«Короткометражный рассказ» известного прозаика и драматурга Фарида Нагима. Действительно похоже на литературный сценарий, читаешь и будто смотришь фильм. Но это проза, и проза очень хорошая.
***
Подвальное кафе. Оно тускло освещено и как бы вне времени — то ли средние века, то ли советский союз. Каменный пол. Большие дешевые столы под мореный дуб, громоздкие стулья, которые из-за тяжести всегда очень трудно двигать. Имитация бочек, торчащих из стен. Где–то в глубине помещения тихо звучит заставка: « …сiмь днiв на тыждень… шукайте на Ютубе… Украина двадцать чьйотыре на сiмь… пiдписуйтеся, щоб розумiти…»
Высокий, желтоволосый бармен в белой рубашке и черной жилетке с тоской смотрит в зал. Парень такой худой и грустный, что кажется будто он голодает.
— Обалдеть! — восклицает Дуська. — Тыковка, Николай Леонтьевич, вот приложите руку к стене. Слышите? Это же море бьет.
— Надо же! — удивляется старик. — Оно за две улицы от нас, а мы его слышим. Это вы хорошо заметили.
— Тыковка, ты тоже попробуй, давай руку! — тормошит его.
— Дуська! — слезливо вскрикивает режиссер. — Я отрезал бы Москву. Да, я мог бы здесь жить. Ведь у меня нервы, я весь истрачен, измучен. Мне нужно писать самому, я буду писать, мне есть что писать.
— Да, Тыковка, да! В тебе умирает писатель, тебе нужен кабинет, вот как у Николая Леонтьевича.
— У Николая Леонтьевича никто не может…
— А они все уроды с бородами и очками и бабки с членами, а ты, когда выспавшийся, ты красивый, Тыковка. Только тебе нельзя много пить, ну «Алушту» мы можем, вот «Алушту» ты, вроде, не пьяный.
— Вот ты уедешь, Дуська, ты будешь сниматься, ты забудешь Ялту, Дуська. Тебе надо уезжать.
Режиссер вырывает руку и драматично прижимается к стене — слушает море.
Бармен, словно мексиканский музыкант, встряхивает шейкер и через плечо как бы передает кому-то за спиной. Показная, будто он случайно вспомнил, и от этого особенно грустная ловкость его.
— Так дорого! — старик через свои «полглаза» изучает меню. — Я бы вам на это гору ставриды нажарил!
— Мне кажется вон та женщина, — Дуська намеренно цедит и косит глазами. — Нас преследует.
— Может быть она хочет ставриды? — старик смотрит на женщину за дальним столиком через свой «монокль». — О, эта ставрида зимой! Поэт Новиков жарил ставриду московским гостям, а его потом печатал «Новый мир».
— Мне кажется, — говорит режиссер. — Сюда сейчас какие-нибудь средневековые контрабандисты зайдут… Б**я, так хочется на***риться от чего-то!
Дуська по-мышиному копается в сумочке, достает зеркало и глядя в него с явным удовольствием, притворно вздыхает.
— Господи, синяки-то какие. Пойду панчи наклею, — она поднимается. — Вы здесь не скучайте без меня.
***
Дуська стоит у зеркала в туалете. Сосредоточенно покопавшись в челке и выдрав пару заметных только ей одной сединок, она, вдруг, принимается кривляться. Делая очередную гримасу, девушка замирает и чуть покачивает головой, меняя угол падения света, чтобы детально рассмотреть мимические морщинки. Наконец расслабляется и спокойно смотрит самой себе в глаза. Вдруг ее нижняя губа начинает подрагивать. Сначала чуть-чуть, потом сильнее, пока от напряжения весь подбородок не сжимается ямочками. Брови ползут вверх, искажая лоб и по-детски округляя глаза. Наконец, в какой-то самой последней, перед рыданием, точке, Дуська произносит едва слышным, срывающимся шепотом:
— Николай Леонтьевич, то что вы рассказываете так трогательно! Тыковка, дай мне, пожалуйста, салфетку, — медленно вытягивая из настенного кофра бумагу, всхлипывая. — Тыковка, неужели ты не понимаешь, что нам некуда бежать?!
И в ту же секунду плачущая гримаска спадает. Лицо Дуськи вновь становится безмятежным. Только в глазах поблескивают едва не пролившиеся слезинки, которые актриса прихлопывает салфеткой, победно улыбаясь своему отражению.
Открывается дверь и к зеркалу осторожно подходит женщина с дальнего столика.
