрисой, наконец-то материальный достаток. Не было счастья.
Бунин, сидя с уже неизлечимо больным Чеховым на набережной Ялты, спросил его: «Любите вы море?». «Да, - ответил он. – Только уж очень оно пустынно». «Это-то и хорошо», - заметил Бунин. «Не знаю, - сказал Чехов, глядя вдаль и, очевидно, думая о чем-то своем. – По-моему, хорошо быть офицером, молодым студентом… Сидеть где-нибудь в людном месте, слушать веселую музыку…».
Однажды сказал Бунину: «Знаете, сколько еще лет будут читать меня? Семь. Ну, семь с половиной. А жить мне осталось и того меньше: шесть. Не говорите только об этом одесским репортерам…». Он оказался неважным провидцем, прожил не шесть лет, а год с небольшим.
С первым пророчеством тоже не угадал.
Если статья понравилась, наградой автору будут лайки и подписка на дзен-канал "Строки и судьбы". https://zen.yandex.ru/stroki_i_sudby