В статье исследуется общественное мнение жителей Москвы в период июня-ноября 1941 года. Рассматриваются факторы, влиявшие на настроения горожан, слухи, циркулировавшие среди них. Доказано, что патриотический вектор на протяжении всего рассматриваемого периода оставался несущей структурой общего настроя советских граждан. Показано, что летом 1941 года в Москве рождается движение народных инициатив, направленных на защиту Отечества от врага, обозначается роль религии, как важного фактора мобилизации духовных сил против врага. На репрезентативном круге источников обосновано утверждение о том, что негативные составляющие общественного мнения столицы были обусловлены недовольством бытовыми условиями и организацией обеспечения населения продуктами первой необходимости.
Начало Великой Отечественной войны вызвало, да и не могло не вызвать, массу эмоций, суждений, слухов, в которых отражались настроения самых разных слоев советского общества. Рефлексия людей на уникальные по своей масштабности и трагичности события лета 1941 года, фиксируемая в мемуарах, дневниках, устных воспоминаниях, и, кончено, в сводках и отчетах «компетентных органов» составляет массив данных, который позволяет понять, что же чувствовали, чем жили рабочие и служащие, студенты и творческая интеллигенция, рядовые граждане страны и официальные лица, что было для них главным убеждением, а что сиюминутным мнением, рожденным трудностями военного времени.
22 июня заместитель председателя СНК СССР, нарком иностранных дел В.М. Молотов выступил по радио с заявлением о начале войны. После официального сообщения о вероломном нападении Германии на СССР в стране прошли митинги и собрания с осуждением агрессора. Такие мероприятия имели место и на московских заводах, фабриках, в учреждениях, в том числе, «Красном пролетарии», «Красном факеле» «Красных текстильщиках» и многих других предприятиях и организациях. Всюду отмечалось боевое настроение: трудящиеся обязывались ответить на фашистское вторжение поднятием производительности труда, повышением «революционной бдительности» и пр. В резолюции митинга рабочих завода «Каучук» звучала уверенность в том, что
«Весь рабочий класс, все колхозное крестьянство, вся советская интеллигенция поднимутся на великую отечественную войну и окажут полную поддержку нашей ИСТОРИЯ любимой Красной Армии» .
И это были не просто слова для протокола. Уже в первый день официальная линия и настроение масс совпали.
Зарождалось движение записи добровольцами на фронт. Заявления подавали коммунисты и беспартийные, комсомольцы, рабочие, служащие, преподаватели и студенты, в том числе и девушки. Это была действительно народная инициатива, общий порыв. В то же время присутствовали и недоумение по поводу того, почему же нельзя было предусмотреть, того, что немцы затевают вторжение, и не допустить бомбардировки городов их авиацией, и сомнения в готовности страны и армии к войне, и даже откровенно пораженческие высказывания, отчасти обусловленные недовольством издержками недавно прошедшей коренной перестройки социума, далеко не всеми забытыми.
В день начала войны произошло событие, которое с полным правом можно считать знаковым. Митрополит Московский и Коломенский Сергий - будущий Патриарх Московский и всея Руси через послание к «Пастырям и пасомым христовой Православной церкви» благословил «всех православных на защиту священных границ нашей родиной». Публичные обращения представителей религии запрещались законом, но обстановка побудила советское руководство разрешить это обращение церковного иерарха, так как уже в первые дни войны она начало осознавать необходимость мобилизации всех ресурсов, в том числе и духовных на отпор вторгшемуся врагу. Формирование внутренней нравственной основы единого фронта против врага требовало, чтобы ценности, лежащие в кладовой исторической памяти народа и ценности, рожденные практикой строительства, превратились в единый сверхпрочный сплав. Патриарший местоблюститель апеллировал к славе «православных наших воинов, полагавших жизнь свою за родину и веру» призывая, как и они, жертвовать «всем и самой жизнью своей» для победы .
Послание митрополита Сергия было размножено и разослано по епархиям и приходам РПЦ. Этот духовный призыв был по достоинству оценен властью, поддержан церковными иерархами и горячо воспринят гражданами страны, причем не только глубоко верующими. В церквях стали проходить молебны о даровании победы. Первый такой молебен отслужил 24 июня тот же Митрополит Московский и Коломенский Сергий.
В целом, население Москвы не выказывало особого беспокойства. На улицах и площадях столицы шла бойкая торговля мороженым и газированной водой, работали кинотеатры. 22 июня состоялась премьера оперы «Ромео и Джульетта» Шарля Гуно. Многие горожане оптимистично полагали, что война будет недолгой, может быть месяц, - от силы полтора. Однако уже 22-23 июня был зафиксирован наплыв вкладчиков в сберегательные кассы, что вызвало перебои с выдачей вкладов, и образование очередей, в десятки человек, за продуктами и керосином. Наиболее дальновидные граждане, на всякий случай, готовились к трудным временам. Симптоматичным было появление спекулянтов, которые активно начали скупать продукты. Поистине, провидчески прозвучали в те дни слова одной из работниц завода НИИЦИФ о том, что «Война будет тяжелой и кровавой» . Понимание того, что страна стоит перед страшными испытаниями, а потери, возможно, будут огромными присутствовало и в рассуждениях московского интеллигента, задававшегося вопросом: «Мы можем, конечно, и победить, но что это будет нам стоить?» .
Между тем, сообщения с фронта становились все тревожнее. Сводки Совинформбюро сообщали: 25 июня «Подвижные части противника развивали наступление на Вильненском и Барановичском направлениях.» , 28 июня «В течение 28 июня наши войск, отходящие на новые позиции, вели упорные арьергардные бои...» , 29 июня «На Минском и Барановическом направлении идут ожесточенные бои с пехотными соединениями противника, которые стремятся соединиться с передовым эшелоном танков» . Кончено же, все эти новости не могли не порождать определенные вопросы и сомнения у части москвичей. Факты проявления таких настроений фиксировались УНКВД г. Москвы и Московской области и УНКГБ г. Москвы и Московской области и докладывались советскому и партийному руководству.
3 июля по радио передали выступление председателя Государственного Комитета Обороны И.В. Сталина. Почти сразу же, что было ожидаемо, повсеместно были организованны многолюдные митинги. Вдохновленные и ободренные словами вождя люди испытывали сильный эмоциональный подъем. При чтении речи Сталина на Трехгорной мануфактуре им. Дзержинского сказанная от души, не по бумажке, речь помощницы мастера Агафьи Карповны Дурняшевой нашла живой и не поддельный отклик у аудитории. Многие слушавшие ее женщины плакали . Немедленной реакцией на обращение Сталина явились призывы дать отпор врагу, проявить «величайшую организованность, стойкость и дисциплинированность в тылу, для скорейшей победы», сдача средств на оборону страны.
Однако то, что с трибун митингов призывали к «…к решительной борьбе с шептунами, пытающимися сеять панику…». говорит о сохранении в структуре общественного мнения компонентов отрицательного отношения к официальной пропаганде и ее видению складывающейся ситуации. Это подтверждает спецсводка УНКГБ г. Москвы и московской области от 3 июля 1941 года. В ней фиксировались высказывания, «…направленные на дискредитацию речи т. Сталина». В частности, призыв к созданию ополчения трактовался, как шаг отчаяния и признак растерянности, свидетельствующий о «...исключительной ненадежности фронта», и поэтому надо ожидать, что «…в скором времени немец займет Москву и советской власти не удержаться» . Подобных рассуждений было достаточно много, поэтому отнюдь не случайно в начале июля появился Указ Президиума Верховного Совета СССР «Об ответственности за распространение в военное время ложных слухов, возбуждающих тревогу среди населения».
2 июля на ночном совещании ЦК ВКП(б) в Кремле В.М. Молотов объявил, что ГКО и ЦК ВКП(б) приняли решение поддержать народное движение за создание народного ополчения. В этот же день утром в Москве повсеместно прошли митинги. Десятки тысяч людей буквально осаждали райкомы партии, комсомола, райисполкомы и военкоматы требуя немедленно зачислить их в ряды формируемых дивизий. 4 июля вышло Постановление Государственного Комитета Обороны № 10 «О добровольной мобилизации трудящихся г. Москвы и Московской области в дивизии народного ополчения», которое институализировало народную инициативу создания добровольных соединений по защите Москвы. Настроение у ополченцев было боевое и решительное. Присутствовала уверенность в скорой победе. Будущий академик РАО В.П. Максаковский, в июле 1941 года вступивший добровольцем в 21 дивизию Киевского района, мысленно возвращаясь те грозные дни отмечал: «… мы, как дети своей эпохи, были совершенно уверены в том, что война продлится недолго, что вскоре враг будет разбит, и мы вернемся в свою школу, в 10-й класс».
С 21 июля начались налеты вражеской авиации и население добровольно и массово встало на защиту столицы от последствий бомбежек. В рядах тех, кто тушил «зажигалки», активно работал в группах самозащиты, было немало учащейся молодежи. Счет потушенных юными защитниками зажигательных бомба был весьма внушителен. Из письменных работ учеников 29-й школы нам известны самоотверженные действия Сергея Морозова, который один потушил 10 зажигательных бомб за одну только ночь в одном из переулков Фрунзенского района Москвы. Его пример не единичен - юность всегда полна отваги и жажды подвига. Москвич Р.М. Введенский, бывший в 1941 году пятнадцатилетним подростком, вспоминал: «Большинство бежало в бомбоубежища, но не мы, мальчишки. Вспыхивали прожектора. Слышался характерный звук моторов немецких самолетов, били зенитки, и небо прорезали очереди «трассирующих пуль». Мы, подростки, с кастрюлями на головах (касок не было), дежурили на крышах домов и ловко сбрасывали на землю сыпавшие зажигательные бомбы» .
Все отличившиеся во время воздушных атак на дежурстве на крышах, чердаках и верхних этажах зданий, отстоявшие от огня сотни промышленных и жилых объектов служили примером для остальных. Тех же, кто уклонялся от этого общего дела общественное мнение осуждало.
Только в августе 1941 года на Москву было совершено около 20 налетов, непрерывно звучал сигнал воздушной тревоги. Постепенно у горожан сформировалась отношение к бомбежкам и объявлениям воздушных тревог, как к неотъемлемой составной части городской повседневности. Отмечая это, очевидец событий П.Н. Миллер в августе 1941 года писал в своем дневнике: «Московское население настолько привыкло, что в трамваях и метро друг у друга спрашивают: «Как шлепали у вас осколки?» .
Жизнь часто шла параллельно войне, - обычная жизнь большого города. «Я окончил 10 классов, отвез в Москву документы на поступление в МГРИ, был зачислен без экзаменов и 1 сентября приступил к занятиям, правда, этот день начисто выпал из памяти. Жил в Дорогомилове ИСТОРИЯ и на Моховую в институт ездил на трамваях 30, 31 и 42 через Бородинский мост… В сентябре мне по выходным удавалось ездить к родителям…» - так запомнит осень 1941 года уроженец Малоярославца В.Ф. Ильин. В его словах отражается повседневная рутина, и совсем не чувствуется дыхание войны. Однако она постоянно, бесцеремонного и грубо напоминала о себе.
С наступлением осени людям становилось все сложнее и тяжелее в бытовом плане. Это ощущали жители всех возрастных групп и социальных слоев. Ситуация с отоплением оставляла желать лучшего. В 10-х числах сентября П.Н. Миллер написал: «У нас собачий холод, сижу в кепке и пальто и не могу согреться» . Еще одно воспоминание, на этот раз главного редактора газеты «Красной Звезды» Д. Ортенберга: «Отапливалось помещение скупо. Работать приходилось, напялив на себя меховые жилеты, а то и в полушубках. Очень скоро холод согнал наших работников из отдельных кабинетов в общие комнаты - вместе было теплее от собственного дыхания» .
Обостряется проблема обеспечения людей продовольствием. Горожане отмечали образование больших очередей за молоком, хлебом, рост цен на ряд продуктов. 30 октября 1941 года решением Моссовета была прекращена коммерческая торговля продовольственными и промышленными товарами. В ноябре в Москве ввели карточки на картофель. По ним выдавали несколько килограмм, но точной нормы отпуска не было. П.Н. Миллер фиксировал в дневнике: «Буханка черного хлеба на рынке стоит 40 р. Вар. Вас. по карточке принесла мне 100 гр. сахару (иждев. не дают) и 200 гр. конфет и прекрасный боярский хлеб – 1 р. 40 коп. Продажа товаров по коммерч. ценам прекращена несколько дней» . Хрусталева Т. в своем письме сетовала: «… В магазинах ничего нет. Все пусто. Хлеба на хватает. Карточки есть, а хлеб не получаешь».
Трудности вызвали раздражение, выплескивающееся в эмоциональных высказываниях. «Пускай уже скорее немец придет, а то ничего нет», - со злобой заявляла в одной из очередей озлобленная бытовыми неурядицами москвичка . Вряд ли это пожелание было искренним, скорее всего, в такой некорректной форме прозвучала критика властей, допускавших просчеты в сфере обеспечения населения продуктами первой необходимости. Так, серьезные и справедливые нарекания вызвала работа Горторготдела, действия которого сбивали с толку население и работников магазинов.
Определенное место в структуре неформального общественного мнения осенью 1941 года занимали рассуждения о событиях внешней политики. Часть из них носила характер критики действий советского руководства. Так, в сентябре НКГБ отмечало, что вступление советских и британских войск в Иран оценивалось некоторыми гражданами как успех Англии и геополитический проигрыш СССР: «Англичане уже одурачили СССР после вступления английских войск в Иран. Они держат под ударом Баку, который раньше или позже будет у нас отобран. Сейчас англичане нами командуют, они добились полностью того, о чем мечтали два года тому назад. Такой результат следует отнести за счет нашего слабого и неквалифицированного руководства и увлечения идеей мировой революции со стороны наших вождей» .
Октябрь 1941 года выдался тяжелым. Красная армия оставила Калугу, тяжелые потери понесли советские войска под Вязьмой и Брянском, вермахт развернул решающее наступление на Волоколамском направлении. Нависла реальная угроза взятия немцами Москвы. В столице развернулась работа по минированию важнейших объектов и организации подпольной борьбы с немцами, в том случае, если бы город пришлось сдать. Информация о том, что формируются разведывательно-диверсионные отряды быстро распространилась по каналам неформальной коммуникации и сотни добровольцев выстроились в очередь стремясь попасть в формации городских отрядов сопротивления. А кто-то, напротив, готовился встречать немцев. Художник Осмеркин заявлял, что с нетерпением ожидает прихода немцев и уже «…сжег уже свои почетные грамоты, полностью освободил квартиру от компрометирующих меня трудов классиков марксизма, их портретов и прочего большевистского хлама» .
15 октября 1941 года Государственный Комитет Обороны принял постановление «Об эвакуации столицы СССР г. Москвы», а 16 октября было закрыто метро. Все это вызвало неожиданную для властей реакцию, характеризуемую одним словом - «паника». В городе циркулировали самые разные слухи: «Немцы сбросили парашютный десант за Крестовской заставой», «Все железнодорожные пути и узловые станции давно разбомблены», «Немцы в Филях» и проч. Распространяемые в обывательской среде «Агентством одна гражданка говорила» - так метко обозначили москвичи их носителей, эти слухи способствовали нагнетанию атмосферы тревожности, порождали панику и способствовали дестабилизации обстановки.
Представление о том, что происходило в те дни в Москве дают воспоминания очевидцев. «Была паника в Москве… Во-первых, с утра объявили по радио, что резкое ухудшение дел на фронте. Но Левитан так всегда говорил, что он панику не вызывал. Но все, конечно, прислушались. Всё начальство уезжало из Москвы. Меня мама, значит, послала за хлебом. Я выхожу во двор - ну, во-первых, я так смотрю на помойку - у нас так отдельно там между домами. На помойке стоят тома: Ленин, Карл Маркс - в общем, всё … бюсты Ленина, Сталина стоят. Так выхожу на улицу - едут грузовики, и там стоя люди едут, уезжают. Идут с рюкзаками. Я как запомнила: женщина, рюкзак и кружечка у неё. В общем, всё. Начальства не было» . «В городе везде чувствуется какое-то напряжение, и все проявляют повышенную нервозность. Транспорт очень плохо функционирует. На улицах масса народу с вещами, с поклажей: идут, едут, лица измученные и злые. Везут и тащат на плечах вещи и в детских колясочках, и на грузовиках с прицепом; несут и везут вещи: и одежду, и штору, и портреты, в трамвай лезут с ножными швейными машинками, какими-то шкафчиками…» . «Памятный день – 16 октября. Объявили, чтобы открыли окна: будут взрывать заводы, а на талон хлебной карточки выдадут по пуду муки. Все понимали, Москву могут сдать и многие уходили из Москвы на восток» .
«У магазинов огромные очереди, в магазинах сперто и сплошной бабий крик. Объявления: выдают все товары по всем талонам за весь месяц… Многие заводы закрылись, с рабочими произведен расчет, выдана зарплата за месяц вперед… Много грузовиков с эвакуированными: мешки, чемоданы, ящики, подушки, люди с поднятыми воротниками, закутанные в платки» . «Наши корреспонденты, побывавшие в разных районах Москвы… их информация была не столь приятная. О людях, которые, боясь опасности или усомнившись в силе Красной Армии, добыв всеми правдами и неправдами пропуска или без пропусков, штурмовали Казанский вокзал. О тех, кто, погрузив в служебные машины всякий свой домашний скарб, устремились на восток, осаждая контрольно-пропускные пункты на Рязанском и Егороевском шоссе. О брошенных складах с имуществом и продуктами… Словом, много трагического…» . Бежали чиновники, руководители предприятий, коммунис ты уничтожали свои партдокументы, имели место беспорядки и факты грабежей на заводах и фабриках, активизировались уголовники. Сбитые с толку, напуганные происходящим и находящиеся в растерянности люди искали виноватых в том, что происходит. При этом не обходилось без эксцессов. Так, негативным фактом стал обострившийся бытовой антисемитизм.
Строки К.М. Симонова о дне 16 октября 1941 года, о том, что «…многие в Москве в этот день были в отчаянии готовы поверить, что завтра в нее войдут немцы», многое объясняют в поведении взвинченных толп бегущих из столицы горожан. Однако главным вектором настроений москвичей оставалась готовность сражаться. Редактор Г.В. Решетин писал об этом следующее: «Сейчас, вспоминая те дни, я могу с полной уверенностью сказать, что ни у кого их нас, оставшихся москвичей…не было ни малейшего сомнения в окончательной нашей победе. Допускали возможность захвата немцами Москвы? Да, допускали, но в окончательную победу верили» .
Паника и бегство прекратились быстро. Определенную роль в этом сыграли вступления по радио первого секретаря МК и СГК ВКП(б) А.С. Щербакова и, особенно, председателя исполкома Моссовета В.П. Пронина. Москвичей призвали соблюдать выдержку и дисциплину, бросить все силы на отпор врагу и защиту столицы, дав понять, что сдавать ее врагу никто не собирается. Население адекватно восприняло сообщение власти.
Сложные, полные тревоги, суматохи и неопределенности дни «московской паники», сохраняющаяся некоторое время после них кое-где атмосфера нервозности актуализировали работу по выявлению «провокаторов, шпионов и прочих агентов врага». В постановлении ГКО № 813 от 19 октября 1941 г. «О введении осадного положения в Москве и прилегающих к городу районах» предписывалось «Нарушителей порядка немедля привлекать к ответственности с передачей суду военного трибунала, а провокаторов, шпионов и прочих агентов врага, призывающих к нарушению порядка, расстреливать на месте». Дисциплинирующее воздействие оказывали на обывателей сообщения СМИ о наказании тех, кто в октябрьские дни совершил преступления, воспользовавшись обстановкой паники и неразберихи. Так, газета «Известия» 24 октября 1941 года сообщала о ликвидации «антисоветской - бандитской группы грабителей, нападавшей на выезжавшие за город машины» . По приговору трибунала был расстрелян директор райторга И.П. Буколов, признанный виновным в «провокационном расхищении социалистической собственности», выразившимся в волюнтаристском разрешении работникам торговли взять и вывезти со складов и магазинов находившиеся там потребительские товары .
Усилия по наведению и поддержанию «революционного порядка» в городе, объявленном на осадном положении, встретили поддержку и понимание народных масс. При райкомендатурах были создан актив, помогавший бороться с нарушителями режима, дезертирами и паникерами. В соответствующие инстанции поступали многочисленные заявления граждан о подозрительных лицах и тех, кто уклонялся от воинской службы. Некоторые из задержанных по этим сигналам оказались немецкими агентами, заброшенными для проведения подрывной работы. Еще накануне событий 16-17 октября военный трибунал Московского военного округа приговорил к расстрелу двух рабочих одного из заводов Наркомата боеприпасов СССР за намерение организовать крупную диверсию .
Историческим событием, оказавшим огромное воздействие на москвичей, стал парад 7 ноября, организованный, как представляется, не без учета столь недавних событий «московской паники». Население не ожидало, что в трудные дни, когда решается судьба столицы, и все силы на пределе, возможно проведение такого масштабного мероприятия. Даже войска, которым предстояло пройти по Красной площади до последнего часа не знали о параде, поэтому для москвичей это было радостным сюрпризом. Секретарь парткома «Трехгорный мануфактуры» В.А. Колосова вспоминала, что «…впечатление было громадное… показали большую силу… Недели две я жила под впечатлением» . Парад ободрил людей, дал им надежду и укрепил дух. «После парада настроение совершенно изменилось. В очереди другие разговоры, появилась уверенность». Подчеркивая моральное значение проведения парада в осажденной Москве, газета «Правда», писала: «Он показал, что наши людские резервы неисчерпаемы, что у нас нет серьезной нехватки в вооружениях. Он ярко продемонстрировал, что есть еще порох в пороховницах советского народа, что веет над нами знамя великого Ленина, что полный разгром немецких захватчиков не за горами…». Демонстрация войск и массы боевой техники по мнению Н.К. Вержбицкого «очень успокоила москвичей» . С этой точкой зрения были согласны и другие очевидцы, наблюдавшие реакцию горожан на проход войск и техники по Красной площади.
Таким образом, структура общественного мнения Москвы летом-осенью 1941 года была довольно сложной, что характерно для большого города. Доминировала патриотическая компонента, которая оставалась несущей структурой настроений москвичей в течение всего рассматриваемого периода. Тем не менее хватало и негативных составляющих, что объяснялось сложной военной обстановкой, недостатками организации обеспечения горожан товарами первой необходимости и просто тревогой и опасениями простого обывателя за себя и своих близких, боязнью оккупации столицы немцами. При этом откровенно враждебных, злобствующих высказываний в общей массе суждений было относительно немного.