Предыдущая глава
Этот искристый солнечный день уходящего лета начался для полковника Шадрина трагично. Утром, знакомясь, как всегда, с новостями центральной прессы, он вдруг увидел передовицу в «Правде» под рубрикой, ставшей уже такой привычной:
ПРИГОВОР ВОЕННОЙ КОЛЛЕГИИ ВЕРХОВНОГО СУДА СССР
Буквы, слова, абзацы запрыгали перед глазами, когда с захолодевшим сердцем Александр Николаевич стал читать сухо и деловито изложенный текст:
«…Разоблачены, арестованы и осуждены замаскировавшиеся в рядах честных советских людей шпионы, диверсанты, провокаторы и предатели Родины…»
Далее следовало подробное и примитивно-стандартное описание состава преступлений «шпионов» и «провокаторов» с последующим резюме:
«… Дискредитируя мероприятия партии и правительства, пороча советский строй, проводя контрпропаганду и антисоветскую агитацию, осуществляя акты вредительства, идя на прямой контакт со злейшим врагом, выдавая ему военную и государственную тайну, подсудимые нанесли тем самым колоссальный ущерб Родине, поэтому обвиняются в совершении преступлений, предусмотренных ст. 58 (п.п. 1–14) УК РСФСР…»
«На основании изложенного и руководствуясь ст. ст. 319 и 320 УПК РСФСР Военная Коллегия Верховного Суда Союза ССР приговорила к исключительной мере уголовного наказания – расстрелу, с конфискацией всего лично им принадлежащего имущества и с лишением правительственных наград следующих лиц»:
Следовал бесконечно длинный список, состоящий из трех столбцов. Предчувствие чего-то ужасного вдруг овладело Шадриным и, наверное, поэтому, опережая разум, его глаза неуправляемо и независимо от воли их владельца забегали по этому списку, будто бы стремясь быстрее отыскать в нем что-то самое главное. И полковник вдруг до боли обострённо понял, что совершенно непроизвольно ищет в этом списке фамилию, начинающуюся на букву С. Таких фамилий, оказалось пять: Самсонов, Садырин, Снегирёв, Севастьянов, Сутурин. Мятущийся взгляд Шадрина застыл, наконец-то, на одной из них:
«Севастьянов А. И., бывш. сотрудник Дальневосточного УНКГБ».
Александр Николаевич невольно протер глаза, но сомнений быть не могло: инициалы и место прохождения службы совпадали полностью – в списке приговоренных к смерти действительно находился его друг. Словно пытаясь абстрагироваться от этого жуткого открытия, Шадрин медленно опустил скрещенные ладони на роковой мартиролог с именами мучеников. Этот жест был скорее интуитивным, сознание отказывалось воспринимать чудовищное сообщение.
О том, что комиссар государственной безопасности Севастьянов недавно отстранен от занимаемой должности и арестован, Шадрину было известно из внутрислужебных источников. Теплилась обоснованная надежда, что всё не так страшно, что всё обойдется – огромные заслуги Севастьянова перед государством объективно позволяли на это рассчитывать. Сегодняшнее открытие разрушило все иллюзии – следствие, суд, приведение приговора в исполнение, всё это произошло чрезвычайно стремительно.
Стиснув руками седые виски, Шадрин еще долго сидел за столом с оцепенелым взглядом, будто бы обращенным внутрь себя. Потом крепко потер ладонями лицо, словно умывался и, встряхнув головой, все же нашел в себе силы отвлечься от неожиданного горя и приняться за текущие дела. Вызывал подчинённых, отдавал приказы, подписывал документы, связывался по телефону с различными службами, провел оперативное совещание с работниками одного из отделов. Но постоянно ловил себя на мысли, что делает всё это по инерции. Обедать домой не поехал, ощущая слабость и опустошенность после страшного известия, минут тридцать продремал в кресле. Принесённый адъютантом чай выпил неохотно, бутерброд оставил нетронутым.
Вторая половина дня прошла незаметно, в тех же неотложных делах и хлопотах. Поздним вечером, убрав со стола служебные бумаги и закрыв дверцу несгораемого шкафа, Шадрин уже собирался покинуть кабинет, когда в коридоре возник какой-то шум и не постучавшись, суетливо теснясь в дверях, вошли несколько офицеров из Особого Отдела Военного Округа. Одного из них, старшего помощника военного прокурора по делам УГБ НКВД Восточно-Сибирского края, Митенкова Василия Карповича, Шадрин знал лично.
Выступив вперед, подполковник Митенков, коренастый, низкорослый, в несуразно широких галифе и безобразно длинной гимнастерке, туго подпоясанный едва ли не подмышками и наискось перетянутый узеньким ремнем портупеи, проговорил резким высоким голосом, с плохо скрываемой издёвкой:
– Оружие, партбилет, удостоверение личности – на стол! За антигосударственную деятельность, за утрату классовой бдительности, за преступную служебную халатность, за укрывательство пособника врага народа и организацию его побега, вы арестованы, Шадрин! – с этими словами Митенков эффектно развернул перед лицом Александра Николаевича сложенный вчетверо бланк ордера на арест.
Полковник хотел, было выдвинуть ящик стола, чтобы достать свой табельный пистолет «ТТ», но это за него сделал кто-то из многочисленной свиты Митенкова. Те же ловкие и быстрые руки освободили от документов нагрудные карманы кителя, свинтили знак «Почетный чекист». Когда личный обыск начальника контрразведывательного отдела Управления государственной безопасности был закончен, Митенков неторопливо направился к выходу, небрежно бросив через плечо:
– Майор Сысоев, останетесь здесь. Кабинет обыскать, все служебные документы изъять, сейф опечатать. Гражданин Шадрин, следуйте за мной!
– Я попросил бы у вас… – полковник едва не сказал, «товарищи», – несколько минут.
– Это еще зачем? – на плоском рябоватом лице Митенкова появилось выражение недовольства, глубоко запрятанные глаза, уперлись в Шадрина колючим настороженным взглядом.
– Я хочу поговорить с женой по телефону, Василий Карпович. Это единственная просьба и вы не можете отказать. Слово офицера – не скажу ничего лишнего!
– Ишь ты, хочу поговорить… Не лучше ли сказать: хочу покаяться! – с выраженным издевательским сарказмом изрек Митенков.