— Девушка, — запинается она, — то есть, здравствуйте…
— Здрасьте, — с холодным недоумением произносит Дуська, но тут же узнает незнакомку и глаза её взблёскивают. — Ах, да-да-да. Это же вы за нами с самой набережной идете!
— Я, — смущенно улыбается дама и замолкает, теребя край шарфика и накручивая его на ручку сумки. — Точнее не то, чтобы за вами, а за… А вы же знаете Николая Леонтьевича? — вдруг выпаливает она с неожиданным напором и воодушевлением.
— Да-а, — теряется Дуська.
— Лично?
— Ну как бы вопрос глупый. Да.
— Ой, это великолепно! А как давно вы знакомы? — женщина нервно сжимает сумочку.
— Ну, недавно как бы. Мы его гости. А в чем собственно дело?
— Знаете, я потрясена, восхищена его экскурсиями в Доме Чехова. Я просто в восторге. Вы знаете, я много где была — в Риме, Париже, Лондоне. Я везде хожу. Я была в Лувре несколько раз. Я все это ценю, люблю искусство. А теперь эта спецоперация, и я на краю земли, всё гибнет… В Ялте я вообще по делам — бизнес, Массандра, знаете? И тут мне посоветовали этот музэй. Я пошла и пропала — увидела этого мужчину! Разве может такое быть? Это что-то невероятное!
— Да-да, я согласна. Николай Леонтьевич такой! — любопытствующая улыбка Дуськи приобретает веселый, насмешливый оттенок.
Но женщина не замечает иронии.
— Да, да, Николай Леонтьевич! — с придыханием повторяет она. — Николай — он говорил о судьбе Чехова, и я видела, как люди плакали. Он так тонко шутит! Я уже три раза была на его лекциях!
— Ничего себе! — теряется Дуська. — Так вы бы это… Сами подошли к нему, познакомились.
— Нет-нет, что вы! — почти испуганно округляет глаза незнакомка. — Сама я не могу! Я пыталась, но… Ближе чем на два метра к нему — и у меня тахикардия! Понимаете?
— Ну конечно! — Дуська нарочито сочувственно кивает, но видно, что она уже немного тяготится восторженностью собеседницы. — Сочувствую.
— А куда вы идете дальше?
— ХэЗэ, даже и не знаем. Домой, наверное.
— Просто у меня сегодня свободный вечер, и вот если бы вы согласились меня познакомить… Только не здесь, не прямо сейчас! — женщина торопливо перехватывает приглашающий Дуськин жест. — Мне же нужно привести себя в порядок, понимаете? Одеться соответствующе. И место — выбрать какое-нибудь хорошее, красивый ресторан. Нет-нет, не поймите неправильно! Все за мой счет! Я остановилась в апартаменте «Асса», это «Ореанда», и, например, приглашаю вас всех в ресторан при нем. Да в любой ресторан, какой скажете — «Верди», «Бристоль», «Генуя». Только помогите мне — познакомьте с Николаем Леонтьевичем! — женщина нежно выпевает имя.
— Ну хорошо. Наверное, — растеряно улыбается Дуська.
— Нет-нет, не наверное, умоляю вас! — странная незнакомка хватает Дуськину руку в пригоршню и с мольбой заглядывая в глаза, начинает ее трясти. — Не, наверное, а точно! Хорошо? Обещайте мне! В девять. Ну в полдесятого, в «Ореанде» я жду вас и Николая Леонтьевича. Скажите там, что вас ожидает Лапушина и вас ко мне проведут. Они меня хорошо знают. Обещайте! Я в долгу не останусь! Вы не пожалеете! Хорошо? Хорошо?!
— Хорошо-хорошо, да-а, — совсем ошарашенно улыбается Дуська.
— Спасибо вам! Только обязательно… Спасибо!
Еще пару раз в волнении метнувшись от зеркала к двери и обратно, странная дама наконец уходит.
Дуська поворачивается к своему отражению, изумленно вскидывает брови и шумно выдыхает.
***
— Чехов тут нудился, — старик недовольно нахохлился. — Он Ялту называл кладбище с цветочками, и вы еще пристаете ко мне.
— Николай Леонтьевич! — возмущается Дуська. — Она же вас любит!
— Меня? — старик, обнажая беззубый рот, хихикает с ехидным удовольствием.
— У неё браслеты Диоровские и кольца судя по всему с бриллиантами, чуть ли не Ля Вивион. И она так еще говорит, Тыковка, ты это называешь подвздошный оргазм: ой, великолепно… ах прэлэстно… музэй… я просто в восторге от этой экскурсии! Я не могу забыть этого мужчину!.. Вот этого, — Дуська с некоторым презрением указывает на старика. — Я-то думала, Тыковка, что она к тебе клеится. Какая-нибудь из Москвы твоя фанатка старая.
Старик еще громче хихикает.
— От неё прям деньгами пахнет, Николай Леонтьевич, и она красивая! Если её тумблером подубавить на шестьдесят по стобалльной шкале, то это примерно образ Ренаты Литвиновой.
— Ну какой ресторан, Дусик? Я лучше вам ставридки пожарю.
— Да вы достали уже с этой ставридкой! Ну вы же еще совсем не старик, Николай Леонтьевич!
— Спасибо вам, Дуся, — старик печально качает головой. — Мне пора. Пойдемте уже.
Режиссер над головой старика машет Дуське, что пора уходить.
За барной стойкой грохот — все-таки уронил он этот несчастный шейкер.
***
Возвращаются в ночи. Фонари пьяно колеблют узкую улочку. Тени ветвей и листьев бросаются под ноги, проскальзывают узорным полотном.
Старик вдруг садится на каменные ступеньки и закрывает лицо руками.
— Что с вами, Николай Леонтьевич?
— Ноги не держат.
— Вам плохо? Может «скорую».
— Идите в жопу.
Режиссер и девушка ждут, прислонившись к стене.
— Николай Леонтьевич, а вы сегодня, когда свои стаканчики достали — мне так жалко вас стало!
Старик машет рукой.
— А Тыковка вас из-за этого назвал — Коля-два стаканчика! Как здорово правда? Тыковка такой.
Режиссер курит и равнодушно отворачивается.
— Тыковка, мне кажется, он плачет.
— Да не плачет он! Это он перепил, да, Николай Леонтьевич?
— Нет! — всхлипывает старик. — Мне идет выпить, как говорила Екатерина Ефимовна Тагер! Я душой пью.
— Пойдемте. Ну пойдем, Николай Леонтьевич.
— Какой ужас, у-у-у, — стенает старик. — Через Россию все как через решето. Здесь каждая перемена — это измена.
Девушка и режиссер, кряхтя и чертыхаясь, поднимают его с двух сторон. Идут, качаясь в фонарных колбах, будто в гондоле плывут.
— Летучая мышь! — вскрикивает Дуська. — Вон за подоконник зацепилась. Как же ей одиноко! Она же замёрзнет здесь!
Замирают и все трое смотрят на тускло освещенное окно.
***
Два чемодана и рюкзачок Дуськи в коридоре. Старик стоит на кухне, и, приподняв узкую бурку плеч, опирается руками о край стола. Прислушивается к разговорам режиссера и девушки, порывается что-то сказать и молчит.
— Вот еще я записывала!
— Я уже звонил по твоему номеру и вызывал, ты е***шься — Воронежское такси!
— Позвони такси Ветерок.
— Х***рок! Они говорят вызывайте кого-то другого.
— Б**-ать, Тыковка!
— Что б***ть! Это не б***ть, это п***дец б***ть, мы опоздали на поезд… Алло, здравствуйте. Это Генрих? Такси Генрих? Извините, нам надо до Анапы… Как не пое… вы же такси? Как дешево? Вот же ваш прейскурант. По мосту не хо… Ну мы доплатим сколько ска… Сука! Трубку положили.
Под спудом ноет вибрация телефона.
— О, Тыковка, это мне, это они… Да-да, здравствуйте! Заказывали! Мы, а… Такси не приедет, вызывайте дру… Это сука б***ть че такое вообще?
— Им че тут вообще, что ли деньги не нужны?
— Да они по мосту бояться ехать! — из кухни кричит старик.
— Тыковка, еще есть такси Максим.
— Дуська, иди н***уй!
— Так! Это невозможно слушать! — старик подходит к холодильнику в коридоре. Листает старинную, разлохмаченную телефонную книгу и звонит со своего стационарного телефона. — Так, отбой.
Режиссер разводит руками и приподнимает брови.
— Ладно, — старик листает дальше, набирает, слушает. — Алло! Виль Георгич? Есть у вас знакомый водитель, кто по мосту не побоится проехать? До Анапы что ли.
Режиссер и девушка активно кивают головами.
— Да они уже не успеют на автобусе. С багажом, да… Десять тысяч?
Режиссер и девушка кивают головой и машут руками.
— Согласны. Адрес тот же. Ждём тогда.
***
В теле квартиры напряжение. Старик стоит на кухне. Режиссер нервно ходит по коридору.
С улицы доносится крик Дуськи: «Тыковка-а, скорее, он уже приехал»!
— Николай Леонтьевич! — режиссер подходит к старику и падает перед ним на колени.
— Ох, ё*т, Анатолий.
Режиссер судорожно обхватывает старика за пояс и прижимается к его ширинке, а затем вдруг порывисто начинает рвать ремень на брюках.
— Николай Леонтьевич, вы могли бы сами писать! — словно в бреду говорит режиссер. — Вы могли бы написать гениальный роман, гениальный сценарий.
— Господи, Анатолий! — старик отворачивает голову и отпихивается.
— Вам надо уехать! Вы должны! Я, я ваш роман сниму! — заикается режиссер. –
Это будет гениальный фильм.
Старик отталкивает его, идет в коридор и распахивает дверь.
— Анатолий! — старик блестит белками и сурово указывает пальцем на окно. –
Внизу ждет человек, который вас очень любит!
Режиссер стоит на коленях закрыв лицо ладонями.
— Тыковка-а-а, Тыковка-а-а…
Режиссер встает и не поднимая головы быстро выходит из квартиры.
Хлопает дверь в подъезде. Доносится крик Дуськи:
— Николай Леонтьевич! Николай Леонтьевич! Мы сели. Мы к вам приедем! Мы вернёмся!
Звон и картонный клёп дождя усиливаются.
***
Старик сидит на почерневшей, кариозной скамье. Рядом бутылка «Мадеры» и стаканчик.
Старик наливает вина и вдруг хихикает.
— Но там самое главное, что он её гонит в Москву, а она его уговаривает остаться в Ялте. И расстаться почему-то не могут! И? И чего?.. Он говорит: ты меня спасешь! Если ты меня оставишь в Ялте, я спасусь, я буду писать. Я стану писателем! — старик взмахивает руками и вскрикивает. — Ой как мне здесь нравится! У Николая Леонтьевича такой хороший кабинет. Курит, матерится на натуру, — счастливо смеется старик. — Садится на кресло раскладное, которое у меня на лоджии. И засыпает там, наконец его забыли!
Старик отхлёбывает немного, и с удовольствием прищелкивая языком, закусывает «Балетом». Задумывается с выражением счастья на лице.
— Они всё время дергаются. Все время хотят хорошо сесть. И, знаешь, я заметил, у него какая-то дерганная, расхлябанная походка. У него бесцельная походка. Походка человека, которому некуда идти. И штаны еще такие… как у обделавшегося алкаша.
Снова прихлебывает вина.
— Да нет, он говорит, вы мне город, город покажите — он же натуру ищет! Ну нет, в дороге они не много пьют… ну он уже пьяный… а пьют они вообще пьют… то пива он вдруг захочет, то кроме «Алушты» он вообще ничего не пьет, «Мадера» для него уже тяжела, всё… И тут он опять начинает масал про твой сценарий.
Старик берет бутылку и подливает вино в пластиковый стаканчик на сером надгробии. Нежно поправляет пухлую гречку сирени возле фотографии и протирает салфеткой железную пластинку с простой гравировкой — Геннадий Каюров. 1953 — 2022 гг.
— Дык я ему и говорю! Это же от режиссера зависит, говорю, что вы к Геннадию привязались? То напишите, это напишите! Ничего он вам не напишет!
Старик хмыкает, вспоминая что-то.
— А она? А она трещит в этот момент: люблю, люблю, и чтобы её не бросили… что ты не будешь спать с бабами… какими попало… что ты вообще меня не бросишь… поклянись, что ты меня не бросишь никогда! — старик театрально потрясает руками. — Клянусь, Дуська, клянусь! Вот это вот всё идёт. Я думаю ё* твою, это их какой-то театр! Я понурый за ними иду и заодно вижу все это… Вижу, что это как кино, конечно, только кто его снимет? А ставридки так им и не пожарил.
Старик снова наливает себе. Прислушивается.
— Ну нет, это ты размазывать начинаешь. Ты нервность теряешь. Ну приходят они, стучатся, там лежит какой-то ялтинский хер — он в своем этом состоянии, они в своем психозе каком-то: мы на несколько дней здесь… а что… а чего? Николай Леонтьевич, вы ничего не понимаете… Вас же Николай Леонтьевич зовут? — старик роется в сумке и достает ту самую разлохматившуюся пачку, вынимает две сигареты. — Подымлю и сам понюхаю, как я нюхал, когда ты курил.
Старик закуривает по очереди две сигареты, одну оставляет на камне, а другой затягивается, неумело выпуская клубы дыма.
— А кончается… ну чем кончается? А кончается тем, что они наспех собираются и десять раз вызывают такси, которое десять раз не приезжает. Они даже уехать не могли. Кого они только не называли! Даже «Х***рок» какой-то вызывали. И они опаздывают. И с моего телефона они наконец уехали.
Старик закашливается и гасит сигарету.
— А как же он матом ругался! Иван Жданов так не ругается! Я боялся, что его в милицию заберут. Ну чего он ругался, ты сам знаешь чего. «Почему их так много»? — говорит. Туристы не дают ему одиночества, бокала, кафе такого… интимного… Ну где? Да, господи, да где угодно они выпивают! Ну че ты хочешь уже отчета как в милиции. Они бутылку если откроют, то они уж найдут как ее выпить, поставят сумку да в стаканы нальют… О-о-й, Ге-ен, — старик склоняет голову и долго молчит.
— Да что он мне? Я не ругаюсь. Ну у него есть какое-то понимание жизни, он настрадался, видимо, и это его спасает. Но своего дома у него нет, съемная квартира, ему некуда прийти… Я тут при них твой подарок достал, помнишь те два напёрстка коньячных. И он меня назвал «Коля-два стаканчика». Хорошо. Можно рассказ такой написать… Стаканчики я в сервант убрал, мало ли… Ну а баба, что баба? Ну и вот эта баба, которая печётся о нём. Сама она, ей уже под тридцать, она мечтает, чтоб для кино не пропала её красота — глаза, кожа, дёсны, зубы. Она считает, что она еще в той степени зрелости творческой. «Николай Леонтьевич, — говорит. — Вам конечно приятно, что вы с известной актрисой ходите на могиле Ханжонкова-Манжонкова». Я говорю: я не знаю такой актрисы. Она называет свою фамилию. Ну извините, я вас не видел в кино. Мы вам покажем. Что она вот играет там, в сериалах, в рекламе еще снимается какой-то ягодной, — старик задумывается. — Чего молчу? Да я не молчу! — он вдруг раздражается. — Этот режиссер мне говорит: за такие романы, вообще-то, морду бьют… Что не начинай?! — вскрикивает старик. — Ну вот и писал бы про себя! Вляпал меня не пойми во что! Что значит — сам виноват? В чем я виноват перед тобой?! В чем? — склоняет голову. — А ты? Вот и молчи тогда! О-о-й, Ге-ен… Я завтра в церковь с утра зайду, свечку поставлю… Я уже этот глоток, оставшийся допью, — он доливает себе остатки. — Видишь, я так даже особо не пью. Вот как ты ушел, так я и не пью.
Старик задумчиво смотрит вдаль.
— Как родила меня мать под бомбёжкой, — усмехается он. — Так и сдохну, видно, под бомбами.
Над кустами, посверкивая на солнце, проплывают лопаты. Доносится разговор рабочих.
— Это все вопросы?
— Ну а здесь почему закопали, если суицидник?
— А где? Отравление бытовым газом и не е***т, лишь бы мертвый.
— Ну да. Понятно. Мы тут с дедом в контору приходили — директор вышел к нам с ложкой во рту, йогурт ел. Послушал нас и даже не вынул, прикинь.
— Жиром заплыл от хабара.
***
Квартира. Старик выметает из-под буфета осколки разбившейся кружки.
***
Легкие сумерки. Старик стоит в центре площади Ленина и подслеповато смотрит вверх. Он невысокого роста, в кепке-шоферке из кожзама, в поношенном драповом пальто на ватине — оно кажется громоздким, будто с чужого плеча. Странное пальто, словно бы сканирующее настроение хозяина, его характер. Кажется, что даже на вешалке оно будет висеть с застенчиво перекошенным плечом.
Старик поднимает руку и, делая вид, что поправляет кепку, осторожно машет кому-то.
Короткометражная проза Фарида Нагима. Часть первая
Короткометражная проза Фарида Нагима. Часть вторая
Короткометражная проза Фарида Нагима. Часть третья
Читать полностью в журнале "Формаслов"