Обзор немецких медиа
🗞(+)Frankfurter Allgemeine Zeitung в гостевом комментарии писательницы Марии Степановой «Русский вопрос: создание идентичности через чувство вины за войну», рассказывает о национальной боли яркого представителя неполживой русской интеллигенции: «то, что Россия является источником зла, объединяет сегодня моих соотечественников, независимо от того, являются ли они сторонниками Путина или противниками войны». Уровень упоротости: зашкаливающий 🔴
🇩🇪👨🏻💻Комментарии немецких читателей к данной статье будут опубликованы в отдельном материале.
Автор: Мария Степанова. Перевод с русского на немецкий: Ольга Радецкая. Перевод с немецкого на русский: «Мекленбургский Петербуржец»
P. S. Уважаемые читатели! Ещё раз подчёркиваю, что я только переводчик, который ни в коем случае не разделяет позиции автора статьи. Но переводчик выступает за безусловную свободу прессы «дабы дурость каждого всем была видна».
В середине марта прошлого года практически все стойки регистрации в московском аэропорту «Внуково» были закрыты, и только одна регистрация на рейс в Стамбул продолжалась. Очередь была длинной. Пока мы ждали, я пересчитала коробки для перевозки домашних животных: собаки, кошки, несколько птиц - люди не собирались возвращаться в ближайшее время. После паспортного контроля я нашла кабинку для курения. Она была узкой и тесной, как конура. Внутри уже стоял мужчина. Он дал мне огня и спросил: «А откуда вы бежите?».
Сам он бежал из Донецка, в данный момент пытаясь пробиться в Англию через Москву, к своему сыну. «Мы вас здорово разозлили», - сказал он мне по-русски. «Но мы вас прикончим, вот увидишь».
Со своей стороны, я не чувствовала, что бегу, скорее, я была в свободном падении - перемещалась в пространстве, где внезапно почувствовала отсутствие земли под ногами. У моего путешествия были причины, долгосрочные планы, и эти планы продолжали осуществляться, даже если законы природы были частично приостановлены. Война, начатая Россией, сделала старые контексты устаревшими: всё, что происходило за пределами Украины, больше не имело ни цели, ни смысла, ни веса - центр тяжести сместился, теперь там обстреливали Харьков и Киев; мы же по инерции продолжали удаляться от этого, никаких непонятных движений, как будто мир не рухнул.
Но ничто не было таким, как прежде. Люди больше не спали, зелёные окна чата загорались на экранах поздно ночью и рано утром, а информацией - заголовками газет, сообщениями в Telegram, названиями городов и деревень, цифрами потерь - теперь можно было обмениваться круглосуточно, потому что всё равно никто ничем другим не занимался. Если вы говорите о Путине, вы просто говорите «он», без дальнейших объяснений, и все знают, о ком вы говорите, как в книгах о Гарри Поттере, где лорд Воландеморт не должен упоминаться по имени.
На Facebook люди рассказывали о том, как они регулярно забывали о том, что произошло в первые несколько минут после пробуждения, и только потом это доходило до них; они говорили о том, что не могут заснуть; они писали, как всегда - комментарии о себе, о том, что с ними происходит, в небольшом радиусе их собственной жизни, за исключением того, что с началом войны эта жизнь в одночасье потеряла свою ценность: она продолжалась, но уже ничего не значила, и писать тоже стало бессмысленно. Самооценка, самоуважение, естественная вера в своё право выражать себя и быть услышанным - весь этот привычный биотоп мыслей вдруг засох и увял, умер.
Моя страна принесла смерть и страдания другой стране, и с тех пор Украина, которая стремилась защитить своих стариков, своих детей, своих собак, была единственным оставшимся местом жизни - местом, где боролись за жизнь, спасали жизнь. С другой стороны, «мы» стали местом смерти, местом, откуда смерть распространяется как чума, и эта мысль была непривычной.
Ведь и мы - люди моего поколения и старше - когда-то выросли в стране, центральным нарративом которой, объединяющим всех жителей, была не мечта о построении коммунизма, а знание о нашей победе в страшной войне и убеждённость в том, что нет ничего важнее, чем не допустить новой войны. В ней, как в призме, сконцентрировалась память о неизмеримых страданиях и столь же неизмеримых усилиях, которые потребовались для победы; в определённом смысле она даже немыслима без памяти о принесённой вместе жертве, которая объединила всех.
