У меня есть подруга - Алла Сыркина. Алла как Алла. Студентка медицинского вуза (РГМУ). Вроде бы ничего в этом нет особенного: ну, упражняется себе в анатомичке…
Однако, при рассмотрении в определенном ракурсе, это стечение обстоятельств вызывает странное чувство – смесь недоумения, восхищения и тревоги.
Подумать только! Сознание, дух в западноевропейской культуре (в данном контексте можно поставить знак «равно» христианской) противопоставлено нашей телесности. Испытывая боль в собственном теле, мы осознаем ее как объект – точно так, как событие во внешнем мире. В этом смысле наше тело фатально «внешнее». Оно, порождающее наше сознание, для нас такая же загадка, как загадка расширяющейся Вселенной, и его жизнь для нас – предмет любопытства, зависимости, тревоги, гордости или смущения. Мы живем в непрерывной борьбе и конкуренции с ним, превозмогая усталость, одолевая недуги и совершенствуя его анатомические параметры. Более того, физиология и гигиена, фундамент нашего обыденного существования (в том смысле, в котором здоровье есть фундамент успешной активности как таковой), очень долгое время рассматривались как нечто неприличное в пуританской культуре. И даже в современном обществе, когда отгремела сексуальная революция, а с телеэкранов рекламируются предметы личной гигиены, проблема не теряет своей первозданной актуальности. Множество подтверждений тому можно почерпнуть из произведений художественной и не только художественной литературы. Достаточно вспомнить пассаж Элиаса Канетти о том, что испытывает человек наедине со своими экскрементами («Масса и власть»), далее по списку – Кундера, также анализирующий бурчание в животе у Терезы и смерть Якова Сталина «из-за дерьма» в метафизическом контексте, Мартен Иден, рассматривающий с недоумением (что за нездоровый идеализм!) пятнышко от сока на губах у любимой, и, наконец, Мариенгоф, в романе «Циники» с пристрастием живописующий ощущения и мысли героев, обнаруживающих комочки грязи у себя между пальцев ног...
Врач – это человек, который в силу своего призвания, мыслит человека как телесное существо во всех его «низких» проявлениях. В этом смысле люди этой профессии всегда были для меня чем-то вроде инопланетян – непостижимы. Они соприкасаются не только со своим телом (наши близкие – это те же мы: мы переживаем их как свою неотъемлемую часть, поэтому, враждебность их телесности для нас нейтрализована любовью; они – не в счет). Здесь все круче. Было времечко, когда всех людей я делила на тех, кто боится крови, и нет… (В этом контексте считаю личным достижением то, что научилась самостоятельно ставить уколы.) Очевидно, наша враждебность к телу – это ответ на то, что во время болезни оно напоминает нам о нашей беспомощности перед ним. Человек может одухотворять процесс приема пищи (как ритуал) и секс, но он не может одухотворить болезнь. Здесь ему – шах и мат. (Если только он не излечивается нетрадиционными методами, предполагающими использование техник психической саморегуляции… но мы не об этом.) Тело говорит ему: ты прежде всего прах. Вот, наверное, причина нашего страха. Но врач мыслит иначе: да, прах. И что из этого?
Или не мыслит?
Мы с Аллой сидели в моем любимом кафе на Бауманке… Вдвоем нам удалось отбить натиск посторонних мужчин, общение с которыми не входило в наши планы, и в ответ на мои рассуждения «о прахе» я получила такую отповедь:
– «Принцессы не какают» – это культура. Это традиция. А у меня никогда не было чувства, что это правильно. Каждый кусочек нас – это мы. Палец, волос, глаз, мысль – это мы. Мы сначала разговариваем, а потом делаем осмотр. Или и разговариваем, и делаем осмотр. То есть в любом случае – разговариваем. Если твой вопрос качается брезгливости, то я не брезгливый человек.
