“...Я любил Россию - всю великую, несуразную, богатую
противоречиями, непостижимую....Но самые заветные
и прочные нити моего сердца были прикреплены... к
краю, где я родился и вырос”. Ф.Д. Крюков.
Глава 2. КАЗАК, УЧИТЕЛЬ, ЛИТЕРАТОР...
Смутные грезы уносили в неведомое будущее.
Хотелось верить в грядущий приход светлых времен...
Старый, бесследно угасший идеал... Сердце горело
мечтой воскресить его. Ф.Д.Крюков
По окончании гимназии перед Крюковым встал вопрос: куда идти? Посоветовавшись с родителями и учителями гимназии, Федор решил ехать в Петербург, чтобы поступить в тамошний историко-филологический институт, готовивший учителей для российских гимназий. Пройдя испытания, Крюков стал студентом этого института. В это время он жил на частной квартире вместе со своим земляком-донцом Николаем Асеевым, впоследствии крупным ученым-металлургом, у родственницы которого Марии Акимовны Асеевой (ныне, увы, покойной) хранились редкие материалы к биографии Крюкова, частично переданные в рукописный отдел Государственной библиотеки им. В.Л.Ленина. М.А. Асеева поведала мне, что в Петербурге, как рассказывал Н.П. Асеев, Крюков долгое время носил казачью форму с лампасами, часто бывал у земляков-донцов, несших службу в российской столице, в кругу которых любил послушать и спеть милые сердцу донские песни.
В 1892 году Крюков окончил историко-филологический институт и с дипломом учителя истории и литературы вернулся в родную станицу. Но здесь ему места не нашлось... Воспитанный в духе идей Николая Некрасова и Льва Толстого, горя желанием служить духовному воспитанию народа, Крюков решил избрать духовную стезю. К этому его побудил пример его давнего знакомца иерея Глазуновской станицы отца Филиппа (Горбаневского), которому в будущем он посвятит трогательный очерк под названием “О пастыре добром”. (Крюков Ф. О пастыре добром (памяти о Филиппе Горбаневском).- // «Русские записки». № 6. 1915. С.307, 309).
Захватив с собой диплом о высшем образовании, Крюков отправился в Новочеркасск к архиепископу Донскому и Новочеркасскому Макарию, который принял его...
Войдя в приемную залу, Федор увидел небольшого роста старичка со спокойными глазами и лицом, одетого в скромный монашеский подрясник. Получив благословение, Крюков изложил владыке суть своего прошения, прося благословить на пастырское служение. Благодушный и словоохотливый владыка долго расспрашивал крепкотелого казака о его родителям, учебе в Петербурге, наклонностях, а потом тихо заметил, что сомневается в его призвании к духовному сану, посоветовав идти в гимназию преподавателем.
- Не имеется мест в гимназии, владыка! - подал голос Федор.
- Не хочешь в учителя, подавайся в артиллерию, - продолжил свою мысль архиепископ. - Парень ты крепкий, плечи у тебя здоровые, орудия ворочать можешь - казаку самое подходящее дело...”.(Крюков Ф. О пастыре добром (памяти о Филиппе Горбаневском).- // «Русские записки». № 6. 1915. С.307, 308).
Подав прошение министру народного просвещения, 29 сентября 1893 года Федор Крюков был назначен “исполняющим должность воспитателя пансиона Орловской гимназии”. («Пятидесятилетие Петроградского историко-филологического института». Ч.1. Петроград, 1917. С.390).
Грядущее виделось Крюкову радостным, ему хотелось принести как можно больше пользы “на ниве народного просвещения”, но, проработав несколько лет, он разочаровался и устал от учительского труда. “Что за жизнь! - писал он в одном из своих очерков о школе. - Позади длинный ряд дней, до тошноты похожих один на другой. Ничего яркого, захватывающего, поднимающего дух, даже просто занимательного ничего не было! Пыльная, серая однообразная дорога по одноцветной, мутной, немой пустыне. Впереди... впереди вырисовывалась та же безрадостная картина: однообразные дни без радости, одинокие ночи с бессильными думами. Та же гимназия с испорченным воздухом, корпус, пансион... Невыносимое, пестрое, одуряющее галдении в тесных классах и коридорах, убожество духа, лицемерие и тупость в учительских... Все на свете меняется, но тут, в этой духоте, жизнь как будто окаменела навеки в своих однообразных казарменных формах... О, незаметная трагедия учительской жизни! Мелкая, жалкая, возбуждающая смех и нестерпимый зуд поучений о высоком призвании...”. (Крюков Ф. Новые дни (из школьной хроники). - // «Русское богатство». № 10. 1907. С.99, 115, 117).
...Орел был городом старым и малоухоженным, только весна преображала его. Особенно тоскливо бывало осенью. “Тротуары были мокры и скользки, - вспоминал Крюков осенний Орел. - Тускло горели редкие керосиновые фонари. Лунная ночь, закутанная тучами, глядела огорченной, больною старухой. В воздухе сырая мгла сеялась с неба, похожего на промасленную бумагу”.
К этому времени (1892 год) относятся первые литературные опыты Крюкова... Во втором номере журнала “Исторический вестник” за 1892 год он публикует под псевдонимом А. Березинцев “Очерк из быта стародавнего казачества”, в котором обращается к временам Петра 1... Рассказ строится на том, как три казака станицы Пятиизбянской - вожак Никита Белоус, дюжий казак Ефим Багор и малолеток Филипп - поехали в татарские кочевья добывать пленников - ясырей. Воспользовавшись тем, что в одном из аулов все мужчины-татары ушли в набег, казаки угнали табун лошадей, продав его в Астрахани. С богатыми покупками возвращались они степью домой, да тут напали на них воинственные калмыки. Добрые казачьи кони вынесли уж было донцов, да споткнулся конь Филиппа о кочку или пень - и погиб казак... “Прибежал степной волк, понюхал лежавшее тело и, сев на задние лапы, а передние подняв кверху, протяжно и тоскливо завыл... И далеко по степи понеслась печальная, голодная и страшная песня..”.(Крюков Ф.Д. Рассказы. Публицистика. С.566).
В том же, 1892 году, в журнале “Северный вестник” (N 4) появился крюковский очерк “Казачьи станичные суды”, в котором проводил мысль о необходимости введения народных судов, которые основывались бы на народном представлении о чести и гражданском долге и были бы независимы от начальства. Такие суды, состоящие из станичных атаманов и уважаемых стариков, неофициально существовали в станицах и хуторах, но Крюков считал, что таковые суды должны быть официально восстановлены во всех своих правах.( Крюков Ф.Д. Рассказы. Публицистика. С.570).
Крюковский рассказ “Старость”, появившийся в 1892 году, посвящен нелегкой доле старенького станичного пономаря, всеми кинутого и забытого. Трагедия сквозит в слезном прошении пономаря, который пишет: “Не имея средств по бедности моей, чтобы обеспечить себе покупкою для предстоящей зимы дров для отопления Дома и ворения пищи при моих приклонных летах, и одержимый хронической рейматизмою всего корпуса, без всякого со стороны поддержания; опасаюсь, чтобы не застыть и не покончить дряхлую жизнь с холоду и без приготовления пищи”. (Крюков Ф.Д. Рассказы. Публицистика. С.567).