Победа во Второй мировой войне - это, пожалуй, единственный исторический факт, по которому в путинской России существует единодушие. Всё остальное и все остальные - Иван Грозный и Сталин, Пётр Великий и Ленин, революция 1917 года и распад Советского Союза, Большой террор 1930-х и реформы 1990-х - были и остаются спорными и сегодня, и спор о них со временем становится всё более острым, своего рода гражданской войной памяти, братоубийственной войной, в которой никто ни с кем не согласен. Отсутствие общей памяти, общего взгляда на собственную историю, разделяемого большинством общества, - одна из самых характерных и постоянных черт российской действительности.
Только Вторая мировая война - и победа, и неизлечимая рана, которую эта война нанесла живому телу страны, и особый, сакральный смысл этой войны и победы - остаётся полем, на котором история - это опыт, пережитый всеми вместе, в котором каждый имеет свою долю. Это связано с ощущением, столь же редким, сколь и драгоценным, что страдания и насильственная смерть миллионов людей, по крайней мере в этот период русской истории, имели смысл, что они не были просто непонятным, беспричинным совпадением, жертвой таинственным богам революции и империи: они были необходимы, чтобы спасти нас, да и весь мир, от безусловного зла.
Мы, которые незадолго до этого были преступниками и жертвами, вдруг встали на сторону добра, стали победителями во имя его. Мы подверглись вторжению. Мы защищались. Без нас не было бы этой победы. Этого было достаточно, чтобы очень долго оставаться убеждённым в собственной доброте.
Но если тогдашняя война завязала узел «мы», каким бы разнородным оно ни было, то то же самое относится и к нынешней - только в совершенно ином, разрушительном смысле: мы не защищаемся, мы вторгаемся, мы делаем то же самое, что делали с нами тогда - вторгаемся в чужую страну, бомбим спящих людей, занимаем мирные города и села. Сегодня мы являемся именно теми силами зла, о которых мы знаем из школьных учебников и героических биографий нашего детства, и это осознание тем более невыносимо, что в данном контексте все различия неуместны. Насилие этих месяцев исходит из России, с её территории оно распространяется вовне - и если я не могу остановить его, то становлюсь частью этого насилия, бессильной частью его или тех, кто несет за него ответственность.
Тех, кто на стороне Путина, и тех, кто все эти годы боролся с ним всеми возможными способами, уже невозможно разделить в этой компактной, угрожающей темноте. Разница между Россией и русскими, между страной с её границами и физическими очертаниями и российским государством, между людьми, которые здесь живут, и людьми, которые когда-то здесь жили, между русским языком и его носителями, между теми, кто уехал, и теми, кто остался, стала несущественной. Не так давно это было решающим фактором, но сегодня всё по-другому. Вопрос не столько в том, что внешний мир думает о «русских», сколько в том, что пугает нас самих и почему. «Мы», которые против, и «мы», которые за Путина, определённо не хотим быть плохими парнями, и осознание того, что мы не можем избежать этого, тяжело переносится обеими группами.
Логика войны размывает детали, она требует обобщения: гражданство, язык, этническая принадлежность превращаются в своего рода цемент, который скрепляет разрозненных людей в сообщество, а его контуры определяются не изнутри, а извне. Личное решение, биография человека, тонкости его или её политической позиции вдруг становятся неважными, сугубо частным делом. Мы боимся самих себя, отшатываемся от себя. Ещё до того, как люди начинают нас ненавидеть, мы ненавидим себя.
Если посмотреть на то, как устроено это «мы», то быстро становится очевидным, что оно безгранично и беспредельно. Если вы попытаетесь сузить круг людей с помощью обычных критериев - вышеупомянутой национальности, языка, места жительства - вы поймёте, как мало эти категории имеют отношения к нынешней катастрофе. В последние месяцы я разговаривала с людьми, которые уехали из России (потому что они больше не хотят иметь ничего общего со страной, которая так поступает), и с теми, кто решил остаться (чтобы противостоять режиму изнутри, как бы опасно это ни было, и потому что страна, которую они любят, является их собственной, и потому что нельзя бросить страну, которую любишь, на растерзание убийцам), с людьми, эмигрировавшими двадцать, тридцать, сорок лет назад, и с теми, кто родился в эмиграции, и все они занимают место в этом созвездии, даже если иногда отчаянно настаивают на своей непринадлежности.