– И всё же, Василий Карпович? – еще более настойчиво произнес Шадрин.
Прокурор раздумывал довольно долго, потом, бегло глянув на часы, кивнул:
– Ладно… Обыск вашей квартиры начнется буквально через несколько минут. Если вы и дадите указания своим домашним, что-то уничтожить или спрятать какие-либо вещдоки, они вряд ли успеют… Итак, в вашем распоряжении, Шадрин, пять минут, – он повернулся к своим сотрудникам. – Идемте, товарищи.
Все вышли, Александр Николаевич остался один. Расстегнув душивший его воротник кителя, грузно опустился в кресло, в котором просидел столько лет, и которое больше не принадлежало ему, затем снял с аппарата непомерно тяжелую черную телефонную трубку, набрал номер. Жена ответила тотчас же, будто ждала звонка.
– Добрый вечер, Вера, – полковник постарался придать своему привычно-суровому голосу больше теплоты и задушевности.
– Добрый вечер, Саша, – она словно ощутила и поняла его состояние, говорила с самыми сокровенными интонациями.
– Как у вас дела, Ксения, Наташа дома?
– Ксюша на ночном дежурстве, Наталья вернулась с дневного, уже спит. Устала.
Он вдруг до боли зримо представил себе мирную картину своего дома: полусвет розового абажура, ровно дыхание спящей дочери, слабое движение шторы от порыва свежего ветерка, залетевшего в приоткрытое окно, сопение разметавшегося во сне внучонка, жену в легком ночном халатике, такую родную и уже навсегда недосягаемую.
– Алёшка там как? – кротко улыбнувшись, с особым чувством спросил он о внуке.
– Спит, набегался твой любимчик.
– Хорошо… – полковник посмотрел на часы и понял, что пора заканчивать этот последний в жизни разговор с самым близким и дорогим ему человеком. – Меня не жди, Вера, задержусь до завтра, очень много неотложной работы.
– А я, в который уже раз подогреваю тебе ужин, – чуть обиженно произнесла жена.
– Спасибо, родная. Утром поцелуй Алёшу, скажи, что дедушка его очень любит.
– Сам скажешь, Саша, придёшь и скажешь…
Он вдруг явственно почувствовал, как в её голосе зарождается тревога, и, предупреждая возможные вопросы, заторопился:
– Спокойной ночи, Вера… Всем вам спокойной ночи и хорошего утра. – Шадрин медленно опустил трубку, пересилено поднялся, подошел к сейфу, быстро, но не суетно, набрал код. Услышав щелчок замка, потянул дверцу на себя. Откуда-то, из самой глубины, из-под кипы бумаг, извлек темно-коричневую деревянную отполированную кобуру-приклад, повернул её крышку. Именной «Маузер» холодно блеснул вороненой сталью. Привычным движением Шадрин передернул тугой затвор пистолета. Маслянисто чавкнувший ствольный казённик жадно проглотил латунный патрон, услужливо поданный пружиной из магазинной коробки. Все было готово к тому, на что решился полковник, но он почему-то медлил… Может быть потому, что в его распоряжении было еще несколько минут. И Шадрин решил прожить их полностью.
… Есть древнее поверье, что человек, по своей или чужой воле умирающий не естественной, а насильственной и преждевременной смертью, вдруг ощущает, что время, прожитое им, спрессовывается каким-то непостижимым образом настолько, что годы превращаются в мгновения. Будучи убежденным атеистом, Александр Николаевич Шадрин не верил в подобные приметы, и с огромнейшим удивлением вдруг увидел, как минувшая жизнь яркой причудливой кинолентой стремительно понеслась перед его глазами:
… Вот он, босоногий мальчуган-батрак с длинным кнутом через плечо, пасёт помещичий скот на зеленом лугу вдалеке от имения. Вот он, юный перепуганный рекрут, в новой необмятой шинели коробом, стоит в траншее пехотного полка на галицийском фронте, а навстречу, картинно блестя на солнце палашами, лавой несётся в атаку эскадрон венгерских гусар в синих ментиках. Вот он ступает исхлестанными в кровь ногами к черной виселице на майдане украинского городка. Вот он устало бьёт лыжню в карельских снегах впереди партизанского отряда Тойво Антикайнена. Вот его, раненого, преследуют жандармы на узких улочках французской Тулузы. Вот он перед картой в штабе республиканских войск под Гвадалахарой докладывает командующему Родиону Малиновскому, «коронелю Мали'но», о действиях своих разведчиков и диверсантов в тылу франкистов. И вот он, полковник, и уже не полковник, стоит у распахнутого настежь сейфа в своем и уже не в своем кабинете, сжимая в ладони нестерпимо горячую рукоятку наградного «Маузера».
Затуманенный взгляд вдруг упал на пластинку с гравировкой, врезанную в кобуру:
«Чекисту А. Н. Шадрину
от руководства ВЧК Республики.
Человек, охраняющий завоевания
Революции – есть совесть и надежда
своего народа.
Петроград – 1920 г.»
Да, полковник Шадрин, четверть века ты считал себя совестью и надеждой народа, был уверен, что охраняешь его завоевания. Но на самом деле все было далеко не так! Не народу ты служил, выходит, а им: троцким, склянским, ежовым, яго'да, берия, вышинским и прочим диктаторам и кровавым палачам всех рангов и мастей… Им – несть числа! Великая Ложь этих кормчих-вожаков гнала на площади миллионные толпы, скандирующие:
– Смерть подлым наймитам буржуев и врагам народа! Расстрелять, как собак! Выжечь калёным железом! Сгноить в тюрьмах! Стереть в лагерную пыль!
Нет, их не били плетьми, не толкали штыками в спину и не принуждали идти. Люди шли сами, ведомые замутнённым Великой Ложью разумом. Одурманенные, они не понимали, что этими шествиями, лозунгами: «Расстрелять!», звучащими как средневековое: «Распни!», своим «праведным» гневом они развязывают руки тем, кто безнаказанно творит чудовищный политический эксперимент над великим народом и прекрасной страной, расположенной на одной шестой части суши.