Еще через год, в октябре 1893 года, в журнале “Русское богатство”, который редактировал Владимир Галактионович Короленко, появился рассказ Федора Крюкова “Казачка”. В центре рассказа тарагическая судьба молодой красавицы-казачки, жены ушедшего на службу казака. Веселая и строгая, жизнерадостная и загадочно-задумчивая, она не выдерживает жестко-подозрительных писем мужа и повышенного “внимания” соседней к своему поведению и кончает жизнь самоубийством, платя такую страшную цену за грех, случившийся у нее со студентом Ермаковым в отсутствие мужа. Незадолго до трагедии она вспоминает старинную казачью песню:
Кто бы из вострой сабли ржавчину вывел,
Кто бы из моего сердечушка кручинушку вынул...
И вот “никому не сказалася, ни кого не спросилася”, - и замкнулись навеки эти, горячо целовавшие “красивые своей горькой усмешкой уста”. («Родимый край». С.6).
В рассказе есть места, показывающие динамизм и разудалость казачьей жизни. Характерным в этом отношении является крюковское описание празднования Троицы:
-,,,Наступил Троицын день. Станица загуляла. Красноватый свет последнихз, прощальных лучей солнца весело на крестах церкви и на стороне ее, обращенной к закату. В разны местах станицы слышались песни, где-то трубач наигрывал сигналы. С крайней улицы - к степе - так называемой “русской” (где жили иногородние, носившие общее название “русских”) доносился особенно громкий, дружный, многоголосый гам.
Там шел кулачный бой. Студент Ермаков, стоявший некоторое время в нерешительности среди улицы, пошел туда.
Эти праздники были традиционным временем кулачных боев. Станица изстари делилась на две части (по течению реки): “верховую” и “низовую”, и обыватели этих частей сходились на благородный турнир почти все, начиная с детишек и кончая стариками...
-Ну, ну, ребята! Смелей, смелей, та-ак, так, так, та-так! Так, так! Бей!
...Бе-е-ей, ребятушки, бей!. - слышались голоса взрослы, бородатых казаков, за которыми малолетних бойцов почти не было видно. Лишь пыль поднималась над ними столбом и долго висела в воздухе.
Старый, огромный казак по имени Трофимыч, в накинутой дубленой шубе, в смятой фуражке, выцветшей и промасленной, похожей на блин, усердствовал больше всех, словно честь его зависела от успеха или неуспеха его партии. Он руководил “низовыми”, которые довольно-таки часто подавались назад под натиском “верховых”.
- Стой, стой, ребята, не бегай1 - кричал он на всю улицу своим оглушительным голосом, размахивая руками, пригибаясь вперед и припрыгивая, точно собираясь лететь, - когда “Низовые”, не выдержав неприятельского натиска, обращались в дружное бегство.
- Стой! Стой! Куда вы, собачьи дети! Не бежи! К-куда?!
Но “низовые”, несмотря на его неистовые крики, несмотря на изумительно усердные одобрения и поощрения других зрителей, безжали, падали, садились, повергая в глубокое отчаяние своего старого руководителя.
- Ах, вы, поганцы! - с отчаянием в голосе кричал старик: - Ах, вы, дьяволы паршивые, а! Хрипка, в рот тебя убить! - с ожесточением хлопкувши фуражку об земь, обращался старик к одному из бойцов, плотному шестнадцатилетнему казачонку с обветренным лицом, одетому в старый отцовский китель: - кидайся, прямо! Не робей! Смело! В морду бей! Ну, 6у, ну! Дружней, дружней, дружней! Вот, вот, вот! Бей, наша! Бей, бей, бей, бей!.. А-та, тата-а!”(Крюков Ф. Казацкие мотивы. Спб,. 1907. С.12-16).
Надо заметить, что до прихода Крюкова в литературу о казака писали в основном, как о воинах, военном сословии. Федор Дмитриевич впервые заговорил в казаке-землеробе, о быте, обычаях, обрядах казаков, их хуторах и станицах. И перед читателями открылась интереснейшая страница российской жизни - донские казаки - так непохожая на уклад мужицкой России...
В 1894 году увидел свет рассказ Крюкова “Шульгинская расправа. (Этюд из истории Булавинского возмущения)”. В нем писатель поведал о событиях осени 1707 года, когда отряд князя Юрия Долгорукого, посланный на Дон с целою сыска беглых крестьян и возвращения их помепщикам, был разгромлен в Шульгинском городке группой казаков во главе с Кондратом Булавиным. Подкравшись к спящим карателям, булавинцы напали на них и “безмолвная, зверская резня закипела в станице. Ни пощади, ни жалости тут не было, была одна страшная месть озлобленных и оскорбленных людей своим притеснителям. В какой-нибудь час все было покончено. Тысяча солдат, десять офицеров и полковник князь Юрий Владимирович Долгорукий - все были перебиты и перерезаны. Пощажены были лишь старшины”. (Крюков Ф.Д. Рассказы. Публицистика. С.566).
Но скоро Крюков бросает историческую тему и переключается на бытописательство, где и нашел свое истинное призвание...
Его рассказ “Пособие”, увидевший свет в 1894 году, посвящен описанию невеселого быта бедного казака Андрея Ретивого, который, “имея самую крайнуюю нужду в прокормлении”, просит выдать “из станичного хлебного магазина ссудного хлеба на пропитание”. Станичный сход уважил просьбу Андрея, и он, довольный шел домой. Дорогой попался ему кабак, и может и прошел бы мимо него казак, да больно взяла его за душу песня
Болит, болит мое сердечушко,
Болит оно тяжело
и он зашел в кабак, поскольку, как пишет Крюков, “был художник в душе, сам пел превосходно, любил слушать хорошее пение..” Слушал эту песню, вспомнил Андрей своего сына Митрофана, который мобилизованный в армию, умер от холеры. К глазам невольно подступили слезы, сердце сжалось от тоски, и рука сама собой потянулась к стакану...
...Пьяненького Андрея на станичной улице встречает станичный атаман и, ударив его, в сердцах отказывает ему в пособии. Жалкий и разбитый душевно Ретивой ценой унижения умолил атамана, и тот сдался... “Я вам послужу, - униженно бормочет Андрей, - ей Богу, послужу, ей Богу... Я вас не забуду, вашбродь... Поверьте моей совести, я вас не забуду...”. (Короленко В.Г. Письма к молодым литераторам. - // «Вопросы литературы». № 4. 1962. С.150).