Новое «мы» объединяет тех, кто говорит: «Это и моя вина тоже», и тех, кто убеждён, что это не их дело. Возможно, у него нет чётких контуров, но в нём есть общая уверенность: мы живём в новой реальности, словарь которой ещеё предстоит написать. Оно проявляется как насилие над когда-то известным миром, над привычной системой отношений и предположений. Война разрушила все наши прежние представления о себе и не оставила камня на камне в нашем будущем самопонимании, самоописании. После Бучи и Мариуполя наши индивидуальные истории оказались в одном большом мешке, и они будут рассматриваться в одном свете - «граждане России» или «русские», русскоговорящие или представители русской культуры, (бывшие) жители России или нет, мы принадлежим к сообществу тех, кто это сделал - и именно в этом мы должны искать своё место и его значение отныне.
Можно предположить, что так это выглядит только снаружи, а изнутри (со стороны каждого индивидуального сознания, стремящегося переосмыслить себя в условиях произошедшей катастрофы) всё гораздо сложнее. Но в конечном итоге именно взгляд со стороны - отстранённый взгляд, не желающий иметь ничего общего с нашей милой субъективностью, - остаётся сегодня, и как бы ни было трудно к нему привыкнуть: именно таким взглядом мы смотрим на себя. Мы смотрим на себя в зеркало и не узнаём себя: тот парень в отражении - это я? Так вот как выглядел мамин любимчик?
Самое странное, что этот ужас перед отстранённым взглядом, который ощущается на собственной коже как клеймо, испытывают даже те, кто выступает за войну, кто называет её «спецоперацией», необходимым шагом к самообороне и тому подобное. Недавно я сидела в самолёте и подслушала разговор, который шёл в соседнем ряду кресел - на русском языке. «Кредитные карты больше не работают», - сказала элегантная женщина в чёрном моему соседу. И затем, с искренним, ненавистным акцентом: «Из-за этих каналей» [вы когда-нибудь слышали, чтобы русский человек употреблял слово «каналья»? Я употребляю его только в одном контексте: когда мы с моим школьным другом – ныне крупным юристом в серьёзной международной компании встречаемся, упиваемся до положения риз и начинаем разыгрывать сценки из «Трёх мушкетёров» с участием д’Артаньяна и Портоса – прим. «Мекленбургского Петербуржца»]. Мне пришло в голову, что «каналья» в данном случае вполне может означать обе стороны - и Путина с его государственным аппаратом, и международное сообщество с его санкциями, и даже меня, которая эти санкции одобрила. Те, кого застали врасплох и вырвали из жизни, которую они считали своей надёжной собственностью (как всех тех, кто проснулся в Киеве и Харькове утром 24 февраля)?
О сравнении не может быть и речи (нас не бомбят там, нас бомбят здесь), мы сразу же сталкиваемся с собственным бессилием - и затем часто пытаемся снять с себя всякую ответственность. Не мы начали войну, а Путин, мы не имеем к ней никакого отношения, считают некоторые из нас. Это не наша вина, а западных политиков, НАТО, «нацистов», украинского государства, капитализма, заявляют другие. Между таким количеством настоящих и якобы ответственных людей всё труднее увидеть себя - как в одной из тех книг со скрытыми предметами, где нужно найти птичку, бабочку, маленький кораблик в густой листве или в горе игрушек.
Ощущение свободного падения, неограниченного во времени и пространстве, о котором говорилось в начале, так или иначе знакомо каждому, с кем я общалась в эти бесконечные месяцы, начиная с февраля. Падение - это слово хорошо подходит здесь именно благодаря своей двусмысленности: его можно понимать как падение в небытие, как отклонение от моральной нормы, удерживающей общество вместе, как отпадение от цивилизационного консенсуса или как выпадение из гнезда человеческого сообщества. Это чувство объединяет (не обязательно создавая близость) всех, кто видит эту войну как проявление зла, а себя - как стигматизированного неопределимой связью с этим злом. «Быть русским» - так в последнее время коротко называют это понятие во внешнем мире - но для тех, кто связан с Россией по рождению, месту жительства, языку, семейной традиции, любви, ненависти, памяти поколений, иногда даже просто по фамилии, унаследованной от бабушек и дедушек, эта связь остаётся безымянной. Это просто больно. По сути, это просто так: виновность признаётся неоспоримой болью, которую невозможно ни с чем перепутать.