– Нет, на мой взгляд, проблема этим не исчерпывается. Этот вопрос лежит не в плоскости «утка», «гинеколог». Элементарно – тактильный контакт с Другим, даже пусть это социально обусловленная ситуация. Ты его раздеваешь и трогаешь руками. Не каждый обыватель имеет в своей жизни этот опыт: появляется перед ним лицо, которое он видит первый раз в жизни, и… и врач с ним контактирует – на тактильном уровне. Пусть для врача – это норма. Но для меня-то – нет! Я очень редко соприкасаюсь с посторонними людьми, только в вагоне в метро в час пик…
– Но врач и пациент не в вагоне в час-пик. И они не посторонние друг другу. Между ними – негласный договор. Пациент приходит, потому что он сам в этом заинтересован – в том, чтобы его потрогали. Это та цена, которую он готов заплатить. – Ты раздеваешься, и на тебе смотрит другой человек…
– Врач – это не «другой человек»…
– Дело даже не в том, смотрит ли этот «другой» человек и думает: «а что-то у нее грудь маловата» или «ноги кривоваты». Дело не в том, оценивают твои анатомические особенности или нет. Но мое тело – это моя тайна. И вот эта тайна открывается еще какому-то человеку – врачу, и открывается вынужденно, а не из внутренней потребности, как в любви.
– Разница огромна и существенна: любимому человеку – нужна эта тайна, а врачу – нет. Вряд ли любовник оценивает ее как информацию, то есть рационализирует. А врач не видит тайны, но узнает что-то. Более того, это игра, ритуал. Все действия нужно рассматривать под этим углом зрения. Особенно это очевидно, когда ты общаешься с детьми. Они сам процесс лечения воспринимают как игру. И очень непосредственны.
– Работа врача – это часто столкновение с такими сторонами нашей жизни, о которых многие стараются не думать и не знать. Чужая боль – тебя это не угнетает? У меня есть одна подруга – терапевт… Умер больной, которого она вела… Она очень тяжело переживала этот опыт. Нет страха, что жизнь в этом поле как-то негативно повлияет на твое сознание?
– Это логика по принципу «общайтесь только с успешными, и тогда их успех перейдет на Вас»… – на лице Аллы возникает гримаса брезгливости. – По поводу негатива. Я могу тебе привести совершенно противоположный пример. То, что я видела в детях, которые серьезно больны, – это то, что они реально борются. Взрослые люди склонны впадать в депрессию и в какой-то момент перестают бороться. Это последствие примата рациональности в их сознании. Им нужно очень много моральных ресурсов, чтобы продолжать сопротивление. У детей все по-другому, они изначально, то есть как-то бессознательно, как будто иначе и быть не может, настроены на борьбу, преодоление недуга. Например, у меня в больнице был мальчик: нарушение речи, нарушение глотания, он постоянно давился, с большим трудом ему удавалось ходить. И кто-то из детей принес в отделение книжку по оригами. Ребятня болела этим оригами, наверное, в течение месяца – сидели с утра до вечера и мастерили фигурки. Этот мальчик… было видно, с каким трудом ему это дается, но он делал это, потому что ему это нравилось. Это выглядело так мужественно, и это то мужество, на которое не всегда способны взрослые. Взрослый бы десять раз подумал, как он будет смотреться со стороны и что о нем подумают. А этот мальчик делал часа два фигуру, которую обычный ребенок складывает за 10 минут. У него не получается, а он делает, делает, делает, добиваясь идеального результата. Идеального! Он делал больше, чем обычно делают взрослые люди в таких ситуациях. Вот именно поэтому я выбрала педиатрию. Хотя с другой стороны, с детьми тяжелее. Когда умирает ребенок, эта смерть всегда воспринимается как противоестественная.
– А ты видела смерть?
– Да. Такое бывает. Вот и все. Но ты знаешь, я все больше прихожу к мысли, что от нас, от медперсонала, зависит не так много. Человек выживет, если захочет. Или если позволит себя спасти. Должно быть совпадение многих-многих обстоятельств – и человек либо выживет, либо не выживет. И даже если врач полностью выложится, сделает все, что в его силах, этого недостаточно. В этом случае мы имеем дело с чем-то большим, чем просто процесс лечения.