...В конце 1895 года Крюков послал в “Русское богатство” свой рассказ “Два соседа” и с волнением ждал ответа. В начале марта 1896 года он получил долгожданное письмо из Петербурга. Нетерпеливо распечатав конверт, Крюков прочитал: «29 февраля 1896 года. Петербург. Милостивый государь Федор Дмитриевич! Рассказ Вас “Два соседа” прочитан, и если ответ несколько затянулся, то на это у редактора были основательные причины, и главная из них - самый характер рассказа. Написан он вполне литературно, правдиво, порой с проблесками юмора. К сожалению, однако, при полном отсутствии действия, этих проблесков недостаточно, чтобы поддержать интерес к несколько растянутому описанию слишком безразличных и мелких событий. Если бы юмористическая нота пробелась чуть-чуть поярче, а самый рассказ был несколько сжатее, редакция напечатала бы его без колебаний. Теперь же, в этом своем виде, рассказ становится в ряд тех средних произведений, судьба которых зависит не только от соображений об их внутренним достоинстве, но и от соображений внешних - о количестве материала, имеющегося в редакции. Сообразив все это, мы видим, что рассказу Вашему слишком долго пришлось бы ждать очереди, а потому он будет Вам возвращен, - быть может, Вы попытаетесь пристроить его в другом журнале. Но при этом считаю нужным прибавить, что мы встретили бы с интересом новую Вашу работу, особенно из того же, по-видимому, хорошо известного Вам, быта. Во всяком случае, было бы очень жаль, если бы этой (как видите, весьма условной), неудаче Вы придали слишком решающее значение”.(Короленко В.Г. Письма к молодым литераторам. - // «Вопросы литературы». № 4. 1962. С.150). Заканчивалось письмо приятной для начинающего автора фразой: “С совершенным уважением желающий Вас успеха В.Короленко”.
Надо заметить, что в отделе рукописей Государственной библиотеки имени В.И.Ленина хранится большое число писем Ф.Крюкова и В.Короленко. Есть письма, относящиеся к этому периоду. Одно из них, предоставленное в мое распоряжение научным сотрудником Института мировой литературы им.М.Горького Виктором Левченко, датировано 2 сентября 1896 года и отправлено Крюковым из Орлова. Публикуется впервые...
-Многоуважаемый Владимир Галактионович! - пишет Крюков, - Возвратившись сегодня из своей станицы к месту службы, я получил Ваше письмо, весьма меня обрадовавшее. Спешу уведомить Вас о своем полном согласии на все изменения, какие только Вы найдете нужным сделать в моем очерке “Односумка”, начиная с его заглавия. От этого мое писание может только выиграть. Приношу Вам глубочайшую благодарность за Ваше снисходительное отношение к моей слабой работе. Примите уверения в моем искреннем уважении и преданности. Федор Крюков”.(Государственная библиотека имени В.И.Ленина. Отдел рукописей. Ф.135. Раздел 11 и 27. Д.55. Л.1. Приношу благодарность Вик. Гр. Левченко, предоставившему в мое распоряжение копию этого письма).
Переписка с известным писателем, публицистом и общественным деятелем России, о котором Крюков много читал и которого ценил весьма высоко, окрылили его, и он с головой окунается в литературное творчество.
Дабы набрать больше впечатлений и сюжетов для своих очерков и рассказов, Крюков летом 1898 года отправляется в путешествие по донским станицам, расположенным в среднем течении и низовьях Дона. Во время путешествия он практически каждодневно ведет дневник, отмечая в нем увиденное...
“...Мы у Константиновской станицы, - пишет Крюков, - еще рано. ...Чем-то давно - давно знакомым, родным, ласковым повеяло на меня от этого утра, от широкого молчаливого простора степи, от дальних седых курганов, от широкого молчаливого простора степи, от дальних седых круганов, от просыпающейся станицы, от зеркальной, точно застывшей реки... И горячее чувство какого-то неудержимого любовного порыва к родине...вспыхнуло вдруг в моей груди, и так мне захотелось обнять кого-нибудь близкого, родного и заплакать от умиления и непонятной грусти...”(Крюков Ф. На тихом Дону. - // «Русское богатство». № 10. 1898. С.111).
“В полдень мы подъезжали к станице Раздорской, второму центру виноделия на Дону. Вид - обычный: небольшие домики, крытые тесом, железом, камышом, неправильно разбросанные по гористому берегу... На берегу - пестрая толпа народа”, - записывает он в тот же день.
“...Было около трех часов полудни, когда пароход пристал к плоскому берегу близ Старочеркасска, - заносит он в дневник через день, сходя на берег в станице Старочеркасской, собираясь провести здесь несколько дней и познакомиться с древнейшими памятниками донской архитектуры. Особое внимание писателя привлек войсковой Воскресенский собор, старейший храм Дона, где сохранились цепи Степана Разина и захоронение его крестного отца, войскового атамана Корнилы Яковлева.
... Целые сутки провел Крюков в Старочеркасске, откуда поймой выехал на лошади в Новочеркасск, потом Аксай и Ростов...
Итогом его поездки был большой очерк под названием “На тихом Дону”, который с подзаголовком “Летние впечатления и заметки” был опубликован в 8-10 номерах журнала “Русское богатство” за 1898 год. Рассказав о милых его сердцу казаках, их истории и быте, Крюков закончил очерк своеобразным гимном своей родине, казакам: “Есть что-то непонятно-влекущее, в чувстве родины. Как бы неприветливо ни взглянул на меня родная действительность, какими бы огорчениями ни преисполнилось мое сердце, - издали, с чужбины, как-то все в ней кажется мне краше и приветливей, чем оно есть на самом деле. Иногда, когда случайно приходится натолкнуться на сравнение, я даже ощущаю до некоторой степени эгоистическую гордость: мой сородич-казак, как бы он беден ни был, все-таки живет лучше русского мужика. ...Казак не знал крепостной зависимости, сознание собственного достоинства еще не умерло в нем”.(Крюков Ф. На тихом Дону. - // «Русское богатство». № 10. 1898. С.154).
Очерк, написанный ярко и правдиво, подвергся цензурной обработке. Извинясь за значительные купюры в тексте крюковского очерка, Короленко писал: ”Прежде всего считаю нужным немного оправдаться. Правда, само оправдание начну с признания вины, именно, что я не написал Вам о той роли, которую в “обработке Ваших очерков “Тихого Дона” играла заботливая рука цензуры. Священник Благовидов весь истреблен именно цензором, - я имею ввиду лишь некоторые сокращения и смягчения и, именно для того, чтобы уцелело остальное. Но увы! У нас теперь на счет священников можно выражать лишь опасения, что все они будут живыми взяты на небо. Все остальные “сомнения” решительно упраздняются. Точно также я не выкинул бы прекрасных воспоминаний о прошлом, о “сермяжном войске” и многого о Стеньке. Поверите ли Вы, что мне стоил трех поездок в цензуру даже невинный разговор о Стеньке с мальчишками”.
В этом же письме Короленко обстоятельно ответил на сомнения Крюкова: правильно ли он сделал, выбрав путь литератора; его ли это стезя? “Меня очень огорчила та часть Вашего письма, - пишет Владимир Галактионович, - где Вы пишите о своем “случайном визите” в литературу. Ваши очерки производят впечатление... даровитости. Картина схода с фигурой Дворянскова, несколько казачьих фигур, наконец, Ваша “односумка”, все показывает, что Вам вовсе не следует бросать литературу. Конечно, раз Вы чувствуете сомнения относительно своей работы на темы из других “областей”, кроме Области Войска Донского, то, значит, надо попробовать еще, и период искуса еще нельзя считать оконченным. Но не попробовать еще, кажется, будет грешно. Очень жаль, что нам не пришло в голову посоветовать Вам сразу заменить Вашу фамилию псевдонимом. Я и не подозревал, что практика российской словесности может считаться предосудительной для человека, преподающего ее теорию юношам. Но мне не хочется верить, что Вы будете в состоянии заглушить в себе дальнейшие позывы к литературе. Конечно, сжигать за собой корабли, раздражать слишком сильно милостивое начальство (странное оно, все-таки!) не следует. Но это и не необходимо. Затем крепко жму Ваши руки и желаю всего хорошего. А главное ждем еще и еще. Ведь даже и Дон далеко не исчерпан. Мало ли там еще Дворянсковых?” В заключение письма Короленко добавлял, что был бы рад видеть Крюкова у себя в Петербурге и сообщал адрес: “Пески, 5 ул., дом 4, кв.18”.
Крюков ответил двумя проникновенными письмами, которые также публикуются впервые. Вот первое из них:
-Многоуважаемый Владимир Галактионович! Приношу Вам мою глубочайшую благодарность за напечатание моих очерков “На тихом Дону” и за присланный гонорар. От Ваших поправок и сокращений, несомненно, они много выиграли, хотя мне жаль одного места (главы о свящ. Благовидове). Мне совестно, что Вам пришлось побросать столько работы из-за моей неумелости и отсутствия чувства меры.
Могу считать с спокойной совестью теперь мою литературную карьеру законченной: моим героем всегда был Дон, о нем я мечтал со школьной скамьи что-нибудь написать, и теперь эти мечты осуществились; больше о Доне я ничего не сумею написать, а общерусская жизнь мне не по силам, ибо способности писательские у меня очень скромные, запас наблюдений еще скромнее, так как я как учитель среднеучебного заведения, веду жизнь почти келейную. Я был случайным гостем в литературе и - главным образом - благодаря Вам, многоуважаемый Владимир Галактионович, благодаря Вашему снисходительному и любезному отношению к моим работам. Впрочем, скажу Вам по секрету, что я люблю литературу всем сердцем и всею душою и просто влюблен в ее лучших представителей, в том числе, гл. образом, в Вас... Но это по секрету. Мое начальство не совсем одобрительно посматривает на такое легкомыслие, а я, по грешности и по привычке каждый день обедать, об начальстве никогда не забываю.
Итак, еще раз нижайше кланяюсь и благодаря Вас, Владимир Галактионович. если придется мне когда-нибудь быть в Питере, то попрошу Вашего позволения лично пожать Вашу руку.
Примите уверение в моей искреннейшей к Вам преданности и глубоком уважении к Вам и Вашему журналу.
Орел. 9-го ноября 1898 г. Федор Крюков”.(Госуд. публ. биб-ка им.Ленина. Ф.35. Разд. 11 и 27. Д.55. Л.1).
Второе письмо датировано 15 ноября 1896 года...
- Глубокоуважаемый Владимир Галактионович! Ваше милое письмо, исполненное такой искренней теплоты и участия ко мне, тронуло меня до глубины души и было настоящим праздником в довольно серых буднях моей однообразной жизни смиренного учителя. Я не умею Вам выразить должным образом своей глубочайшей благодарности. Скажу только, что все Ваши драгоценные советы я непременно буду стараться выполнить; литература навсегда останется для меня храмом, в котором я буду искать утешение в минуту жизни трудную. Любовь к ней я стараюсь передать к просвещаемому мною юношеству, отчасти даже не без успеха, что меня также весьма радует.
Позвольте мне еще раз, глубокоуважаемый Владимир Галактионович, принести Вам мою искреннейшую и глубочайшую благодарность за все то, что Вы сделали для меня. Остаюсь искренне преданный и неизменно уважающий Вас. Федор Крюков”. (Госуд. публ. биб-ка им.Ленина. Ф.35. Разд. 11 и 27. Д.55. Л.1).
В эту пору своей жизни Федор Дмитриевич много путешествовал... Он побывал на Волге, объездив многие старинные русские города, расположенные на берегах этой великой реки; одевшись по-простонародному, он исходил многие деревни Орловской и Калужской губерний, жадно впитывал впечатления, собираясь “переплавить” их потом в очерки, рассказы и повести...
В его жизнь в эти годы пришла любовь: он познакомился с Зинаидой Румницкой, которая потом переехала в Петербург и жила недалеко от Адмиралтейства. Семейное предание, рассказанное мне М.А.Асеевой, говорит о письме Крюкова Зинаиде Румницкой, в котором он пишет: “Если родится дочь, назови Аксиньей, если сын - Григорием”. Некоторые видят в этом намек на крюковское авторство “Тихого Дона”, но доказательств этому не нашла даже беспристрастная электронно-вычислительная машина. Скорей всего, это чистое совпадение, не более.
Тем временем в жизни Крюкова наступили перемены: 31 августа 1900 года распоряжением начальства он был переведен на должность сверхштатного учителя истории и географии той ж, Орловской, гимназии.
“Гимназия большая, - свыше пяти сот человек и находилась в центре города”, - писал о ней Крюков в рассказе “Картинки школьной жизни”. Но “никто из учителей ни разу не мог привлечь одушевленною речью свободного внимания в классе,... никто не вдохнул возбуждающей искры интереса к предмету, хотя многие умело, даже артистически - с точки зрения программы, - вели уроки, умело разучивали их в классе, умело и неуклонно тормошили дремавших учеников. ...И ученики учились вяло, подгоняемые отметками, накопляя в душе отвращение к труду, теряя интерес к знанию”.
В этой должности Крюков проработал здесь до 31 августа 1905 года. Работать приходилось в нелегких условиях. “Мир гимназии был странный, оригинальный мир, - писал Крюков. - Казалось иногда, что не только главным признаком, но и всем содержанием его была борьба двух враждебных лагерей (учителей и учеников - М.А.).
Состав преподавателей гимназии желал быть лучшим. Вот, например, как характеризует Крюков своего коллегу, учителя истории: “...Курчавый, толстый учитель истории, мокрый от пота, громко сопевший носом и бледный от утомления, волновался, сердился и требовал, чтобы отвечающий говорил громче.
- Не закрыть ли окна? - предложил было раз благодушный старик-инспектор, мирно дремавший в председательском кресле.
- Покорно благодарю! Воздуху и так нет... Чем же прикажете тогда дышать? - отрывисто, резким тоном возразил “историк”. (Крюков Ф.Д. Казацкие мотивы. Спб.,1907. С.254). Преподаватель греческого языка был “снисходительный и трусливый”, “математик, человек молодой и робевший перед учениками”...