Должны ли мы решать - прибегая к помощи Ханны Арендт и Симоны Вайль [еврейки немецкого происхождения – философы и историки Холокоста – прим. «Мекленбургского Петербуржца»]- является ли это чувство ответственностью или виной, должны ли мы анализировать здесь отношения между личностью и коллективом? Пройдут годы, прежде чем мы сможем это сделать - годы, отсчитываемые не от начала войны, а от её окончания, до которого, судя по всему, ещё далеко. Возможно, в данный момент имеет смысл подумать не о различиях и дифференциациях, а о том, что мы можем сделать дальше.
Мне кажется неуместным говорить о себе; я постараюсь быть краткой. Я родилась в 1972 году, всего тридцать лет отделяли меня от войны - тот самый период, который лежит между тем, что тогда называли в основном бескровным распадом Советского Союза, и вторжением России в Украину. В моём детстве война была повсюду: даже колыбельные песни, которые пела мне мама, рассказывали о военных кораблях на рейде, о стрельбе и мертвеце в бурьяне. В нашей русско-еврейской семье (в которой евреи составляли большинство; русским был только мой дед, фамилия которого - Степанов - перешла к моему отцу и к нам) не было речи о том, чтобы быть русским.
Мои родители, напротив, никогда не забывали о своём еврействе: оно было опасным, причиняло боль и вызывало любовь, оно было чрезвычайно важным, хотя для меня оставалось загадкой, в чём оно состоит и как оно отличает нас от других людей. Изнутри я не чувствовала себя другой - снаружи это было очевидно. Быть евреем было не качеством, а условием существования: в нашей жизни без этого было не обойтись. Когда меня спросили о моей национальности, я ответила «еврейка».
Позже меня иногда спрашивали - особенно в англоязычном мире, где такие уточнения имеют непосредственное маркетинговое значение, - как бы я хотела, чтобы меня представляли: как русского, русско-еврейского или еврейского автора? До сих пор я обычно отвечала, что мне все равно - и молча думала, что не чувствую себя ни русским, ни еврейским автором, ни тем более представителем русской литературы с еёе массовыми тиражами и ярмарочными прилавками. Мне нравилась идея, что я не говорю ни за кого, кроме себя, и несу ответственность только за себя. Я почти забыла, что такое национальное страдание и каково это; затем привычка начала рушиться, тихо и незаметно, и 24 февраля она сломалась раз и навсегда. Сегодня, когда меня спрашивают, какой я писатель, я отвечаю: русский.
Я часто думаю о том, что всего месяц или год назад я могла бы запросто сесть в метро или трамвае рядом с одним из тех, кто сегодня воюет и убивает невинных людей в Украине. Так что и с ними я была и остаюсь связана общим «мы» - быстрым, ситуативным «мы» общего пространства, вагона метро или площади в городе, «мы» общего языка, который снова не мешает никому убивать другого. Мы, о которых я говорю, состоят из миллионов разрозненных биографий и стратегий, которые ничтожны по сравнению с общей виной, общим несчастьем, общей катастрофой.
Принадлежность к нам мучительна - но, возможно, это единственное, что имеет смысл в данный момент: содеянное зло должно быть сбалансировано, а место, откуда оно исходит, должно стать пригодным для жизни, язык, на котором оно говорит, должен измениться. Возможно, стигма, болезненный след коллективного соучастия однажды станет той точкой, с которой начнется путь от слепого «мы» к обществу зрячих «я». Этого можно достичь только изнутри.
Мария Степанова родилась в Москве в 1972 году, является писателем, поэтом и эссеистом. Её последний том поэзии «Der Körper kehrt wieder» («Тело возвращается») был опубликован на немецком языке.
@Mecklenburger_Petersburger
Мекленбургский Петербуржец в: