Из воспоминаний графа Сергея Дмитриевича Шереметева о Татьяне Васильевне Шлыковой-Гранатовой
На вопрос: - Когда вы родились? она обыкновенно отвечала: - Через два года после мора, т. е. моровой язвы 1771 года. Где именно родилась она, не знаю, но вероятно в Москве; сама она считала себя московской уроженкой.
Она была крестьянка. Отец ее, крепостной прадеда моего графа Петра Борисовича Шереметева, Василий Шлыков, был оружейным при домовой рис-каморе, или арсенале. Мать ее, Елена Ивановна Шлыкова, служила при моей прабабушке графине Варваре Алексеевне, урожденной княжне Черкасской, и была ее доверенным лицом. Записаны были Шлыковы крестьянами села Павлова, Нижегородской губернии.
С семилетнего возраста она уже себя помнила в доме Петра Борисовича. У нее много было сверстниц и подруг, которые все воспитывались в доме и готовились, смотря по способностям, к домашней сцене.
Татьяна Васильевна, отличаясь искусством в танцах, выступила на домашнем театре в Кускове. Она прожила свои молодые годы, попеременно то в Кускове, то в Москве и в Останкине. Во время посещения Кускова Екатериною, она при ней танцевала на домашнем театре и так понравилась, что Екатерина вызвала ее к себе в ложу, дала ей поцеловать свою руку, похвалила и подарила несколько червонцев.
Она любила вспоминать об этом и всегда повторяла слово в слово те же выражения, с восторгом отзываясь о привете Государыни. Помнила она в Кускове и прусского короля (?), гулявшего в саду; она выбежала на него посмотреть и была поражена его уродством. Косичка торчала кверху, повторяла Татьяна Васильевна с неудовольствием. Позднее, уже совсем взрослая, она танцевала в Кускове пред великолепным князем Тавриды (Г. А. Потемкин), который подарил ей дорогой платок. - Я была глупа, - говорила Татьяна Васильевна, и не сохранила этого платка.
Дружба с моей бабушкой Прасковьей Ивановной, тогда еще Прасковьей Жемчуговой, сблизила ее с моим дедом Николаем Петровичем. При Петре Борисовиче она на сцене носила фамилию "Гранатова". Любила она вспоминать, как Петр Борисович о них заботился, когда они были еще детьми, и как он сам приносил им лекарственные порошки, когда им не здоровилось.
В конце столетия, по смерти Петра Борисовича, больше жили в Останкине, чем в Кускове. Здесь Татьяну Васильевну чуть не забодал бык, от которого она спаслась бегством на р. Каменку.
На свадьбе моего деда, она была в церкви, в числе весьма немногих лиц, свидетелей брака, в Москве, в церкви Св. Cимеона Столпника на Поварской. Она уже тогда не разлучалась с дедом и бабушкой и сопровождала их в путешествиях. Бывало, начнет рассказывать:
- Это было в коронацию...
- Кого? - спрашиваешь: - Николая Павловича, Александра I-го?
- Куда, - говорит: - в коронацию Павла Петровича! Дедушка ваш был тогда обер-маршалом.
Вообще она охотно рассказывала. Многое оставалось у меня в памяти, и я со слов ее записал все, что относится до времен Екатерины и Павла и отношении к нему деда. Она благоговела перед памятью Екатерины, которую не иначе звала как "матушка", и с сочувствием говорила о Павле.
В ночь с 11 на 12 марта (здесь убийство Павла I) ее внезапно разбудили известием, что Николай Петрович одевается, чтобы ехать во дворец. Поспешно приходит она к нему и застает у него его обычного парикмахера Руссо, и тут же узнаёт, что император Павел скончался от апоплексического удара.
В нашем городском петербургском саду был деревянный павильон, с большим круглым куполом над средней комнатой-залой, от которой по разным направлениям расположены были комнаты. Я застал это здание в полуразрушенном состоянии: оно вовсе не поддерживалось. Сначала меня туда не пускали, но я наконец таки забрался и с трудом проник в эту среднюю комнату, заваленную мусором.
Мебели уже не было, крыша местами была неисправна, стекла поразбились, казалось небезопасным проникнуть в другие комнаты. Жаль было видеть это постепенное разрушение, и так близко от дома, среди сада. А тут же рядом памятник, надпись на котором и до сих пор гласит: "Здесь семейно провождали время в тишине и спокойствии". Это было своего рода уединенное убежище, причудливо устроенное среди столичного шума, нечто вроде кусковского "Дома Уединения" Петра Борисовича, или домика Прасковьи Ивановны, там, где теперь растут серебристые тополи.
Здесь зачастую живали дед и бабушка, а с ними и Татьяна Васильевна. Кажется, здесь, в этом павильоне, Прасковья Ивановна была при смерти и по выздоровлении избрала себе текст и на печати вырезала: "Наказуя наказа мя Господь, смерти же не предаде мя". Тут же ею посажены клен и вербы. Сюда, по кончине Прасковьи Ивановны, заходил Николай Петрович и вспоминал о разбитом своем счастье. Надпись на мраморном памятнике свидетельствует об этом настроении его души. На медной доске вырезаны следующие слова:
Je crois voir son ombre attendrie
Errer autour de ce séjour.
J’approche... mais bientôt cette image chérie
Me rend á, ma douleur en fuyant sans retour.
Сюда, уже в глубокой старости, заходила и Татьяна Васильевна, и я живо помню ее рассказы про давно-прошедшее время.
Смерть Прасковьи Ивановны (1808) была первым ударом для Татьяны Васильевны. Она вся предалась заботам о моем отце, оберегая и ревниво ограждая его, насколько было возможно. Смерть деда (1809) была новым для нее ударом. В доме водворились новые порядки.
Первое время отношены ее к Марье Федотовне Донауровой (жене попечителя моего отца, М. И. Донаурова) были натянутые. Было желание даже удалить Татьяну Васильевну; но когда, вследствие личного вмешательства и заступничества императрицы Марии Фёдоровны, она утвердилась в доме, мало-помалу, благодаря своему природному уму, замечательному уменью себя держать, соединению должной почтительности с большим достоинством, она сошлась с Марьей Федотовной, и во все время сожительства в нашем доме отношения их были вполне приязненные.
О Михаиле Ивановиче Донаурове, добром старике, бывшем под башмаком у своей жены, которую он звал "мафамушка" и говорить нечего: он был добрейший человек, и Татьяна Васильевна оплакивала его кончину.
С тем же тактом и умением сошлась она с эмигрантом Симонен (Simonin), воспитателем моего отца. Он хотя едва говорил по-русски, но понял значение Татьяны Васильевны при моем отце, и общее чувство желания ему добра совершенно их сблизило.
Татьяна Васильевна не раз рассказывала о действиях и злоупотреблениях разных управителей в малолетство отца, о продаже с молотка части имущества по кончине деда без всякой на то причины.
В 1812 году, в большой гостиной нашего Фонтанного дома в Петербурге, была она на обеде, данном Донауровыми Витгенштейну (Петр Христианович), когда он отправлялся в поход. Она рассказывала, как он говорил речь и обещался не допустить Наполеона до Петербурга.
Еще со времен деда жила она в нижнем этаже большего дома, от главного подъезда направо, и в этих комнатах прожила более пятидесяти лет!
Поступление моего отца (Дмитрий Николаевич Шереметев) в кавалергардский полк было новой для нее заботой. Она зорко следила за ним и притом так, что умела приобрести себе приязнь и уважение кавалергардских офицеров, товарищей отца. Не раз, бывало, выезжала она в собственной карете на полковые ученья и смотры; все хорошо знали эту карету и давали ей место из почтения и внимания к Татьяне Васильевне.
Наводнение 1824 года застало ее в Петербурге в ее комнатах; из окна следила она за прибылью воды. Весь двор залит был водой, но в саду не было ни капли. В доме сделался переполох. Прибежали к ней кавалергарды Бутурлин, князь Трубецкой и уговаривали ее скорее перебраться наверх и позаботиться о вещах.
Татьяна Васильевна спокойно выжидала. Она объявила, что пока вода не подступит к известной черте на стенах подоконника - она не двинется. И действительно, вода не перешла этой черты и начала убывать. Часто слышал я этот рассказ.
День 14 декабря 1825 г. не менее был ей памятен. Сидит она у себя совершенно спокойно. Вдруг видит: скачет на двор кавалергардский офицер барон Мантейфель. Он прискакал предупредить моего отца; подъехав к окну и к форточке, которую Татьяна Васильевна тотчас же отворила, Мантейфель крикнул: - Татьяна Васильевна, бунт! и с этими словами ускакал. Можно себе представить ее положение. С нею сделалась дурнота. Опомнилась она, когда с площади привезли моего отца домой совсем окоченелого.
А сколько было тревог во время Польского похода! Она жадно читала газеты, и не было пределов ее счастью, когда полк вернулся.
Татьяна Васильевна очень обрадовалась женитьбе моего отца (1837): она давно желала ему семейной жизни. С моею матерью (графиня Анна Сергеевна Шереметева) она тотчас же сошлась. Она видела, что к ней относились дружелюбно и внимательно, как к члену семейства. Эти отношения с каждым годом упрочивались.
Рождение брата было большою для нее радостью, а дорогое для нее имя Николая удвоило ее любовь к нему. Его кончина (1843) сразила ее точно также как и кончина моей матери (1849), о которой она узнала через Симонена. Он пришел к ней с этим известием совершенно растерянный.
Как уже сказано, Татьяна Васильевна более пятидесяти лет прожила в одних и тех же комнатах. Очень любил я эти комнаты. Такой в них был особый, старинный отпечаток. Все вещи и мебель словно застыли на своих местах. Порядок и чистота были необыкновенные. Перегородка с причудливыми украшениями и деревянными колоннами разделяла большую комнату от спальни, в которой было два окна. Между ними стояло большое красного дерева трюмо. За этим трюмо было складочное место для настоек; тут хранилась бутыль особенно любимой ею "березовки".
Эта березовка служила ей главным лекарством, притиранием от ревматизмов и болей; но она не прочь была и от внутренних приемов этой березовки, и всегда говорила о ней, как о средстве самом целебном.
У перегородки стоял небольшой диван со старомодными креслами и маленьким столиком красного дерева, на котором под стеклом был оригинальный рисунок всякой всячины, по моде конца XVIII столетия, и с надписью: "Рисовал Тертий Борноволоков 1795 года". Над диваном висели старые виды допожарной Москвы, ее родины; тут же два вида Кускова двадцатых годов, работы барона О. И. Клодта, и вид Останкина.
Против этого дивана, у стены, стоял красного дерева шкаф, раздвижной, также в стиле начала столетия; на нем был портрет моего старшего брата, акварель, а над ним масляный портрет моего отца - корнетом, в сюртуке без эполет. В шкафу помещался запас чаю, кофе, и стеклянная кружка для ежедневной порции, и тут же рядом старинные английские часы, подарок моего деда.
Эта комната разделялась надвое двумя трельяжами с плющом, за которым стоял киот с образами и помещался диван, служивший ей кроватью. На этом диване была знакомая подушка с вышитым белым пуделем, а над диваном висел портрет бабушки Прасковьи Ивановны в золоченой раме.
В гостиной у Татьяны Васильевны диван и кресла стояли, как было принято в то время, в струнку. Такие гостиные еще сохранились у архиереев. Это было для почетных гостей. В углу, между окнами, стояло большое кофейное дерево, которым она очень дорожила. На окнах растения и преимущественно чайные деревья, отчего в комнатах всегда бывал приятный, легкий запах чая. На камине стояли часы со стеклянным фонтаном, вытекавшим из пасти бронзовой львиной головы, и две вазы. У окна был небольшой письменный стол, за который редко в последние годы она садилась.
Далее следовала столовая в одно окно и за перегородкой коридор в выходную дверь. Здесь на стене висел какой-то античный храм с колоннами, собственной ее резьбы, когда ей было четырнадцать лет, Затем следовала комната ее девушки и лакея Артема Бондарева с его семьей. С кончины деда Татьяна Васильевна жила своим хозяйством. У нее были свой повар, кучер, девушка и лакей, а также собственная карета и пара лошадей.
Прислуга живала у нее подолгу, хотя не всегда бывала исправна. Были у нее повара горькие пьяницы, с которыми она не могла расстаться; к тому же повара были хорошие. Был лакей Петр, большой чудак. Всех типичнее был у нее последний ее служитель, Артемий Бондарев. Он тоже чуть ли не тридцать лет служил при ней. В последние годы она выезжала редко, но очень дорожила своим кучером Василием Буяновым. Выезд ее был событием.
В эти редкие дни Артемий надевал темно-синюю ливрею с галуном и садился на козлы. Отец рассказывал, что ему случалось, бывало, заходит к Татьяне Васильевне в то время, когда она отдыхает; Артемий тотчас же бежит ее будить; напрасно отец останавливает его.
- Помилуйте-с, - говорит Артемий, - что же мы ночью-то будем делать? Отцу очень нравилось это "мы".
Татьяна Васильевна иногда ворчала на своего Артемия и на произвольные его распоряжения, а также и на свою девушку, и тогда она говаривала: - Это мои голубчики распорядились.
Летом жила она на даче, по Петергофской дороге, купленной дедом моим в начале столетия у графов Паниных. Эта дача - "Ульянка". Здесь жила она во флигеле, пока переделывался большой дом, а потом переехала в только что отделанную его половину. У нее было четыре комнаты в ряд. На стенах было пусто; только в гостиной висели портрет митрополита Филарета в полном облачении и зеркало в деревянной раме прошлого столетия, с двумя гирляндами и вазой вверху. Это было зеркало Прасковьи Ивановны.
Так жила Татьяна Васильевна в нашем доме из года в год, начиная с кончины деда. Перед нею проходили лица, совершались события; она оставалась неизменной, держалась спокойно, с достоинством, была общительна, приветлива, в разговоре своеобразна и поучительна, в воспоминаниях очень любопытна. Ее светлый ум и доброе сердце соединялись с необыкновенной выдержкой и большим запасом житейской опытности. Она была представительница здоровой среды, глубоко-религиозной, чисто-русской. Сама живое предание, она любила делиться своими впечатлениями и своими воспоминаниями.
В 1851 году в жизни Татьяны Васильевны произошло чрезвычайное событие. Она поехала в Москву! Никому в голову не приходило о возможности такого путешествия: она столько лет из Петербурга не выезжала. Случилось это очень просто.
Нам предстояла поездка в Москву; я стал уговаривать Татьяну Васильевну ехать с нами. Она колебалась, но я пристал. Видимо довольная, она, наконец, стала подаваться. Я передал все отцу, которому эта мысль очень понравилась, и он начал ее уговаривать ехать. Тогда Татьяна Васильевна согласилась. Мы поехали вперед и стали ее поджидать в Москве.
Как теперь помню: мы с отцом у обедни, в домовой церкви Знамения, стоим рядом. Служба кончилась; я случайно обернулся и вижу: у стеклянных входных дверей, в шляпке, в дорожном платье, стоит Татьяна Васильевна! Радость была большая. Она поместилась как раз над моими угловыми комнатами, в верхнем этаже большого Воздвиженского дома.
Татьяна Васильевна не была в Москве после пожара 1812 года, и все ей казалось странным. Многое она не узнавала, многому удивлялась. Так, искала она Кузнецкого моста, уверяя, что когда-то, в ее время, был мост. Во время этого пребывания была она в Кускове и, помнится мне, не без грусти осматривала дом и сад, все, что напомнило ей давно прошедшее. Не любила она, когда говорили про Сокольники. - Что за Сокольники такие? У нас назывались они Немецкие станы. Была она и в Странноприимном доме.
В молодости Татьяна Васильевна, по собственным ее словам, не была красавицей; но, судя по ее портрету, сохранившемуся в Кускове, у нее было выразительное лицо, с живыми, умными глазами.
О своих успехах она никогда не говорила; все это ушло с нею в могилу; только смеясь рассказывала, что, когда она была уже в зрелых годах, за нее сватался англичанин Плинке, один из хозяев английского магазина в Петербурге. Вероятно по старой привычке, как бывало при деде, Татьяна Васильевна очень часто посещала английский магазин, и все ее там знали. С Плинке она сохранила добрые отношения, но замуж не пошла. Не помню, верно ли; но кажется, она обещала деду перед его кончиной не покидать отца и не выходить замуж.
Она умела ладить и с англичанкой Шарлоттой Ивановной Рутланд и с доктором Эмилем Ивановичем Рейнгольдом, старым полковым кавалергардским врачом, впоследствии лейб-медиком Александра 1-го и Николая Павловича, жившим до самой кончины у нас в доме. С ним нелегко было уживаться, но с нею он любил шутить.
Он распекал ее, бывало, когда ей не здоровилось, за постную пищу: - Все Бога надуваете, - ворчал старик. Она не обижалась, но и не уступала. Ответит ему также шуткой, за словом в карман не ходила, и они жили приятельски. В Ульянке одно время они были соседями. Тонкая деревянная стенка отделяла их комнаты. По утрам он ее будил, громко распевая: "Чем тебя я огорчила".
Старик Гейнам (Нуnаm), придворный часовщик и сын часовщика Екатерины (любителя книг) Вениамина Гейнама, еженедельно приходил в наш дом для заводки часов. Почтенный был человек, с которым приятно было говорить. С Татьяной Васильевной они были старые друзья; но она над ним подшучивала. - Что это часы сегодня неверны? - спрашивает, бывало, и как бы спохватясь прибавит: - А, понимаю; сегодня был часовщик! И эта шутка часто повторялась.
У нее были свои прозвища и названия. Так, главное парадное крыльцо в нашем доме она называла не иначе как "генеральные сени". Магазины в доме католической церкви по Невскому назывались ею "нюренбергские лавки". Любила она и в глубокой старости заезжать в лавочки за провизией, сама выбирала чай и фрукты, торговалась, и потом хвалилась покупками.
Как только поступил ко мне воспитатель К. И. Руже (Ronget), она с ним сошлась, и отношения их были наилучшие. Образованный, прямой, но вспыльчивый, он был вполне хороший человек и отличный преподаватель. С ним подолгу беседовала Татьяна Васильевна. Она охотно слушала чтение. Руже хорошо читал.
Выбор большей частью был из Жуковского и Козлова (Иван Иванович), с которыми Татьяна Васильевна была лично знакома. Она слушала внимательно и восхищалась Жуковским; ей нравился "Громобой", и она восторгалась "Светланой", но и сердилась на него за "чертовщину".
Особенно сердила ее баллада, в которой описывается, "Как одна старушка ехала на черном коне вдвоем, и кто сидел впереди" (здесь перевод баллады Р. Саути "А Ballad, shewing how an old woman rode double, and who rode before her", 1799 г.).
Большое удовольствие доставляло ей чтение Козлова "Чернец" и "Наталья Долгорукая". Под впечатлением последней она много рассказывала о прошлом Кускова, об охотах Петра Борисовича и проч.
Она познакомилась со всеми моими учителями, ежедневно приходила ко мне и присутствовала при вечерних уроках, сидела на своем кресле и внимательно прислушивалась.
С некоторыми учителями она также хорошо сошлась, и они ее уважали, в особенности мой законоучитель, почтенный и незабвенный для меня протоиерей Петр Александрович Сперанский, а также преподаватель словесности Михаил Петрович Мосягин и даже учитель рисования, добрый даровитый, но беспутный Николай Иванович Тихобразов.
Татьяна Васильевна до самой старости любила говорить о танцевальном искусстве. Раз даже показала она, как надобно становиться на кончики пальцев, и уверяла, что это вовсе не трудно. Ее учителем быль знаменитый Лёпик (Шарль Le Picq). Когда ко мне приходил учитель танцев Пуаро (Auguste Poireaux) она вспоминала с ним его деда Лёпика и всегда присутствовала при моем уроке. Когда же Пауро давал указания или сам показывал разные па, она зорко и с видом полного понимания наблюдала за ним.
Меня еще учили разным па, вроде le pas grave, le pas de bourrée, и все эти названия ей были давно знакомы, как знаком был и гавот, и менуэт, которым меня учили. Не особенно было весело брать уроки танцев в одиночестве, но присутствие Татьяны Васильевны вознаграждало за все, и как теперь вижу ее перед собой в чепце, с табакеркой в руках, с веселой улыбкой на умном и добром лице.
Этот Лёпик был хорошо знаком с моим дедом, который купил у него дачу в Павловске, когда служил при дворе императора Павла. Дача эта была впоследствии отцом подарена; она стоит на стрелке, между двумя переулками, из коих один и теперь называется Пиков переулок в честь Лёпика. Тут же рядом через дорогу Павловский парк и дворец в двух шагах. На этой даче я помню старые липовые деревья, посаженные дедом, Прасковьей Ивановной и Татьяной Васильевной.
Вспоминала Татьяна Васильевна о временах молодости и говорила о строгой дисциплине, в которой ее держали, как носила она железные обручи и корсет для стройности стана. Много рассказывала она о тогдашних модах, о пудре и прическах, как одна сменялась другой, о кошельках, о фижмах, о мушках. У нее сохранялась туалетная шкатулка графини Варвары Алексеевны и даже ее кисточка для румян.
Она очень внимательно всегда прочитывала у меня афиши, хотя с незапамятных времен не ездила в театр. Ей доставляло удовольствие громко читать роли и имена действующих лиц. Особенное удовольствие выражала она, когда на афише появлялось имя Рамазановой. Она рассказывала о старинных пьесах, ею виденных, о Титовом Милосердии, о Полубарских Затеях, о какой-то пьесе Екатерины Обман на обман и плуты на выскочку. Есть пьеса Обманщик, но такой пьесы я не знаю; однако она всегда повторяла именно это заглавие.
Жаль, что не могу припомнить ее рассказов о певицах Марá и Тоди, смутно припоминая, что которая то из них бывала в Кускове. Говорила она о бывших когда-то в доме Петра Борисовича "барских барынях", о какой-то девушке Тане, с которой жила она в молодости, и как было тяжело видеть ее больную в чахотке: она умерла почти на ее руках. Кто была эта Таня - не знаю.
У Татьяны Васильевны был большой, разнообразный круг знакомых. Она любила и у себя принимать. В детстве памятны мне ее именинные обеды 12-го января, в Татьянин день. Это бывало, когда отец уезжал в Москву. Тут собирались и духовенство, и многочисленные гости: Кобылины, Путятины, ее родственники, Шлыкова Марья Лукинишна (жена брата Гавриила), М. А. Поликарпова, Апрелевы, Долгорукие, Корниловичи и многие др.
Помнится вкусный именинный пирог, большое оживление и радушие. Она любила хороший стол и понимала в нем толк, умела хорошо говорить с поваром. Помню, с каким удовольствием заказывала она "размазеньку". Особенно любила она устрицы. По этому поводу она охотно повторяла один рассказ.
К устрицам приучилась она, живя у Николая Петровича, который сам был до них большой охотник. Она любила запивать их портером. Когда она была еще очень молода, принесли однажды устриц; она с удовольствием принялась за них. Видит это жившая в доме какая-то старушка, подходит к ней и говорит с упреком: - Матушка, не скверни свою душеньку!
Когда ей было уже за восемьдесят лет, не было ничего легче, как предложить ей, например, съездить на биржу покушать устриц у Колчина. Вообще поездка «на биржу» была хоть раз в год обязательна. Не раз, бывало, в маленькой тесной комнате у Колчина сидели мы в небольшом обществе, и с нами Татьяна Васильевна бодрая, веселая, занимательная; перед нею тарелка с устрицами и неизменный стакан портеру.
Бывало, у отца за обедом, когда уже очень в духе или видит, что отец в хорошем настроении, скажет ему: - Батюшка, вели подать портерцу, - и беседа оживлялась.
Я застал Татьяну Васильевну только в глубокой старости. Кто знал ее прежде, тот не мог ей не сочувствовать. Она была в особенно близких и дружеских отношениях с княжнами Щербатовыми, дальними родственницами моего деда. Одна из них, Анна Андреевна, была замужем за графом Д. Н. Блудовым; другая, Марья Андреевна, за Поликарповым. Отец их, князь Андрей Николаевич, одно время жил в доме Петра Борисовича и был очень любим Варварой Алексеевной.
От Татьяны Васильевны слышал я восторженные отзывы об Анне Андреевне. Отсюда начались ее частые и близкие сношения с домом Блудовых. Граф Дмитрий Николаевич очень ее уважал и любил ее разговор; ему нравился ее необыкновенно чистый, правильный русский говор.
В доме Блудовых она сошлась с дочерями графа, Антониной и Лидией, а также сблизилась с некоторыми Арзамасцами, в особенности с Дашковым и Жуковским. Она была почитательницею Козлова. Во время холеры 1830 года Блудовы жили у нас в доме близ Татьяны Васильевны.
Бывало, возвращаешься в воскресенье из Петергофа в Ульянку, и как бы поздно ни было, хотя бы ночью, Татьяна Васильевна спать не ложится: она непременно дождется, перекрестит и тогда только ляжет спать. И это в последние ее годы, под девяносто лет.
В 1853 году у меня была горячка или тиф. Я сильно бредил и подолгу лежал в беспамятстве. Как я потом узнал, уже отчаивались меня вылечить. Консультации следовали одна за другой. Собирались Рейнгольд, Пеликан и Вейс, тогдашний детский доктор. Как сквозь сон вижу над собою икону Божьей Матери Всех Скорбящих: ее подняли по желанию отца и Татьяны Васильевны. Мало-помалу чувствую возвращение сознание, и внимание останавливается на окружающем.
У кровати чередуются Шарлота Ивановна Рутланд и Татьяна Васильевна. Тихо, бережно ухаживает она, старается занять; но время ко сну: Татьяна Васильевна подходит с крестом в руке и вполголоса читает молитвы. Ясно, четко, с глубоким чувством заканчивает она последнюю молитвою: "Да воскреснет Бог, и расточатся врази Его".
Меня проникает блаженное чувство покоя и тишины. "И да бежат от лица Его ненавидящие Его; яко исчезает дым, да исчезнуть... яко тает воск от лица огня". Я чувствую холодное прикосновение креста к голове, потом к груди и плечам; мысли начинают темнеть и путаться. Сквозь полусон доходят последние слова: "О Пречестный и Животворящий Крест Господень! Помогай нам со Святою, Госпожою, Девою Богородицею и со всеми святыми во веки. Аминь".
В 1863 г. Татьяна Васильевна жила в другом помещении уже несколько лет; также в нижнем этаже дома, но на другой его половине. "Пора честь знать, два века не проживешь", говаривала Татьяна Васильевна под впечатлением этого переезда.
В последнее лето она вдруг перестала нюхать табак; до того времени у нее всегда водился хороший французский табак, и были у нее три излюбленные табакерки. Чаще всего носила она табакерку с янтарной крышкой и надписью на синей эмали: (Souvenir, подарок графини А. А. Блудовой. Другие две табакерки имели каждая свою легенду.
Одна из них, четырехугольная, завалилась в печку, когда отец был малолетним; другая в то же время упала в пруд при М. И. Донаурове и найдена была случайно Она очень ими дорожила.
Носила она длинную цепочку вокруг шеи, соединявшуюся серебряным бочонком; часы старинные, луковичные, подарены ей были дедом. Она подарила мне волосы деда, кольца его и перстни с волосами бабушки Прасковьи Ивановны.
Она неизменно, с незапамятных времен, получала "Санкт-Петербургские Ведомости", следила за всеми новостями и очень дорожила мнением своей газеты. Помню, какое бывало событие - получение нового академического календаря. Тотчас же она прочитывала, и прежде всего, в какие дни праздники, как велик "Петров пост", как велик "мясоед". Она соблюдала строгий пост во все положенные дни и сухоядение в первые дни первой недели Великого поста.
Она любила музыку и пение, но не выносила посредственных певцов-любителей. Один молодой человек у нас на Ульянке после обеда пел известный романс "Скажите ей". - Нет, уж лучше ей не говори,- шепчет Татьяна Васильевна и отходит подальше. - Господи, ведь благим матом кричит, - ворчала она.
Сама она, кажется, никогда не пела, и не было у нее голоса. Помню только, что в детстве она мне твердила: "Пойте, птички, во саду, разгуляться к вам приду". Много рассказывала она о славном пении г-жи Алексеевой, известной в свое время певицы-любительницы.
Знакомство у нее было большое. Не раз слышал я от нее о Вадковских, Козлаковых и Депрерадовичах. Она была в дружбе с А. С. Норовым, с А. Н. Муравьевым (?), с почтенной старушкой Путятиной (одной из девиц, живших на положении фрейлин в Таврическом дворце), с игуменьей Воскресенского монастыря Варсонофией и с камер-фрейлиной княжной Варварой Михайловной Волконской.
Знакома она была (и даже немного подсмеивалась над нею) с другой старой фрейлиной, княжной Анной Алексеевной Волконской: маленького роста сгорбленная старушка, с буклями на висках, и притом всегда приколотыми криво, она приезжала к нам в церковь, в карете цугом, с лакеем в старо-модной ливрей.
Она уже впадала в детство; однажды у нас в церкви распекла она одну девочку за то, что та дурно крестилась, и неизвестно почему, обращаясь к Татьяне Васильевне, проговорила: - Она не крестится, а играет на балалайке! Дети ее боялись.
Стояла Татьяна Васильевна в нашей домовой церкви всегда на том же месте. Эту часть церкви Муравьев называл "овчая купель", потому что тут стояли все больные старики: Авраам Сергеевич Норов без ноги, Сухозанет (Иван Онуфриевич) без ноги, Василий Александрович Шереметев в параличе, князь Н. А. Долгорукий больной и др. Тут стоял и сам Муравьев.
Раз случилось ему стоять рядом с Татьяной Васильевной. Это было за всенощной. Татьяна Васильевна стала на колени одновременно с Муравьевым, и в то же время оба поклонились до земли. Тут соскочила большая цепочка с шеи Муравьева и зацепила за чепец Татьяны Васильевны; она хочет поднять голову, и чувствует что-то тащит ее чепец.
В это самое время и Муравьев, который был близорук, замечает, что задел за Татьяну Васильевну, и не решается подняться. Так остались они некоторое время в странном, наклонённом положении, и в это самое время их начинает разбирать неудержимый хохот, который перешел и на присутствующих.
Татьяна Васильевна не раз бывала в Сергиевой пустыни, где знала архимандрита Игната Брянчанинова, Павла Петровича Яковлева и Чихачева.
Она скончалась 25 января 1863 года. Утром мне сказали, что ей не здоровится. Я не мог зайти, потому что куда-то торопился. Я был у нее накануне, но ничего нельзя было предвидеть. Днем захожу к ней: встречает меня Артемий и говорит, что Татьяна Васильевна только что скончалась.
Я остолбенел. Потом, уже вместе с отцом, вернулся я к Татьяне Васильевне, и мы подошли к ее кровати. Она лежала со спокойным выражением лица, точно спящая. Отец тронул ее голову. Она уже была холодна. Немедленно сделаны были все распоряжения и отслужили первую панихиду.
Долго сидел отец в комнатах Татьяны Васильевны, и я с ним, и долго говорили мы о ней и вспоминали. От нее разговор перешел вообще в прошлому, и многое услышал я от отца, и никогда не бывало такого задушевного разговора, никем не нарушенного.
В бумагах ее найдено завещание, где она распределяла свой небольшой капитал, подаренный ей дедом. Нашлась записка о браке деда с обозначением свидетелей, молитва Св. Димитрия Ростовского "О повседневном исповедании грехов", писанная рукой Прасковьи Ивановны, и кое-какие письма. Отпевание совершено в приходской церкви Симеона и Анны духовником ее, Василием Иоанновичем Барсовым, к которому она была очень расположена.
К кругу ее близких принадлежало семейство Кобылиных. Старушка Екатерина Федотовна Кобылина, рожденная Клокачева, была почтенная новгородская помещица. В молодости она была красавицей. У нее была дочь Александра Васильевна Путятина, тоже достойнейшая женщина и также когда-то красавица. Семья Кобылиных была многочисленная. Один брат был таинственно убит ночью на одном из мостов Фонтанки; другой поступил из Егерского полка в монахи, под именем Владимира, и впоследствии сделался настоятелем Новгородского Тихвинского монастыря.
Сестра Надежда вышла замуж за Апрелева и венчалась у нас в церкви; а после венца, когда молодые подъехали к дому Апрелевых, новобрачный при выходе из кареты был зарезан неким Павловым. Эти два убийства в одной семье в свое время породили немало толков.
Татьяна Васильевна вращалась в этой среде и близко знала семейные подробности. По мужу своему, А. В. Путятина была в свойстве с Маргаритой Петровной Путятиной, рожденной Реметевой. Это была одна из подруг юности Татьяны Васильевны. До своего замужества она жила с дедом и Прасковьей Ивановной и не раз с ними путешествовала. Так была она с ними в год коронации Павла и участвовала в поездке из Петербурга на Тихвин, Устюжну, в село Вощажниково и в Ростов.
Помню рассказы Татьяны Васильевны о дурных дорогах и грязных станциях с тараканами, о приключениях фургона с провизией и с поваром Горном.
Последние годы своего вдовства Маргарита Петровна жила в нашем доме на Литейной. С ней жила уже немолодая девица Бровцына, которую она называла Thémyre. Я еще застал эту Thémyre и помню ее в образной при нашей Петербургской церкви. С Маргаритой Петровной и с дедом Татьяна Васильевна жила в деревне на берегу Невы, в селе Вознесенском.
Помню ее рассказы о неудовольствии Платона Зубова, желавшего купить у деда это имение, о графе Валериане Зубове, которого Татьяна Васильевна звала не иначе, как красавчик. Точно также называла она и графа Рибопьера (Александр Иванович), будущего обер-камергера.
Немало забот и хлопот доставила ей семья Долгоруких. Они считались дальними родственниками отца, "седьмая вода на киселе", как говорила Татьяна Васильевна. Это было потомство графа Алексея Сергеевича Шереметева, дочь которого Анастасия вышла за князя Долгорукого. У них было две дочери, Екатерина и Надежда, и два сына, Николай и Алексей. Все они взяты были отцом на его попечение.
Двух дочерей поместил он в Смольный институт. Екатерина, по словам Татьяны Васильевны, была очень мила; она умерла в молодости. Надежда вышла замуж за генерала Корниловича и оставила большую семью. Николай воспитывался в лицее и жил у нас в доме возле Татьяны Васильевны. Он был человек образованный, много читавший и большой библиофил. Он собрал прекрасную библиотеку и говорил на семи языках; был большой чудак, но добрый человек. Я хорошо его знал. С Татьяной Васильевной он был всегда в наилучших отношениях.
Семья Татьяны Васильевны состояла из двух братьев: Григория, рано умершего, и Гавриила, который был часовщиком и женился на некоей Марье Лукинишне. Всё они вместе с матерью похоронены на Волковом кладбище, там же, где Татьяна Васильевна. - Собираюсь на свою дачу, - говорила Татьяна Васильевна: она каждый год (3 июня) в "день Константина и Елены" ездила на Волково.