Пестрым по составу и характеру, знаниям и поведению были и гимназисты. Говоря о шестом классе гимназии, Крюков дает его учащимся развернутую характеристику: “Класс был большой - пятьдесят два человека - шумный, шаловливый и очень пестрый по составу. Были в нем мужи, уже носившие бачки, скоблившие усы и подбородки и говорившие солидным базом, но были и совсем еще зеленые мальчики. ...Не менее половины класса имели уже некоторый опыт относительно женщин ...Были, наконец, артистические натуры, - поэты, художники, музыканты, актеры, - самая слабая по успехам категория. Замыкающей группой являлись мальцы, не вышедшие еще из переходного, детски-шаловливого возраста!. И вот с такой пестрой аудиторией пришлось работать Федору Дмитриевичу.
Все эти годы Крюков не прерывал литературной работы, которая стала его каждодневной потребностью, и без которой он не мыслил своей жизни. Он активно сотрудничает с “Русским богатством”, “Петербургской газетой” и рядом других печатных органов России. Его главным литературным учителем и добрым критиком и покровителем по-прежнему является Владимир Короленко, через доброжелательные руки которого проходили многие произведения Крюкова.
Оценивая его рассказ “Учитель Васюхин” “Дневник учителя Васюхина”, Короленко писал в августе 1902 года: “Рассказ из жизни станичного учителя. Болен чахоткой, чувствует отчуждение от среды, уныние., Потом смерть. Главная фигура уныла и бледна. Есть великолепные второстепенные фигуры”. (Короленко В.Г. Письма к молодым литераторам. С.151). Следует добавить, что говоря о смерти, Крюков устами Васюхина поет гимн жизни... Смертельно больной учитель Алексей Васюхин записал в последних страницах дневника: “Лучше и интереснее жизни ничего нет на свете, какая бы она ни была, - скорбная ли, или веселая, трудная ли, или привольная... И как хочется мне теперь жить, быть здоровым, работать, учить и самому учиться... А на дворе уже весна. Сегодня долго светило ко мне в окно солнце. Лучи его играли на полу, на стенах, на бумаге, разбросанной на столе, и на разноцветных флаконах с лекарствами... И как стало светло и бодро на душе! Опять она зазвучала радостным гимном свету, теплу, приволью и жизни... Сейчас в окно вижу голубое небо и белые круглые облачка, похожие на лебедей... Весна, весна... За спиной у меня точно вырастают крылья... Лишь взмахнув ими, и полетишь в это голубое, бездонное, ослепительно-яркое пространство, в котором так чисто и привольно... Чувствую, как трепетно бьется мое сердце...” (Крюков Ф. Казацкие мотивы. Спб.,1907. С.219-220).
Другой рассказ Федора Дмитриевича - “В родных местах” - Короленко характеризует так: “Очень хороший рассказ: старый казак, сосланный в Сибирь, бежит оттуда и приходит на Дон. Здесь его арестуют, но он убегает из каталажки. Фигура казака-вора, героя и поэта - нарисована замечательно хорошо”. (Короленко В.Г. Письма к молодым литераторам. С.151).
Обращаясь к этому же образу крюковского рассказа, донской критик Сергей Пинус писал: “Вот шестидесятилетний богатырь-неудачник, сибирский поселенец из донских казаков, много раз бежавший из острогов, прибывший теперь на родину, вновь натворивший “дел”, вновь пойманный и вновь бежавший. Способный, энергичный, сердечный и решительный, отец пятерых сынов-богатырей, из которых трое тоже отбывают каторгу, он олицетворенное, страшное и скорбное напоминание о роковой тесноте быта, извергающего из своих неподвижных устоев, подобные мятежные души и обрекающее их на горькое одиночество и отщепенство. Раз извергнутый и лишенный защиты родных устоев, такой человек становится игралищем злой судьбы. “Чем под окном стоять, лучше я в окно влезу”, - говорит он. Напрасно свою свободу и гордость противопоставляет этот человек неудачам и бедам, которые как бы гоняются за ним. И гложет его тоска по родине, и вот через много, много лет вновь видит он ее, но ведь родной быт для него - тюрьма, из которой он бежал когда-то, должен бежать и теперь, думается, уже без возврата”. (Пинус С.А. Бытописатель Дона. Опыт характеристики литературного творчества Ф.Д.Крюкова. – В кн. «Родимый край». С.16).
Рассказ Крюкова “В родных местах”, столь высоко оцененный критикой, был напечатан в сентябрьской книжке журнала “Русское богатство” за 1903 год.
Начинает его Крюков трагично и просто: “Ссыльный поселенец Енисейского уезда, из донских казаков, Ефим Толкачев стосковался по родине, которой он не видел двадцать лет, и ушел на Дон. Когда его отправили в Сибирь, дома у него оставалась жена и пять сынов. Из них за этот срок трое старших попали на каторгу, а жена с двумя младшими пришла три года назад к нему на поселение. Но в Сибири она зачахла и вскоре умерла. Она все тосковала по родине, вспоминая о ней ежедневно, а перед смертью, в бреду говорила про свои пашни и про гумно у часовенки, там - под хутором...” И далее Крюков рассказывает о трагической судьбе Ефима Толкачева, обвиненного в убийстве киргиза Мурадбая.
Следующий очерк Крюкова под названием “Станичная аудитория”, отправленный им в “Русское богатство”, был сдержанно оценен Короленко, который отмечал в редакционном журнале: “...Написано литературно и живо, но все-таки это лишь подробный отчет о спектакле и народном чтении с туманными картинами в беллетристической форме. И при том, кое-где имеет место... художественные черточки и в “отчете” мелькают живые фигуры, но в общем все-таки суховато и для общего журнала не подходит”. (Летов Б.Д. Короленко – редактор. Л.,1961. С.119).
Летом 1904 года Крюков послал Короленко свой рассказ “К источнику исцелений”. Внимательно ознакомившись с ним, Владимир Галактионович записал в редакционном журнале 29 августа: “Описание путешествия в Саров, во время торжеств. Картина настроения и типы. В центре - отец, везущий больного мальчика. После купания мальчику становится хуже”.(Короленко В.Г. Письма к молодым литераторам. С.151).
...”Егор метался в жару и часто просил пить. В бреду он звал мать. Отец сидел над ним, беспомощный и убитый горем. По совету Алексея, он отслужил у часовни молебен о здравии болящего отрока Георгия, поставил несколько свечей, долго молился Богу. Когда он возвратился к Егору, то Алексей сказал решительным тоном:
- Нет, Петрович, вези его до дому... А там что Господь даст. А то плох хлопец стал... Горячий, как огонь...
- Я и то думаю так... - сказал отец, и они снова поочередно понесли Егора назад. Егор смутно помнил, как его принесли к тому месту, где они ночевали, как его клали на большую телегу, устланную соломой.
...День уже погас, когда телега выехала из лесу на Арзамасскую дорогу. Ехали шагом. Тихо качало. Пыль относил ветерок в сторону. По бокам дороги везде шли, стояли, сидели и лежали люди. Тихая качка усыпила Егора. Раза два ночью он просыпался. И странные, уродливые видения вставали перед ним и пугали его. Он плакал. Но когда отец, утешая его, напоминал, что они едут домой, он радостно засыпал снова”, - так заканчивает Крюков свой рассказ...
Развернутую характеристику этому рассказу Крюкова дал критик Аркадий Горнфельд. Он писал: “Любопытным представляется рассказ “К источнику исцеления”. Тут и батюшка, отец Михаил с его неутомимым проповедническим пылом “двумя благодатными средствами от пьянства” и весьма земной попадьей, и станционный жандарм, который на вопрос - “не знаете, когда почтовый будет”, отвечает: “о никогда не спрашивайте, ...конечно, знаю”, - и слепой казак, “безмолвный, неподвижный, могуче сложенный, с тяжелой, неотвязной, глубокой думой на красивом, безнадежно-грустном лице”, и старый странник в подряснике, исходивший все святые места, полный живых, иногда обличительных впечатлений, но носитель всяких современных легенд - о старухе из Арзамаса, которая заблудившись в киевских пещерах, вышла через три года в старом Русалиме, о пензенском губернаторе. к которому во сне приходит св.Акентий: вы, если хотите, чтобы я явился, уничтожьте скверу от собора. Мелькают бабы, толпою, дружно и безаппеляционно, наполняющие маленькое отделение вагона своими узлами, котомками, чайниками; молодцеватые унтера, величественно и сурово взирающие на смиренного богомольца, девчонки, урядники, бродячие проповедники, громадная масса убогих, увечных, безумных, ищущих чудесного исцеления у источника чуда. Мужики напряженно требуют у всякого нового человека ответа о “нарезке” - “у нас все ждали: вот-вот к Петрову дню выйдет... Ан вот заглохло что-то”... Старая хохлушка шепчет, то вслух напевает однообразно-певучие слова ее собственной молитвы: “Стопочка, помилуй меня грешную... Преподобный Иоанн Кронштадский, молись за нас грешных”. ...Слепец поет здоровым страшную песню своего беспечного страдания: “слова были неярки, обычны, но в звуках этих причитаний было что-то могущественное и глубоко-потрясающее, была жгучая тоска вечной темноты и безвыходного унижения, волчьей жадности, хлобы и зависти”... И из всего этого гигантского калейдоскопа мелочей вырастает один большой образ народа, ищущего, смятенного, несчастного. В его собирательной душе растворяются все отдельные образы Крюкова, и эта собирательная душа есть настоящая цель его художественных исканий”. (Горнфельд А.Г. Книги и люди. Литературные беседы. Спб.,1908. С.118-119).
Весной 1904 года из Орла в Петербург Федор Дмитриевич отправил на имя Короленко свой очерк под заголовком “Зараза”. В нем Крюков показал атмосферу школьной жизни, показал жестко и правдиво. Довольно быстро ознакомившись с очерком, Короленко в мартовском письме Крюкова сообщал, что очерк прочитан и будет напечатан. “По-моему мнению, очерки вышли живые, - писал он далее автору. - Есть, правда, некоторая растянутость и кое-что внушает опасение со стороны цензуры. Надеюсь, что по прежде бывшим примерам, Вы ничего не будете иметь против некоторых редакционных сокращений, а там Бог милостив, полагаю, что пройдет. Не позволите - ли также изменить заглавие: “Зараза” очевидно относится к Кривцову, но эта фигура все-таки не настолько выдвинута из общего фона, чтобы определилось все содержание очерков. По моему мнению, “Картинки школьной жизни” - подойдет лучше.
Вы как-то писали мне (несколько лет назад), что на Вас косятся на Вашу литературу. После этих картинок, думаю, могут коситься еще си льнее? К последнему?” Желая всего хорошего Крюкову, Короленко выразил уверенность, что его очерк появится в скором времени на страницах журнала.
Однако все вышло несколько иначе: опасаясь преследования начальства, видевшего в нем очернителя гимназического быта, Крюков опубликовал “Картинки школьной жизни”, не в “Русском богатстве”, а в одном из летних номеров “Петербургской газеты”, да и то не под своей настоящей фамилией. И хотя очерк подписан был псевдонимом “А.Березинцев”,*(Имелись и другие псевдонимы Крюкова: «Ив.Гордеев», «И. Гордеев», «Ф.Кр.»). крюковское начальство “вычислило” автора, обвиненного в показе школьной жизни в несправедливо-темных тонах. Последовало наказание... Много лет спустя, вспоминая те дни, Федор Дмитриевич писал: “С лета 1905 года я за одно литературное прегрешение был переведен распоряжением попечителя московского округа из Орловского гимназии в учителя Нижегородского училища”. (Крюков Ф. Выборы на Дону. – В сб. « К 10-летию 1-й Государственной Думы». С.157).
Что же не понравилось дирекции Орловской гимназии и учителям ее в крюковском рассказе. Можно сказать - все!.. Но особенно те места, где автор характеризует преподавателей гимназии людьми “усталыми, невеселыми, замкнутыми, робкими, иногда до крайности смешными. “Им надо было притворятся образованными, развитыми, знающими, - пишет Крюков, - но они были, в большинстве, невежественны и тупы, задавленные постоянным трепетом, нуждой и вечной заботой о куске. Они делали вид, что убеждения их - ясны, тверды и непогрешимы. Но когда в любознательных юных головах рождались интересные вопросы и требовали разъяснения, то на них не было ответа, как на “не относящиеся к делу”. Изредка лишь кто-нибудь пробовал разъяснить и наставлять, но выходила из этого только путаница, очевидные для всех противоречие и трусливое подтасовывание... На религиозные вопросы, на сомнения молодого духа следовали сухо формальные ответы. Вопросы гражданской жизни тщательно обходились. Свободнее говорили лишь по вопросам морали. ...Учителя не говорили, не убеждали, а изрекали безусловно авторитетные моральные истины. ...Но, говоря о честности, они сами были не все честны... Говоря о мужестве, почти все были трусы. Страх висел над ними постоянно, испуг и недоумение перед какими-то карающими призраками сквозили в их словах, в их поступках. ... Они знали, как легко лишить их даже того мизерного положения, при котором они с семьями ведут полусытое, полуголодное существование. Между тем, несколько лет этой службы с ее однообразным, бестолковым толченьи воды в ступе, с полной изолированностью от остальной жизни, - делало их решительно непригодными ни к какому другому труду...
И это сознание безвыходного плена, унижающего личность и притупляющего мысль, заполняло все их существование изнурительными мелочами, смирением безнадежности, рабьими инстинктами... Оно рождало нескончаемую, скрытую душевную боль и тупую злобу ко всей отравленной жизни, диктовало самоограничения всякого рода, вселяло боязнь самостоятельных мнений, искореняло мечту о свободе, о тех порывах души, которые когда-то сладко волновали ее и давали красивый смысл жизни...” (Крюков Ф. Казацкие мотивы. С.275-276). Конечно, такое вряд ли кому понравится...
...Уезжая из Орла не по своей, покидая город, где прожил двенадцать лет, Федор Дмитриевич остро почувствовал, что в этом тихом, милом и скучноватом городе прошли его лучшие годы...
Пессимизм крюковских произведений, особенно школьного цикла, не значит, что карьера Федора Дмитриевича не удалась, его учительская деятельность была сравнительно успешной: он получил орден Святого Станислава, последовательно ему присваивались чины коллежского асессора, надзорного советника, коллежского советника. В начале 1906 года, уже в Нижнем Новгороде, Федор Дмитриевич получил чин статского советника, (//«Русская литература». № 4. 1966. С.185). что в “Табели о рангах” соответствовало полковнику.
А в стране тем временем разгоралась революция. Бастовала практически вся страна, против самодержавия выступили многие слои русского общества, требуя свободы, земли и мира. Император Николай II вынужден был утвердить избирательный закон о выборах в Государственную Думу - первый российский парламент. Согласно этому закону население Российской империи было разделено на три курии: земледельческую, городскую, крестьянскую. Не допускались к выборам все женщины, все мужчины моложе двадцати пяти лет, а также учащиеся, военнослужащие и “бродячие инородцы”.
В жизни Федора Крюкова наступили радикальные перемены...
...В своей статье “Выборы на Дону”, написанной в 1916 году к 10-летию Государственной Думы, он вспоминал начало парламентской предвыборной борьбы: “В начале марта 1906 года я получил казенный пакет с печатью глазуновского станичного правления. Сообщалось, что глазуновский станичный сбор во исполнение Высочайше утвержденного положения о выборах в Государственную Думу, выбрал меня выборщиком в окружное избирательное собрание по Усть-Медведицкому округу области Войска Донского”.
Крюков заволновался, прикидывая, каким образом он может быть полезен родному краю, сомнения эти отражены в его воспоминаниях. “В своих думах и мечтах, - пишет он, - я не смел гадать, что когда-нибудь судьба придвинет меня ближе к родному краю, к непосредственной работе ему. И вот как - будто подошел такой момент. Что же я буду делать? Как и все я думал о созидательной работе будущего общими положениями и формулами: надо внести свет, раздвинуть стиснутую жизнь, вернуть ей старое хорошее - былую свободу самоопределения, - привнести лучшее от новизны и т.п. Я смутно представлял себе, как это выйдет, как сдвинется жизнь с привычной колеи, как нащупается путь к лучшему, - но я верил, что это возможно... И все то, что я видел перед собой,. скудное и оголенное, не будет уже таким маленьким, серым, все расцветет, зашумит обилием жизни”. (Крюков Ф. Выборы на Дону. С.160).
Получив у директора училища отпуск на месяц, как полагалось по избирательному закону, Крюков выехал на Дон...
-Не без труда добрался до родного своего угла - Глазуновской станицы, - вспоминает он. - Однако до выборов в окружном избирательном собрании времени еще было довольно, - кажется, дня четыре оставалось. За эти дни у меня в гостях перебывали все цензовые выборщики, станичные обыватели,. платившие земские сборы: лавочники, владельцы ветряных мельниц, кирпичных заводов... Приходили за советом: нельзя ли как уклониться от исполнения высокого гражданского долга”. (Крюков Ф. Выборы на Дону. С.158).
Прошло три дня. Накануне окружных выборов Крюков вместе с сотоварищем своим по выборной курии священником Иваном выехал в окружную станицу Усть-Медведицкую. Ехать предстояло всего двадцать семь верст, но путь лежал через две нелегкие переправы на реках Медведице и Дону, поэтому выехали ранним утром.
- Водой плыли версты две, - пишет Федор Дмитриевич. - На другом берегу нас должна была ожидать подстава, т.е. обывательская подвода с хутора Зимницкого. Но подставы не было..., и мы... сели в затишке, на завалинке, у старенькой хаты, в которой жила кривая старуха-мельничиха...” (Крюков Ф. Выборы на Дону. С.159).
Отец Иван ворчал, недобрым словом поминал неприехавшего возницу, а Федор Дмитриевич, удобно устроившись на солнечной завалинке, затуманенным от унесшихся куда-то мыслей, взором устремился вдаль...
- С завалинки видна была река, теперь широкая, даже величественная, с крупной светло-коричневой зыбью и белыми курчавыми гребнями от ветра. ...На другой стороне, чуть видной на крепком берегу, лиловеет станичная церковка - дома серы, лишены ярких красот; кажутся маленькими, почти игрушечными. И как будто озябли, съежились от студеного ветра...
Я любил Россию - всю, в целом, великую, несуразную, богатую противоречиями, непостижимую. “Могучую и бессильную”... Я болел ее болью, радовался ее редкими радостями, гордился гордостью, горел ее жгучим стыдом... Но самые заветные, самые цепкие и прочные нити моего сердца были прикреплены к этому вот серому уголку, к краю. где я родился и вырос. Я так был горд его прошлым, которое мне представлялось в романтическом освящении вольнолюбивым и героическим, немножко идеализируя серое зипунное рыцарство старины, отгулявшее в истории шумный и головокружительный праздник, безалаберную удалую вольницу и голытьбу. И горел стыдом за настоящее, за ту роль, которая в годы тяжелой борьбы выпала на долю славных казаков, моим станичникам. Недоумевал и...бессильно сетовал... Я любил казака землероба, повинного долгой воинской работе. Я издали угадывал родную фигуру в фуражке блином, в заплатанных шароварах с лампасами, в черыках, и благодушно смеялось мое сердце при звуках простодушной речи казацкой, трепетно отзываясь на тягучий мотив старинной казацкой песни. Живя вдали от родного края, я знал и видел его прогрессирующее оскудение, отсталость и неизбежное в будущем хозяйственное порабощение его пришельцами. Скорбел - бесплодно и бессильно. Тужился маленький человек, “чужой”, в штатском сюртуке, подозрительный для носящих лампасы”.
...К вечеру добрались до Усть-Медведицкой. Чтобы узнать о месте и времени предвыборного собрания, Крюков, оставив отца Ивана отдыхать, отправился в станичное правление. “Станичный атаман, урядник Сенюткин, бравый артиллерист, сообщил, что предвыборное собрание казачьей курии назначено на восемь вечера в чайной общества трезвости.
- Вас мы поджидали, - любезно прибавил он: вы, как писатель, оборудуйте нам программу, чтобы для нас, казаков, была попонятнее, казацкую, словом сказать”. (Крюков Ф. Выборы на Дону. С.161).
К восьми вечера Федор Дмитриевич вместе с отцом Иваном направились в чайную общества трезвости, где уже собралось тридцать шесть выборщиков от восемнадцати станиц округа.
...Началось знакомство, а потом выступления выборщиков, излагавших свои программы...
-После Ефремова Н.В., - вспоминал Крюков, - выступил я. Та часть моей речи, которая касалась наболевших вопросов и нужд казачества, оживила аудиторию. Чекмени (т.е. казаки -М.А.) приняли целиком преложенную казачью программу. Умеренных несколько смущала резкость критической части”. (Крюков Ф. Выборы на Дону. С.171).
Прения закончились, началось голосование... Один за другим, получив большинство черных шаров, выбывали из борьбы претенденты на поездку в Новочеркасск. Не набрав нужного количества голосов и сотоварищ Крюкова священник Иван. С волнением ждал Федор Дмитриевич решения своей участи... Наконец было объявлено, что за него проголосовало двадцать восемь, против было всего пять человек: это означало, что Крюков стал выборщиком от Усть - Медведицкого округа и в числе тринадцати своих коллег должен был ехать в Новочеркасск на съезд выборщиков в Государственную Думу и Совет.
В донскую столицу Крюков прибыл на пасхальной неделе... После долгих поисков остановились в недорогой гостинице “Золотой якорь”. “Новочеркасск - это ... город циркуляров, распоряжений, предписаний, приказов, административных взысканий, поощрений и проч., - писал Крюков. - Можно сказать, что это исключительно город чиновников и, пожалуй, отчасти учащихся. Всюду - на улицах, в общественном саду, в магазинах, на гуляньи - вас встречаются кокарды, кокарды и кокарды... Преобладает, разумеется военный элемент, но немало чиновников и других ведомств”. (Крюков Ф. На тихом Дону. - // «Русское богатство». № 10. 1898. С.136-137).
Город бурлил, толпы возбужденных людей Крюков видел и на соборной площади, и перед атаманским дворцом, и в городском саду. Живости и суеты городу добавляли съехавшиеся сюда со всех концов донской земли семьдесят выборщиков от казачьих станиц и двенадцать - от неказачьего населения Дона.
Шла активная обработка выборщиков... Местный предводитель дворянства камер-юнкер Леонов - “лидер правых” - как его характеризует Крюков, щедро потчуя выборщиков водкой, бил себя в грудь, восклицая:
- Господа! Я - казак! Я - природный казак... старый урядник! Не ряженый казак, как все эти учителя, адвокаты, мировые судьи, а истинный казак...(Крюков Ф. О казаках.- // «Русское богатство». № 4. 1907. С.34). Выборщики пили водку, закусывали, но обещаний голосовать за Леонова давать не торопились...
После проведения необходимых формальностей и проверки полномочий выборщиков в доме дворянства началось предвыборное собрание. Председательствовал областной предводитель дворянства генерал В.И. Денисов, старавшийся остудить разгоравшиеся страсти, направив дебаты в продуктивное русло.
Выборщики уже сгруппировались по блокам и интересам, выдвинув свои программы. Блок правых партий, противостоящий той группе, куда входил Крюков, выступил с программой, которую Федор Дмитриевич охарактеризовал тремя словами: “Дон для казаков!” В ней говорилось, что “русские народы все меры употребляют, дабы не дать возможности казаку распространиться в изобилии богатства, а к тому же русским народам казна деньгами помогает, а казакам помощь отказана”. (Крюков Ф. О казаках.- // «Русское богатство». № 4. 1907. С.36).
В вопросах торговли планировалось образовать станичные потребительские лавки с обращением доходов от них в общественные суммы, иногородних же торговцев предлагалось из станиц “устранить” “по поводу их самоналоженных цен дороговизны и ненависти их к казакам, по поводу их смут и бунтов по России”. (Крюков Ф. О казаках.- // «Русское богатство». № 4. 1907. С.37).
Главным вопросом в развернувшихся спорах был, конечно, земельный вопрос. Правые предлагали “произвести выкуп по всей Донской области господских земельных участков” за счет государства. Для установления справедливой цены на землю предлагалось “потребовать давние земельные условия покупателей по области на все покупные земли и посмотреть, за какие они цены покупали, за те цены и произвести выкупы с помощью казны”.
- А если нынешние владельцы не захотят отдать землю? - бросил реплику Крюков.
- Если аграрии не захотят никак расстаться со своим выгодным положением, - услышал он в ответ, - тогда надобно ввести в действие принудительное выселение помещиков в Сибирь”.
Разгорелись споры, в результате которых эта программа была отклонена.
Наконец, после нескольких дней споров и обсуждений кандидатур депутаты от Донской области в Первую Государственную Думу были выбраны. В их числе оказался и Федор Крюков...
Народным избранникам были вручены письма-наказы, в одном из которых говорилось: “Избранники наши Донской области! Прошу прежде всего старайтесь, чтобы земли выкупы произвести незамедлить и необременить казаков платежом. Кроме того выправить права казакам в г.Новочеркасске самоуправление, чтобы сами казаки распоряжались всеми доходами и расходами и правительство избирали и жалованье всему правительству установляли сами казаки, по своему усмотрению, затем питейные винные лавки сейчас отобраны в доход государственной казны, незамедлить возвратить в полное распоряжение казаков, кроме того утвердить проект, чтобы ежегодно от станицы посылались представители в г.Новочеркасск для проверки доходов и расходов по продаже войсковых земель, все это... утвердить дабы к осени все земли были проданы по законным ценам самими казаками или избранными этими же представителями, что гласится в программе, как будто бы коннозаводские степи надолго запроданы в арендное содержание и по цене 3 коп. за десятину, чтобы вновь перепродать с настоящего полугодия”. (Крюков Ф. О казаках.- // «Русское богатство». № 4. 1907. С.40).
...Заехав в “родной угол”, в станицу Глазуновскую, Крюков попрощался с родными перед отъездом в Петербург. Брат Федора Дмитриевича, студент-лесник, посадил около дома дубовый желудь. “Пусть из этого желудя вырастет вечно, могучее дерево, в память народного представительства, в память свободы, заря которой всходит над Россией!” - взволнованно проговорил брат. Федор Дмитриевич молча наклонил голову: из глаз катились слезы...
Несколько дней спустя он отбыл в Петербург. В его жизни открывалась неведомая ранее страница, тяжкая и напряженная. “Политическая деятельность в то время была далеко не шуткой, - писал хорошо знавший Крюкова донской писатель Сергей Арефин. - Она требовала от человека, сознавшего себя гражданином, готовности к самопожертвованию, отказа от многих и многих деталей личной жизни, а в некоторых случаях почти аскетического подвижничества и во всяком разе готовности ко всяческим, самым неожиданным сюрпризам и превратностям судьбы. Самодержавию был объявлен “шах” и самодержавие боролось за свои прерогативы далеко не мягкими мерами. Ф.Д.Крюкову пришлось испытать на себе эти превратности судьбы...” (Арефин С. Ф.Д.Крюков, как политик. - // «Донская волна». № 23. 1918 год. С.5).
Михаил Астапенко, член Союза писателей России, академик Петровской академии наук и искусств (СПб).