– А как ты относишься к нетрадиционной медицине?
– Я не владею соответствующей информацией в той мере, чтобы делать какие-либо выводы, но могу сказать одно. Я знаю, что дети, которые лежали у нас с эпилепсией, ездили на отчитки в Троице-Сергиевскую лавру, и у них был очень хороший эффект. Это факт. Тем не менее я не хочу, чтобы мое замечание воспринималось как готовый рецепт: я все же считаю, что пациентам нужны таблетки, а не отчитки.
– Ты считаешь себя сильным человеком?
– Ты ставишь меня в тупик… А что такое сила? Да, в каких-то ситуациях я действую, а не впадаю в ступор. Ну и что. А что такое сила…
– А что такое сила?
– Как я это определяю для себя, сила – это способность делиться, способность отдавать. Врач – это подвижник, как и любой носитель миссии. Брать на себя ответственность и сидеть с капельницей всю ночь – для меня это нормально. А вот как сказать о диагнозе – это одна из самых серьезных проблем. (Или не сказать, что еще хуже.) И она требует моральной силы… Если исключить равнодушие. Врач доложен быть психологом. Важно помнить, что слово – лечит. Вообще слово врач – производное от «врать», а врать – когда-то означало «говорить». Плох тот врач, после общения с которым пациент не почувствовал улучшение. Да и вообще (и это не только мое мнение) врач должен быть образован не только как врач, но и (обязательно!) как психолог. И не только как психолог. Пример – врачи средневековья, тот же Авиценна. Ты же знаешь, в 11 – 12 веках на Востоке переводилась вся Древняя Греция. Все эти философы, имевшие отношение к распространению рационализма, были врачами. Это был образ мысли. А мыслили они глобально. Недостаточно знать, как лечить, какое лекарство выбрать. Нужно знать, у кого болезнь возникла впервые – это антропологический аспект. Взаимодействие с конкретной личностью – психологический. Знать социальные аспекты деятельности пациента – это социология.
– А ты можешь отметить что-то, что особенно повлияло на формирование твоей личности?
– В плане медицинского воспитания – книга Оливера Сакса «Человек, который перепутал свою жену со шляпой». Это очень сильно психологизированные записки доктора. Показана трагедия жизни человека с болезнью: как трансформируется его сознание, как он все это переживает. В плане осознания врачебного призвания, врачебной миссии – это очень сильно повлияло. Если о книгах еще. «Волшебник изумрудного города», все шесть книг. Потом, в школьные годы, – «Отверженные», «Маленький принц», Сэлинджер, Маркес. Ну, наверное, это та самая литература, которую нужно читать в этом возрасте. Может, это не самый оригинальный набор. Но в моем восприятии – это очень сильные вещи. В Маркесе меня привлекла фатальность и язык.
– А что для тебя значит «фатальность»?
– Сейчас мне трудно обсуждать этот предмет… Я переросла это ощущение и тот уровень сознания, когда само это слово кажется привлекательным. Хотя был период, когда я очень любила фильмы с трагическим концом. Фатальность, даже если никто не умирает, трагична – она выражает наше бессилие переломить судьбу. Сейчас люблю фильмы с позитивным зарядом, но это не значит – примитивные. Высокое искусство тоже может быть позитивным – тот же Джармуш, «Небо над Берлином». В молодости мы недооцениваем трагизм, растворенный в повседневной жизни, хочется чего-то этакого-разэтакого. Наша жизнь имеет трагический конец… И взрослея, мы начинаем постигать глубинные закономерности нашего существования, которые не всегда проявляются в острых конфликтах, но само осознание которых способно породить сгущенно-трагическое мироощущение. А когда ты воспринимаешь в искусстве что-то жизнеутверждающее, ты можешь улыбнуться в ответ фатальности.
Опубликовано:
http://www.superstyle.ru/22apr2008/fatal (№ 73)