Она очень любила кладбищенского священника, протоиерея Николая Степановича Ильинского, который впоследствии сделался наместником Александро-Невской лавры. Мать ее, Елена Ивановна Шлыкова, скончалась у нас в доме в двадцатых годах. Она жида отдельно и пользовалась почетным положением в доме. Отец мой ее хорошо помнил.
Недалеко от Татьяны Васильевны, под образной, в низеньких комнатках окнами в сад, жила старуха Марья Никитишна, нянька моего отца. Она была гораздо старше Татьяны Васильевны. Почему-то я ее боялся. Раз меня Татьяна Васильевна к ней повела. Старушка была древняя, маленькая и сгорбленная. У неё висели портреты Петра Борисовича и его любимой дочери Анны Петровны с пряжею в руках.
Графиня Анна Петровна имела влияние на жизнь князя А. Н. Щербатова и Порошина, и умерла от оспы невестой графа Н. И. Панина. Теперь в комнатах Марьи Никитишны помещается ризница.
Татьяна Васильевна поддерживала сношения с Петербургскими митрополитами. С нею был я однажды у митрополита Никанора. Он стал говорить о митрополите Платоне, называя его своим благодетелем. Татьяна Васильевна оживилась, и долго они говорили, с восторгом вспоминая митрополита Платона. Последние годы она сблизилась с викарием, преосвященным Христофором, впоследствии Вологодским епископом.
22 октября Татьяна Васильевна обязательно отправлялась в Казанский собор, а 27-го в церковь Всех Скорбящих на Шпалерной, и какая бы ни была толпа богомольцев, она служила молебны и прикладывалась к иконам. С какою радостью она потом говорила, что ей удалось исполнить этот долг.
Еще со времен деда жила Татьяна Васильевна летом на Ульянке. После его кончины она жила там ежегодно. Понятно, что она привязалась и полюбила это место. Она была большая охотница собирать грибы. До самых преклонных лет это было любимым ее развлечением. Пойдет, бывало, потихоньку в рощу: все грибные места ей хорошо знакомы и где какие грибы водятся.
Подвигалась она медленно, постепенно, и несколько раз проходила взад и вперёд по тому месту. Она сама признавалась, что когда находила красивый гриб, она не сразу его брала, остановится, полюбуется над ним и уже потом положит в корзину.
И в Ульянке дедом моим устроен был в лесу "Дом Уединения". Я еще его застал. Редко случалось Татьяне Васильевне доходить до этого домика. Он стоял в лесу версты за две. В последние годы это было событием. - Сегодня я дошла до такой-то скамеечки, - говорила Татьяна Васильевна и радовалась, что силы ей не изменяли.
В церкви у нее было особое место близ аналоя; тут стоял небольшой полукруглый стул красного дерева, очень оригинальной формы. Таких стульев у нас было несколько. Один из них у нее выпросил А. Н. Муравьев. С причтом она была в отличных отношениях.
До какой степени она умела себя держать и как была находчива даже в случаях затруднительных - служит доказательством вся ее жизнь. На одном из обычных именинных обедов у моего отца на Ульянке, при большом сборе гостей, совершенно своеобразного общества, случилось быть и моему учителю рисования Н. И. Тихобразову.
Он был вообще довольно не воздержен; на этот раз он так угостился, что после обеда пошел ни с того ни с другого вприсядку. Все были озадачены, и отец несколько смутился. Видит это Татьяна Васильевна, и хочется ей выручить Тихобразова. Ей тогда было далеко за восемьдесят лет. Недолго думая, она встает, берет платок, просит сыграть "По улице мостовой", и идет на встречу Тихобразову, плавно и стройно выступая, к общему восторгу и удивлению всех присутствующих.
Тихобразов совсем растаял: - Ах ты, голубка моя, - произнес он взволнованным голосом, и когда она кончила, - он бросился целовать ей руки.
Вспомнилась ли Татьяне Васильевне ее молодость? Но этого дня забыть невозможно. Многое из прошлого в жизни Татьяны Васильевны осталось навсегда тайной, о многом можно только догадываться; но несомненно, что глубокая, неизменная, верная дружба соединяла ее с бабушкой Прасковьей Ивановной; а благодарная память о деде сказывалась в ее словах, в самом выражении ее голоса: когда она говорила о них, чувствовалось, что с ними была вся душа ее.
Трогательно было прощание Татьяны Васильевны с Ульянкой в 1862 году. Она кажется предчувствовала, что больше уже не вернется. Она, как передавать мне ее Артемий, перед окончательным выездом в город, пошла "прощаться" и побывала на всех местах давно ею излюбленных, с которыми связаны были воспоминания целой жизни.
С Ульянкой как-то особенно сливается воспоминание о Татьяне Васильевне. Теперь все давно прошло; характер места изменился, и след Татьяны Васильевны давно простыл. И куст махровых роз, ею посаженный в память Кускова, давно засох. Но для меня она жива, и светлый образ ее никогда не изгладится из моей памяти.
Петербург, 14 ноября 1888 г.