Утром я одеваюсь теплее и еду на север города. Мельком оглядываю руки попутчиков. Люди держат сумки, газеты, телефоны, книги… Становится немного грустно оттого, что не вижу цветов. Не одна же я туда направляюсь?
Запрещаю себе таращиться на людей. Какое мне, в сущности, дело, кто куда едет. У всех свои дела, и никто не обязан соответствовать моим ожиданиям. В конце концов, у меня в руках тоже телефон, а не букет гвоздик. Да, я куплю их позже, у выхода из метро, но об этом никто, кроме меня, не знает.
Нужная мне станция метро – «Площадь Мужества». Строгая, лаконичная, без особых украшений. Освещается группами светильников особого рода, навевающих ассоциации с чем-то мемориальным и торжественным. Если заглянуть в википедию, все становится ясным: светильники стилизованы под чаши Вечного огня.
В торце станции – пятиконечная звезда, символ победы, мужества и стойкости духа.
Над выходом к эскалаторам – строгая фраза без знаков препинания: «Слава героям тебя Ленинград отстоявшим».
Двери метро тугие, у меня никогда не хватает сил их открыть. Холодный ветер караулит у выхода, ударяет в лицо внезапно, так, что захлебываешься. Поднимаю воротник повыше, короткими перебежками направляюсь в цветочный.
Покупателей нет, замотанная продавщица выдергивает из охапки гвоздик 10 штук. От упаковки отказываюсь, не вижу смысла.
Бреду к остановке, лепестки цветов дрожат.
И здесь я одна со своим букетом. Невольные попутчики, укрываясь от ветра за стеклом остановки, смотрят на цветы понимающе. Топчемся, приплясываем, автобусы и троллейбусы подходят один за другим, но все не те, не те..
Стая голубей мечется над транспортным кольцом, садятся на землю, взлетают, перестраиваются, белые крылья трепещут в воздухе, невольно вызывая ассоциациями с ангельскими крылами…
Я Елена Васильева, увлеченный некрополист. Изучаю кладбища, надгробия, истории захоронений, мемориальную скульптуру и символику. Но блокада для меня – еще не история. Не то, что забыто и покрыто вековой пылью, наоборот: сравнительно свежая, незажившая рана, которая все еще болит, если ее неаккуратно тронуть. А еще я не ленинградка, а понаехавшая, и как будто бы не имею права на то, чтобы касаться блокадной темы. Поэтому сюда еду с большой осторожностью, только если уверена, что смогу выдержать. Приглашаю вас пройти со мной этот путь и почтить память погибших в дни блокады.
Привлеченная цветочным пламенем в моих руках, приближается пожилая дама в добротной дубленке и медицинской маске: «Не подскажете, 138й на Пискаревку идет?»
Подтверждаю, дама успокаивается: «Буду тогда вас держаться…»
Теперь ждем транспорта вместе. Рядом останавливаются веселые пожилые мужички: один с тростью, у другого бумажный кулек с гвоздиками – только стебли торчат. Неторопливо подходит молодая женщина с желтыми тюльпанами в белой упаковке. Переглядываемся: «Свои? На Пискаревку?».
Наконец подходит транспорт, грузимся туда, рассредотачиваемся по салону. Автобус мотает из стороны в сторону, держимся каждый за что можем, одновременно оберегая хрупкие бутоны. Поездка, слава богу, недолгая. Под торжественно-бодрый голос диктора «Остановка Пискаревское мемориальное кладбище» автобус наполовину пустеет.
Мы добрались до цели. Пожилая дама в дубленке отыскивает меня в толпе и держится справа, пока переходим дорогу и двигаемся к пропилеям, обрамляющим центральный вход на кладбище. Ограда кладбища украшена изображениями мемориальных урн и зеленеющих ветвей. Для меня, изучившей тонну литературы о кладбищенской символике, это означает перерождение: мертвое дает жизнь живому.
Торжественная музыка звучит негромко, но сразу настраивает на серьезный лад. Нас встречает Вечный огонь, обрамленный свежей черной землей. Аккуратно уложены траурные хвойные венки и гирлянды, алые гвоздики и розы головками тянутся к пламени. Дама спрашивает, кивая на мой букет: «У вас здесь кто-то похоронен?»
Кладу два цветочка к Вечному огню, отвечаю медленно: «Да, здесь родственники моего мужа – бабушка и тетя, но где они лежат, я не знаю». Тетя… ей было всего 13 лет в 1942м… а нашей дочери уже 16…
Перехватывает горло.
Дама замечает, отвлекает болтовней – о своем знакомом, который умер накануне, о другом знакомом, с которым вместе ехала на такси, и таксист сказал им – «ой, нет, вы не представляете, что такое он сказал, я не рискну повторить, нет-нет, что вы… – снижает голос до шепота – про нашего прeзидeнтa.. что он бы… сам бы.. свoими pукaми… – оглядывается и делает peжущee движение свeрху вниз по гopлу – нет-нет, я не могу это даже выговорить!» Ужасаюсь, киваю, поддакиваю, качаю головой: «И не говорите, это даже подумать страшно!»…
По обе стороны от центральной аллеи ровные аккуратные насыпи. Зеленая трава из-под белого снега. Памятные камни: 1942, серп и молот, дубовый лист. Больше ничего, ни имен, ни фамилий, ни дат. «Их же имена Ты сам, Господи, веси».
На каждом камне мемориальный хвойный венок, перевитый двумя лентами – черной и красной. Скорбь и героизм. Траур и подвиг. Смерть и победа.
Свечи. Цветы. И – в очередной раз заходится сердце – ломти ржаного хлеба. Которого так не хватало там, в сорок втором. Кладу свои две гвоздички – в феврале 42го умерли тринадцатилетняя Нина и ее мама. А хлеба не взяла с собой. Никогда не помню про хлеб. Простите.
Дама провожает меня до Родины-Матери. Ступни горят, колени дрожат. Ощущение, что иду прямо по костям, не по земле. Дама жалуется на сердце. Не знаю, кому может быть спокойно здесь. Слишком много боли, скорби. Сильная концентрация горя.
Осматриваем вереницу подходящих к статуе: не помешаем ли своим присутствием какой-нибудь торжественной церемонии? Нет, каждый подходит как хочет и когда хочет. Двигаемся к горе цветов. Аккуратно пристраиваю на верх оставшиеся гвоздики, в уме подбирая слова заупокойной молитвы. Получается плохо.
Люди, принесшие свои цветы к подножию статуи, отходят на пару шагов и кланяются памяти погибших. Отхожу и я, решив, что действие в любом случае лучше путаных мыслей, встаю на колени и лбом касаюсь гранитных плит, прося у Господа для всех прощения, мира и покоя.
Поднимаюсь, отхожу подальше, перевожу дух, смотрю в пустое облачное небо, на величественный силуэт Родины-Матери, держащей в сильных руках траурную гирлянду. Подходит моя знакомая дама, трогает за рукав, благодарит за компанию, прощается, желает здоровья. Представляется. Оказывается полковником юстиции в отставке. Потрясенная, возвращаю ей пожелания в удвоенном количестве, тоже благодарю за прогулку.
Полковник юстиции в дубленке уходит, я остаюсь. Смотрю на посетителей. Те медленно проходят вдоль вереницы венков, читают надписи на лентах, делятся впечатлениями. Рассматривают цветочные композиции, людей вокруг, фотографируются на память.
...К Родине-Матери подходят подростки с учителями. Переговариваются, чешут в затылках, хихикают. Молодежь. Что они понимают, смотря на гору цветов? Понимают ли хоть что-то?
…У ступеней выстраиваются мальчишки-курсанты. Впереди – двое постарше держат венок и ждут команды начать шествие. Остальные в строю, каждый сжимает в кулаке алую гвоздичку. Старшие разъясняют порядок подхода: слева, по одному, шагом арш, подошел с левой ноги, положил, отдал честь, отошел, просьба отнестись внимательно, это очень важно. Поворот напра-во! Отходим вот туда, там строимся.
…Следующие - в военной форме (реконструкторы?), среди них вижу несколько девушек. В шинелях, в ушанках, некоторые в касках. Симпатичный командир отдает приказ: «Снять головные уборы»! Народ послушно стаскивает каски и ушанки, стоят по стойке смирно, глядя перед собой. Высокая девушка с косой задумалась, команды не услышала. Командир недовольно повышает голос: «Головные уборы СНЯТЬ!» Девушка поспешно снимает ушанку.
Разве девушкам надо шапки снимать? Я не знаю. А вы знаете?
…Старенький дедушка с палочкой, без шапки. Холодный ветер шевелит редкие седые волосы. С неба сыплется то ли снег, то ли дождь. Дедушка мерзнет. Но шапку ни за что не наденет, по нему видно. Старается держаться прямо, налегает на палку, хотя время так и клонит его книзу…
Я снимаю, снимаю, снимаю. Олимпус послушно щелкает затвором. Это не просто контент, это память. Это то, о чем я хочу знать и рассказывать.
Дубовые ветви в оформлении мемориала говорят нам о подвигах, воинской доблести и чести. Дубовыми венками увенчивали исстари тех, кто спас жизнь другим.
В центре композиции — факел, повернутый пламенем книзу. Угасающий факел — олицетворение окончившейся жизни. Пламя направлено к статуе, в центр композиции.
Суровые лица барельефов напоминают нам о скорби. Преклоненные колена – о памяти. Мощные руки – о тяжком труде. Широкие плечи – о силе. Крупные ноги – о стойкости.
Кусочки хлеба на мемориальных камнях напоминают нам о голоде и указывают на нынешнюю сытость. Ровные слайсы и неряшливо отломанные горбушки означают одно и то же: жизнь. И просьбу о прощении – от нас, живущих, к тем, не выжившим.
Сахар. Глюкоза. Лакомство? Лекарство. Жизнь. Еще одна жизнь.
Деньги. Монетки, соскользнувшие с камня. Видимо, кому-то тогда их не хватило. Возьмите сейчас. И простите нас, не ощущающих их ценности – этих копеек…
Письмена на стене позади Родины-Матери высоким слогом говорят нам о подвигах людей – военных и штатских, мужчин и женщин, детей и взрослых. Пoгибших, но не проигравших. Умeрших, но не сдавшихся. Телами своими защитивших город. Крoвью своей омывших его улицы. Плoтью сросшихся с мостовыми, тротуарами и поребриками. Мы ходим по ним. Сквозь них.
Это нормально — не помнить об этом каждый день. Иначе сойдешь с ума. Это нормально — закрываться от скорби и жить свою обычную жизнь. Делать свои привычные дела, от которых зависит многое в нынешнем времени: порядок, здоровье, спокойствие, счастье детей и родителей…
Но помнить нужно. Поэтому я прихожу сюда и приношу алые гвоздики на тонких стеблях. Поэтому хожу среди людей, стараюсь запомнить то, что вижу, и понять, закрепить в сердце своем эту память.
Спасибо, что вы были рядом. Что дочитали до конца эту тяжелую статью. Надеюсь, вам читать было легче, чем мне — писать.