Но ты, полковник Шадрин, повинен во сто крат больше преступников-вождей. Ты, со своей фанатичной верой в светлое будущее, которое всё никак не наступит, со своим выдающимся талантом, мужеством, умом, трудолюбием и самоотверженностью, совершал, может быть, наиболее страшное преступление: охраняя и обеспечивая безопасность мерзавцев, узурпировавших власть, извративших светлую идею социальной революции и ввергнувших государство в пучину бесконечных войн, голода и геноцида.
…Россия, страна-великомученица, страна грандиозных свершений, военных и трудовых побед, выдающихся имён, глобальных бед и невиданных трагедий. Но ведь не такой же виделась тогда, в первые годы Советской власти, её будущая судьба, абсолютно не такой!
И вдруг, как-то неожиданно и совершенно не к месту, в памяти высветился отрывок текста из пятнадцати «Заповедей коммуниста»[1]. Отчётливо вспомнилось, как дрожал голос, как трепетало юное сердце от торжественности произносимых слов, от чувства уже совсем близкого единения с общностью людей, всецело посвятивших себя борьбе за освобождение пролетариата от капиталистического порабощения, поставивших главной целью своей жизни построение самого справедливого общества на Земле:
«…Клянусь народу бороться за рабочую и крестьянскую бедноту до последнего вздоха! Клянусь защищать Советскую власть и её честь словом, делом и личным примером! Клянусь встретить смерть с достоинством и спокойно за дело освобождения трудящихся от ига насильников! Клянусь не просить у врагов трудового народа пощады ни в плену, ни в бою! Клянусь не прикидываться перед врагами человеком, разделяющим их воззрения, ради личной выгоды, корысти или спасения своей жизни!
Если же я отступлю от этой клятвы сознательно, корысти или выгоды ради, то буду отверженным и презренным изменником. Это значит, что я лгал себе, своим товарищам по партии, своей совести и недостоин звания коммуниста-большевика!»
…Признайся себе, полковник, что ты нарушил эту святую клятву, помогая осуществлять идеи самого страшного политического режима в истории земной цивилизации. По сути, ты стал сторожевым псом и пособником тиранов, для которых человеческая жизнь не стоит и ломаного гроша, а все их титанические усилия направлены на борьбу с любым инакомыслием, на жесточайшее подавление личности и на смертельное противостояние с собственным народом. Но, как же сильна и непоколебима Великая Ложь режима, если самые честные и мужественные люди Отечества восходят на эшафот с именем Великого Вождя на устах, бросающего на заклание своей Великой Неправды все новые и новые тысячи жизней!
Ты долго искал во вверенном тебе коллективе шпиона с агентурной кличкой «Четвертый», но так и не нашел его. Да и не должен был найти! Это страшно и дико, но, стоя у смертного порога, пойми, что все вокруг, так или иначе, «Четвертые»! Клевета и доносительство друг на друга стали обычной нормой бытия: жена доносит на мужа, муж на жену, отец на сына, дочь на мать, брат на сестру… Ты и в этом повинен, Шадрин! Разве одно из твоих подразделений не занималось сбором и анализом таких доносов, прикрывая это неблаговидное деяние оперативной необходимостью? А значит и ты, полковник, тоже «Четвертый»! Или «Пятый», «Седьмой», не в кличке дело!
Осознай, окончательно и бесповоротно, полковник Шадрин, что всё кончено, что лыжня твоей чекистской биографии, начатая давным-давно в снегах таежной Карелии, сейчас оборвется. Ты должен в точности выполнить один из абзацев клятвы – встретить смерть с достоинством и спокойно, не попросив у врагов пощады. А они, эти враги, совсем рядом, за стеной кабинета, церберы-волкодавы, ещё не подозревающие, что тоже обречены на смерть и вопрос лишь во времени.
…Было очень странно, что в последние мгновения жизни перед мысленным взором полковника больше уже не появились ни его жена, ни дочери, ни внук. Случись это, самые близкие на свете люди наверняка стали бы умолять его не идти на крайнюю меру. Были бы слезы, и конечно прозвучали бы слова о том, что произошло какое-то недоразумение, что буквально на днях его отпустят домой, ну а уж если предстоит долгая разлука, то мужа, отца и дедушку будут очень ждать, и обязательно дождутся…
Выслушав эти аргументы, проникнувшись их спасительной сутью, можно было расслабиться, пасть духом и позволить зародиться некой иллюзии, что всё как-нибудь образуется.
Увы, семья полковника Шадрина не присутствовала сейчас в кабинете даже умозрительно. Зато в эту роковую минуту рядом с ним явственно сосуществовал человек, не имеющий никаких родственных отношений с Шадриным, но в данный момент не могло быть никого ближе, чем он. Мужественный образ генерала Севастьянова был настолько реальным, настолько ощутимым, что казалось, протяни руку и почувствуешь его крепкое рукопожатие. Словно наяву Шадрин увидел непреклонный взор боевого товарища, услышал суровые слова:
«Ты принял единственно-верное решение, Саша, и я поддерживаю твой выбор! Пока в твоей руке оружие – никто не властен над тобой, кроме тебя самого. У меня такой возможности, к сожалению, не было. Мужайся, друг, и считай, что тебе еще повезло. Выстрелив в себя, ты лишишь кровавых палачей возможности рвать твое тело раскалёнными клещами, выкручивать шомполом сухожилия, отрубать пальцы, дробить кости, заставляя оговаривать невиновных людей и признаваться в преступлениях, которых ни они, ни ты не совершали».
Выслушав аргументы друга, Шадрин угрюмо поинтересовался:
«А это не трусость, не малодушие, не более лёгкий выход из положения – пустить себе пулю в висок? Что скажут об этом люди, которые знают и уважают меня?»
«Обвинять в трусости и малодушии может кто угодно, но этого никогда не сделали бы мы, прошедшие все круга ада и не сломленные пытками».
«А шанс на благополучный исход?» – не мог не спросить Шадрин, цепляясь за эти слова, как утопающий за соломинку. – А надежда на лучшее?»
«Эх, как бы я хотел сказать тебе, Саша, что и шанс, и надежда есть, но сделать этого, прости, не могу! Вспомни обвинения, озвученные Митенковым: антигосударственная деятельность, преступная халатность, укрывательство сына врага народа, организация его побега… А ещё из тебя сделают японского, немецкого, а заодно и турецкого шпиона, припомнят знакомство со мной – «агентом Абвера».
«Значит, спасения нет?»
«Как это ни прискорбно – нет! Мне выдвинули менее тяжкие обвинения, но итог тебе известен – я убит! Убит теми, кому всю жизнь служил верой и правдой. Смирись с судьбой, полковник Шадрин, и утешься тем, что тебе не придется стоять перед двадцатилетним сопляком-палачом с лейтенантскими «кубарями» в петлицах, навалившим от страха в штаны, который изрешетит тебя, убивая долго и мучительно, потому что пистолет будет прыгать в его трясущейся руке. Или того хуже, глумливо улыбаясь и спокойно покуривая, тебя с наслаждением расстреляет полупьяный матёрый убийца-садист чином постарше.
Да, это противоестественно и страшно – убивать себя, но я рядом с тобой, друг, а когда человек не один, умирать как-то легче. Мне же пришлось умирать в одиночку и это – жутко… Помнишь, я сказал тебе тогда в Хабаровске, что если доведется, то пулю сумею принять достойно… Поверь, я сдержал своё слово!»
– Я всё помню! – поднимая неимоверно тяжелый «Маузер» произнес Шадрин. – Прощай, Андрей Иванович!
Выстрел, отрывистый и громкий, сорвал со стульев, сидевших в коридоре людей. Семеро сгрудились над упавшим возле стены пожилым седовласым человеком в полковничьей форме. Один, холёный и статный, усмешливо блеснув пронзительно-черными глазами, проговорил высоким баритоном:
– Пожалуй, оно и к лучшему, нам меньше хлопот.
***
Солнце поднялось уже высоко, когда Скрынник, сопровождавший во второй лагерь Бутина и Авдеева, остановился перед плотной стеной мрачного кедрового урочища:
– Курнём, малеха, – он опустился на камень, возле которого едва слышно булькал крошечный родничок, достал кисет. – Пейте, робяты, дале воды не будет верст на'десять.
Бутин долго, до ломоты в зубах, глотал ледяную влагу, ополоснул разгоряченное ходьбой лицо. Когда к воде припал Авдеев, Сергей, глядя на его налитую кровью бычью шею, вспомнил чудовищные преступления карателя и поймал себя на неожиданной мысли:
«Навалиться бы сейчас всем телом, вдавить мордой в воду и держать до тех пор, пока не захлебнется. Родник только жалко поганить такой мразью».
Напившись, Авдеев глянул на Скрынника, дымившего огромной самокруткой, просительно промямлил:
– «Ржавый», када покуришь, оставь бычка, хоть пару раз зо'бнуть.
– Свой табак иметь надо, али у немца на халяву жить приобвыкнул? – прохрипел бандит, но, тем не менее, выпустив из ноздрей густой дым, передал цигарку.
– У немца халява хрен проконает, не тот народец… – Авдеев сделал длинную сладостную затяжку, завалился на спину, cблаженством вытянул свои длинные ноги и спросил всё того же Скрынника:
– Слышь, «Ржавый», а на котловое нас сразу поставят? А то я пожрать горазд, сам зыришь, мужик-то не из мелких.
– Да уж, атлёт дак атлёт, пошти што Гиркулёс! – одобрительно подтвердил бандит.
«Ишь ты, какой знаток античной мифологии, – внутренне усмехнулся Бутин. – Понахватался по лагерям верхушек, а теперь косит под грамотея, сволота косноязычная».
А Скрынник, тем временем, продолжал:
– Ты шибко-то не горюй, на довольствиё сразу поставют, а как жа. И на котловое, и на вещевое, и на половое…
– Это как это: на половое? – с выражением живейшего любопытства приподнялся на локте Авдеев.
– А вот так! У их тама баб – ажно четыре. Хлебалом щелкать не будешь, глядишь, и тебе кой-чево обломится…
– Чё, в натуре ажно четыре «двухстволки»!? – ошеломленно и недоверчиво вытаращился на Скрынника Авдеев и азартно почесал пятерней свой узкий, как у микроцефала, лоб. – Или фуфло' гонишь, пахан!
– Сам ты фуфло… – лениво пробормотал тот и, хрустя суставами, сладко потянулся.
– Да-а-а, заместо того, чтобы по тайге с винтарём шариться, щас бы чаю с булочкой да на печку с дурочкой! – мечтательно и плотоядно протянул Авдеев.
– А можа тебе кофю с щикаладами-мирмиладами да с алимонами поднесть, чувы'рла гундявая? – с издевкой в голосе поинтересовался Скрынник, но Авдеев не удостоил его ответом.
Какое-то время путники молчали, лежа на траве вокруг родника и наслаждаясь кратковременным отдыхом. Авдеев, пригревшись на солнышке, даже всхрапнул.
– Эй ты, давай-ка потише! – толкнул его в бок Скрынник. – Храпишь как сохатый на гону', али не выспался?
– Выспишься тут… – неуемная зевота раздирала квадратный рот Авдеева. – Подняли с самого рання', а я поспать люблю. Да и баба приснилася как раз… Голая была, ссука, у меня ажно застолби'ло…
– Знамо дело… – понимающе осклабился Скрынник. – Рано утром – самый сон, сердце рвется из кальсон! Федька Катков со второго взводу таку присказку завсегда говорит. Усмешник – спасу нет!
Все трое невлад посмеялись и вновь потянулись к воде.
– Вот што, партизане, через полверсты отсюдова, как в скалы взойдем, на тропе будет склёп, – заговорил, наконец, Скрынник, отваливаясь от родника и обтирая ладонью замоченную кудлатую бороду. – Даю предупреждению: када скрозь ево будем иттить, штоба ни базару, никакого другого шуму от вас не происходило, потому што в том склёпе камушки на соплях висятся. И ежели чихнёшь, али к придмеру кашлянёшь, дак сразу на репу-то и словишь валунок пуда с два. Так што уж надобно поостеречься.
– Я полагаю, речь идет про склеп? – уточнил Бутин.
В ответ Скрынник раздраженно прорычал:
– Раз я сказал склёп, значитца – склёп, и не хер тут мудровать! Шибко грамотные все стали: Афоня вон тож не склёп бает, а туне'ля, а Новицкий дак вообшшэ энто место прозыват – гаро'т… Переучили вас малеха в ваших ниверситутах, умники засраные!
Двигаясь медленно и осторожно, они благополучно миновали скалистый грот, больше напоминающий короткий искривленный туннель. Несмотря на полумрак под его сводом, Бутин успел рассмотреть, что наверху действительно накопилось большое количество гранитных обломков и щебня. Было видно, что там имелся пролом, через который по крутому склону поступала в грот каменная лава.
– Да, опасно, черт возьми! – сказал Сергей, когда группа, наконец, выбралась наружу. – А что, обхода нет?
– На ево, однако, с полдня уйдет, – пояснил Скрынник, ходко шагая по едва приметной звериной тропке. Потом добавил, не оборачиваясь. – А-а-а, ништо! Ежели тишко'м, то хучь сто лет здеся ходи, не завалит.
Они прошли еще с километр, когда идущий впереди Скрынник внезапно остановился и застыл словно истукан. Там, где тропа делала крутой поворот налево, возле огромного старого кедра стоял человек, облаченный в серо-зеленый камуфляжный комбинезон. Высокого роста, плечистый, он был неподвижен, словно изваяние. Смотрелся незнакомец страшно, на аскетичном лице, обожженном солнцем до черноты, лихорадочным блеском горели провалившиеся глаза. Крупные руки сжимали короткоствольный вороненый автомат, с левого боку которого как-то неуклюже торчал длинный патронный магазин.
– Руки за голову, ноги врозь, иначе уложу всех! – вдруг произнес он жутким хриплым голосом. И едва лишь правая ладонь Скрынника дернулась к кобуре нагана, как над головами волонтеров, с треском разрывая воздух, ударила короткая очередь. Отрикошетившие от гранитного валуна пули завизжали, уносясь прочь. Все невольно пригнулись.
– Слушать мою команду, ублюдки: каждому поднять правую руку вверх, левой достать оружие и кинуть мне под ноги. Начнем с тебя, старик, ну! – повелительно выкрикнул незнакомец и угрожающе повел стволом слева направо, как бы примеряясь. Его палец на спусковом крючке напрягся, глаза прищурились, он даже чуть присел на широко расставленных ногах, чтобы было удобнее стрелять. Один за другим на землю упали: револьвер-«Наган», пистолеты «ТТ» и «Парабеллум». Держа нацеленный автомат, то в правой, то в левой руке, незнакомец скинул со спины плоский десантный ранец, расстегнул верхний клапан и побросал в него оружие волонтеров. Туда же последовал и огромный нож Скрынника.
– А теперь, всем обе руки на затылок! – угрожающе повторил неизвестный и, когда его команда была выполнена, медленно подошел ближе. – Кто такие? – он быстро и внимательно осмотрел каждого. – Отвечать!
– А ты сам-то хто будешь, милок-человек? – вопросом на вопрос отозвался Скрынник.
– Кто я – мне известно, теперь желаю познакомиться с вами.
– Мы? Как тебе получшее-то разобъяснить… – забормотал «Ржавый», обнимая свой рыжий загривок огромными заскорузлыми ладонями.
– Объясни, как короче!
– Золотари' мы, – выдавил, наконец, Скрынник. – Золотишко по ключам стараем. Да вот от артели отбилися, ишшем её уж который день.
– Ты мне басни не рассказывай, старик, я бандитов от старателей еще в состоянии отличить. Название вашей банды? Только не смей блудить, пристрелю на месте!
– Нету у нас названия, работяшшие копатели, да и всё… – заперхал бандит деланным смехом, но незнакомец повелительно прервал его:
– Врешь, сволочь, «Свобода», так зовется ваша банда!
– Не допру я никак: про што ты толкуешь-то, мужик?
–Идиотом прикидываешься, – криво усмехнулся незнакомец. – А я, меж тем, и предводителя вашего знаю, Афанасием его зовут, верно?
Вместо ответа бандит, насколько это позволили поднятые руки, пожал плечами.
– Вам двоим, тоже мне нечего сказать? – неизвестный поочередно глянул на Бутина и Авдеева. Следуя примеру Скрынника, те, в полном недоумении, тоже лишь шевельнули плечами. Видимо поняв, что таким образом ему ничего не добиться, неизвестный вдруг произнес медленно и подчеркнуто:
– «Сегодня ожидается пасмурное утро!» – и завидя, что Скрынник непроизвольно среагировал на эти слова, незнакомец продолжил. – Это, первая часть пароля, её должны были озвучить вы. Но так уж и быть, я проговорю ещё и вторую: «Нет, будет солнечная погода!» Итак, я вам назвал пароль, отзыв, а также имя вашего командира. Теперь хотел бы услышать его фамилию.
– Дак, стало быть, он, Афоня Вьюков, чево уж там… – вынужден был признаться озадаченный Скрынник.
– Его отчество?
– Акентьич!
Бутин заметил, как неизвестный облегченно и вроде бы обессилено вздохнул, но дульный срез автомата продолжал неподвижно смотреть прямо в грудь Сергею.
– Полтора месяца назад вы ожидали к себе парашютиста с той стороны, верно? – незнакомец мотнул головой куда-то на юг. – И, как я догадываюсь, его встретили?
– Ну, стретили!
– Его агентурная кличка «Лидер», он ведь так себя назвал?
– Точно! – подтвердил Скрынник.
– Так вот, господа повстанцы-голодранцы, «Лидер» – это я, поручик Евгений Николаевич Новицкий. А вам, идиотам, советская контрразведка подсунула своего «Лидера»!
– Погоди, это как жа так выходит? – ошарашенно развел уже опущенными руками Скрынник, но его решительно перебил Бутин:
– Насколько я понимаю данную ситуацию и ваши прошлые дела, то всё идеально стыкуется, «Ржавый». И, действительно, похоже, что гэбэшники сработали весьма неплохо. Теперь мне становится ясно, для чего этот самый «Лидер» освободил нас, пятерых приговоренных…
– Для чево? – непонимающе вытаращился на капитана бандит.
– Для своего закрепления! Надо же было ему как-то личный авторитет поднимать в вашем отряде.
– Вона как! И што жа станем делать, робяты? – всё еще не веря своим глазам и ушам, растерянно спросил Скрынник и посмотрел на неизвестного. – Сам черт не разберет, хто с вас настояшший-то…
– А ты меня ещё раз проверь, старик, – готовно предложил незнакомец. – Дополнительно, как того «Лидера» контрольным методом проверяли!
– Чево уж там проверять, и так всё ясно, как божий день, – окинул Скрынник пристальным взглядом Новицкого. – И одет ты – пошти што как он, и овооружение одинаковое… Эка оне ловко всё обработали, суки энкэвэдэшныи!
– Но ты все-таки полностью проверь меня, старик, чтобы всё встало на свои места! – упрямо потребовал Новицкий.
– Ну, што ж, коли так, – решительно заговорил тот. – Скажи, милок, в каком шпа'лере из трех, холостые «маслята», а?
– В каждом! – не задумываясь ни на секунду, ответил поручик.
– Всё в цвет! – подтвердил Скрынник. Вид у него был как у быка, которому на скотобойне ахнули по черепу пудовой кувалдой. – И ответствовал ты быстро, не то што тот, крутил мало не полчаса… – он обессилено опустился на камень. – А я-то ишшо думал, пошто у ево всё так гладко выходит, за што не возьмется? А оно вона – пошто! Ну, падла красная, погоди у меня: самолично на костре живьём сожарю, а потом на кусочки разниму' да волковью скормлю!
– Не суетись, «Ржавый» или как тебя там… – посоветовал Новицкий. – Давай-ка обмозгуем сначала, как нам его взять по-тихому, а уж тогда…
***
Шаги… То быстрые, то медленные, в зависимости от темпа, задаваемого снова идущим впереди отряда Скрынником. «Лидер» следует замыкающим, не сводит с впереди идущих жадного до крови, до смерти, автоматного зрачка.
Капитан Бутин устало отер струящийся со лба пот, глянул на высветленное до прозрачности солнечными лучами небо. Мысли метались в голове лихорадочные, торопливые, отчаянные.
«Ну и что будешь делать, Серёга? Так и станешь идти до базового лагеря, куда спешит этот, непостижимым образом уцелевший в авиакатастрофе настоящий «Лидер», который запалено дышит сейчас за твоей спиной? Ты должен что-то немедленно предпринять, иначе – конец! Всё то, что создавалось на протяжении последних недель неимоверно-тяжким трудом и смертельным риском твоих товарищей, будет погублено. Банда, которая уже начала сплетаться в единый змеиный ком, снова расползется, раздробится на свои неуловимые «ядра» и «двойки». Сказал ведь недавно Крапивин: «Поищи-ка их на сорока тысячах квадратных километров непролазной тайги!»
Но самое главное всё же то, что бандиты схватят подполковника. А потом долго и страшно будут пытать его. Подвергнут изуверской смерти. Так что же, всё, значит, зря, что было проделано? Выходит, что безнаказанными останутся бандиты из «Свободы», которые терроризировали, убивали, жгли, грабили, взрывали, проливали кровь ни в чём не повинных людей.
И останутся неотомщенными отец и сын Горяевы и зарубленный Скрынником старик-сторож продовольственного склада, у которого на войне погибло трое сыновей, и все те люди, кого бандиты убили из-за оружия. Останется неотомщенным мальчик-подпасок и его старший брат-пастух, которые пытались не подпустить вооруженных до зубов бандитов к общественному стаду коров поселка Домна Ключи и оба приняли, лютую смерть, сожженные заживо в скирде соломы. Неотомщенными останутся погибшие во взорванном угольном забое шахтеры, неотомщенным останется живой или уже не живой твой отец, Павел Николаевич Бутин…»
Если бы мог знать в этот роковой час Сергей, что в списке известных ему людей, который только что предстал пред его памятью, не хватает еще одного человека, полковника Шадрина, погибшего по сути из-за него, капитана Бутина, и смерть которого тоже требовала отмщения. Но он не знал, да и не мог знать, что начальника контрразведывательного отдела уже нет среди живых.
И вдруг все те, о ком вспомнил сейчас капитан, выстроились перед его мысленным взором в длинную шеренгу и стояли, молча и скорбно, выжидающе глядя на него. И его словно осенило в эту страшную, но все же такую прекрасную минуту жизни. Теперь он знал, что будет делать! Для этого у него есть две гранаты-лимонки, выданные накануне начальником боеснабжения отряда. Но привести их в действие нужно не сейчас, не на открытом месте. Конечно, Новицкого можно уничтожить прямо здесь, но тогда бандиты смогут докопаться до истины, поняв по его одежде, вооружению и прочей экипировке – КТО!!! на самом деле настоящий «Лидер». Нет, всё это нужно сделать чуть позже, в каменном гроте, который лежит на пути и в котором нельзя говорить даже шепотом. Он, капитан Сергей Бутин, ничего не будет говорить! Он просто устроит обвал: грандиозный, лавинообразный, и под его многотонным камнепадом будут погребены все. Но для этого нужен взрыв. Одна граната покоится в кармане широких офицерских галифе, вторая в боковом кармане куртки и его задача успеть незаметно достать хотя бы одну из них, вторая сдетонирует сама. А если не извлекать, а просто сунуть руку в карман и там выдернуть предохранительную чеку? Нет, это решение – неверное! Рычажок запала может не отскочить в тесном кармане и тогда капсюль не сработает. Попытаться извлечь лимонку сейчас? Пожалуй, пока не стоит: «Лидер» идет позади и наверняка не спускает с конвоируемых глаз. Он не вернул им оружие, пообещав сделать это в лагере, а, значит, до конца не доверяет, поэтому бдительно отслеживает ситуацию. Проще будет выхватить гранату в самом гроте, где глаза после яркого дня не сразу адаптируются к полутьме. И даже если многоопытный диверсант Новицкий, увидев это, успеет прошить его очередью автоматных пуль, он, Сергей, тоже постарается успеть сделать то, свое самое главное и последнее дело в жизни – выдернуть чеку гранаты! Страшно? Да, очень страшно! Но когда идёшь на смерть осознанно и понимаешь ее оправданную необходимость, страх этот как будто умаляется… И, как бы там ни было, страх перед такого рода гибелью, наверное, всё же не такой, какой, испытывает человек, которого палачи расстреливают у тюремной стены. Этот страх, возможно, уже испытал или готовится испытать, отец…
Он еще и еще раз проиграл в уме возможные варианты для выхода из создавшегося положения. Да, ничего другого сделать в подобной ситуации нельзя, пусть все идёт так, как задумано. Самое правильное и грамотное решение – первое, это неписаный закон разведки! Второе решение зачастую становится ошибочным, так как принимается уже мятущимся разумом. Что ж, выходит, задание, с которым он пришел в отряд Вьюкова, не будет выполнено: вторая половина банды останется без контроля? И носитель секретной информации, вербовщик Зых, не будет захвачен живым? Нет, это ерунда! Крапивин все равно что-нибудь придумает, он побывал и не в таких переделках. Бандиты, так или иначе, будут истреблены, а те, которые должны быть взяты живыми, будут взяты именно живыми! Надо только сохранить жизнь подполковнику. Сохранить, во что бы то ни стало! Может быть, это и есть твое самое главное задание…
«Это все, что ты можешь сделать, капитан Бутин! – сказал он себе. – Большего сделать в этой ситуации никто бы все равно не сумел».
Черное и страшное зевло грота показалось из-за крутого навеса скалы, стало неумолимо приближаться. И вдруг стремительно полетело навстречу Сергею, раскрывая ему свои холодные гранитные недра, обнимая и сдавливая со всех сторон кремнистыми гранями острых зубчатых обломков…
Прежде, чем войти в грот, капитан Сергей Бутин в последний раз посмотрел на яркое и ласковое солнце, льющее свои лучи с бескрайних высот синего пронзительно чистого неба.
Эпилог
Атаман Вьюков говорил угрюмо и медленно:
– Слишком много за последнее время произошло трагических для нас событий: утрата японского самолёта, прерывание голубиной связи с маньчжурским консульством, неудачный налет на аэродром Могзон, гибель Дмитрия, пленение Глотова, арест семи подпольщиков, провал явки в Елизаветино… Ну, а исчезновение «Ржавого» и с ним двух военных я даже не комментирую – настолько это тревожно и странно.
– Ничего странного здесь нет, Афанасий Акентьевич, – досадливо возразил «Лидер». – Уверен, все трое лежат под гранитной осыпью. Рано или поздно это должно было случиться. Я вам не единожды говорил, что надо категорически запретить хождение через грот.
– Грот, грот… Мы лазили через него сотни раз, и всё было благополучно. Нет, здесь что-то не так! Нюхом чую, камнепад произошел неспроста.
– Из чего такой вывод?
– Из опыта, поручик. Из моего очень богатого жизненного опыта… – атаман задумчиво сузил глаза. – Скрынник и с ним те двое запросто могли нарваться на засаду или поисковую группу и попасть в плен. И пока мы тут сидим да лясы точим, кто-то из них сейчас делится с энкавэдэшниками кое-какими нашими секретами. Местонахождением базировок, количественным составом, вооружением, например… Что же касается туннеля, который вы упорно величаете гротом, то его краснопёрые могли завалить специально, чтобы сбить нас с панталыка. Эх, было бы время и необходимое количество людей, я бы тот камнепад по камушкам разобрал, чтобы всё встало на свои места…
Атаман надолго умолк. Молчал и Крапивин, тоже погрузившись в глубокие раздумья. Возражая Вьюкову, он, тем не менее, был внутренне согласен с ним. Подполковник не знал, да и не мог знать, что же все-таки произошло с тремя исчезнувшими волонтёрами. Но обостренная за долгие годы разведывательной деятельности интуиция настойчиво подсказывала, что лично он, Крапивин, и жив-то ещё только потому, что Скрынника, Авдеева и капитана Бутина нет в живых. С этим нужно было, в конце концов, смириться и признать, что план уничтожения бандгруппы «Свобода» и захват вербовщика Зыха, так тщательно проработанный и скоординированный, необходимо срочно менять, вносить в него серьезные коррективы. И ещё подумалось подполковнику:
«Да, Афанасий Акентьевич, со временем у вас действительно проблема. Мало его осталось и не по силам вам и вашим отморозкам раскидать гранитный оползень. Но мы эту задачу решим непременно и уже очень скоро, чтобы полностью во всём разобраться».
– Что вы на всё это можете сказать, поручик? – наконец подал голос Вьюков.
– Только одно, господин атаман: это – война! Подобные потери и неудачи, к сожалению, неизбежны, и их нужно принимать как данность.
– Как будем действовать?
– Сражаться! – непреклонно произнес «Лидер». – Сражаться до победы!
– И с чего начнем?
– С золотодобывающего прииска «Любовь», – напомнил разведчик. – Приказа о его ликвидации никто не отменял. Десант в Харбине только ждёт нашего сигнала.
Напряженно о чем-то размышляя, Вьюков долго хранил молчание. Потом отрицательно покачал головой и убеждённо, как о деле решённом, сказал:
– Прииск существовал, и будет существовать в обозримом будущем. Рыжевья' там – немеряно и никуда оно от нас не денется. Мы начнем не с него, так что ваш десант пусть подождёт. Действовать надо срочно, пока большевики нас здесь не прикно'кали…
– И что же вы задумали, Афанасий Акентьевич? – внутренне холодея, и понимая, что был, к великому сожалению, прав, равнодушно поинтересовался «Лидер».
– Дум в голове, как дыр в решете! Узнаете уже сегодня.
***
Верный своей волчьей сути и преступной многоопытности, атаман Вьюков, в связи с последними тревожными событиями, приказал немедленно оставить основной и запасной лагеря. Звериными тропами, скалистыми ущельями и глухими распадками отряд «Свобода», разбившийся на неуловимые «двойки» и «ядра», стал просачиваться в дремучие верховья труднодоступной таёжной реки Агуца. Самостоятельно, без объединения с лесным отрядом, туда же было приказано следовать и всему личному составу городского подполья. Так рухнул тщательнейшим образом, выработанный чекистами план уничтожения банды.
Через две недели мучительных мытарств, те группы, которые добрались сюда первыми, увидели в легком прозрачном мареве громадный и бесконечный хребет-становик. Глубокими шрамами рассекали его узкие ущелья в густой поросли сосняков и кедровников, незыблемо громоздились крутые скалы, могуче дыбились отвесные утёсы, обрывались глубокие пропасти, сверкая на солнце, ниспадали серебряные водопады. И всё это первозданное дикое великолепие таёжная осень щедро раскрасила своей многоцветной палитрой. Цель похода была достигнута – совсем близко, на юге, за невидимой чертой государственной границы, лежала огромная и загадочная Монголия, древняя Великая империя непобедимого Чингисхана.
Здесь, в приграничье, на старом заброшенном кордоне, банда снова начала стекаться в единое целое. К концу погожего, как всегда, забайкальского сентября, отряд, наконец, собрался почти полностью и насчитывал теперь девяносто семь человек. На место сбора не пришли трое: то ли заблудились в безбрежном море лесов, то ли утонули при форсировании водных преград, то ли дезертировали, то ли последнюю точку в их жизни поставил хозяин тайги – медведь... Этого уже никто и никогда не узнает.
После того, как были оборудованы посты-секреты, вырыты землянки и налажен повседневный лагерный быт, Вьюков построил отряд и стал излагать тщательно подготовленную пространную речь:
– Период бездеятельности закончен, господа волонтеры! Отряд «Свобода» вновь приступает к активной диверсионно-террористической деятельности. Девиз: «Наш день – ночь, наше солнце – луна», снова вступает в силу! И первое, что мы осуществим до наступления холодов, это налёт на золотоносный прииск «Любовь».
Он стоял перед неровным строем увешанных оружием бандитов, ловкий, ладно скроенный, в новенькой шерстяной офицерской форме, туго перетянутый комсоставским ремнём, в сбитой на затылок курпейчатой папахе. Стоял уверенно и твёрдо, по-хозяйски попирая землю широко расставленными ногами, обутыми в щегольские сапоги с маленькими блестящими шпорами, положив одну руку на кобуру револьвера, другой эмоционально жестикулируя. Волк. Вожак хищной и беспощадной стаи. Главарь, противопоставивший себя всему доброму и праведному, заменивший общепринятые человеческие отношения страхом смерти, признающий лишь собственную власть и вооружённое насилие.
… Атаман Вьюков говорил долго и страстно, умело выстраивая речь, делая затяжные многозначительные паузы там, где это было нужно. Время от времени он бросал мимолётный взгляд на «Лидера», стоявшего на правах заместителя рядом с ним. Но даже и предположить не мог, о чём тот сейчас размышляет.
А подполковник Крапивин думал о том, что новый, скорректированный им и контрразведчиками план, наконец-то начал осуществляться. И что именно в это самое время сотни солдат внутренних войск НКВД, совершив скрытный пеший марш-бросок по тайге, окружают бандитский лагерь двойным кольцом, блокируют распадки и ущелья, берут под прицел тропы, устанавливают на господствующих командных высотах ручные пулемёты и оборудуют снайперские точки. Пограничники же, расположив свои усиленные подразделения вдоль протяжённого участка демаркационной линии, надёжным заслоном перекрывают вероятные пути отхода бандитов на территорию Монголии.
… Атаман подробно излагал подчиненным свои ближние и далеко идущие планы и не представлял, что этим преступным замыслам никогда не дано осуществиться. Час расплаты неуклонно приближался, и уже ничто не могло повлиять на исход операции. И над самим атаманом Вьюковым, и над его штабом, и над личным составом бандгруппы «Свобода», над всеми ими, пролившими реки человеческой крови, уже возносится справедливая и карающая рука Закона.
***
В этот сумрачный осенний вечер долго горел и никак не мог сгореть на горизонте кроваво-багряный закат, яркий и грозный, словно застывший в небе тысячеорудийный сполох артиллерийского залпа. Плотные сизые тучи низко ползли над каменистыми вершинами таёжных сопок, сеяли обжигающим ледяным дождём. Холодный ветер раскачивал кроны сосен и кедров, срывал золочёную хвою с лиственниц, шумел жёлто-рдяной листвой берез и осин на крутых увалах распадков, свинцовой рябью покрывал речные плёса и озёра, с диким разбойничьим посвистом влетал в разбитое окошко старой охотничьей заимки.
Подполковник Крапивин ещё раз уточнил по карте новое местонахождение отряда и координаты площадки приземления, затем распаковал контейнер с радиостанцией и щелкнул тумблером – на панели зажглась лампочка, передатчик был готов к работе. Разведчик поудобнее устроился за расшатанным, сбитым из тонких жердок столом, взялся за чёрную эбонитовую головку ключа. Рядом, напряжённо затаив дыхание, замер атаман Вьюков. За его спиной, словно тень, высился вербовщик Зых, не подозревающий, что уже готов новый план по его захвату, который будет реализован тотчас же после прибытия десантников. Поодаль, вдоль ветхой стены зимовья, стояли: Ермолаев, недавно приведший свою группу в расположение лагеря, Рябов, который вывел из города уцелевшее подполье, угрюмо-отрешённая Шидловская, еще несколько волонтёров из «Штаба руководства».
– Ну, что, вызываем? – «Лидер» окинул испытующим взглядом молчаливо-сосредоточенных людей. – Следующего сеанса связи может не быть – уже и запасные батареи садятся окончательно.
За всех ответил Вьюков:
– Вызывайте, поручик, обратной дороги у нас нет.
Тогда разведчик, немного подстроив волну, отстучал в эфир кодовое слово: «Ждем» и сообщил координаты площадки приземления. И тут же, переключившись на прием, записал в ответ короткий писк морзянки:
«Наличии лётной погоды встречайте завтра или последующие сутки полночь».
«Лотос».
Непроницаемая и глухая, словно пришедшая из преисподней темень тяжело нависла над тайгой. Пять костров, расположенных конвертом, пылали рваными языками пламени, освещая обширную высокогорную поляну. Могучий вибрирующий гул большого транспортного самолета надвигался со стороны границы, нарастал с каждой минутой и вдруг затих – летчики гасили скорость перед выброской десанта. И подполковник Крапивин, и тесно столпившиеся вокруг него бандиты, услыхали там, в вышине, резкие хлёсткие хлопки раскрывающихся парашютов.
На врага, с высоты черного пасмурного неба, шло неотвратимое возмездие.
[1] Официальное название документа: «Обязательство вступающего в РКП (б)»
