(рождественский рассказ)
Борис Юрьевич налил в чашку мятный чай, разложил на блюдечке берлинское печенье и включил трансляцию. Кухня внезапно наполнилась ангельскими голосами и как будто даже толстые свечи на столе засияли ярче. Он не ходил никогда в храм, не стоял на службах, но последние три года каждое Рождество смотрел богослужение в интернете. Как всегда делала Люся. Уже три года как ее нет.
Он недовольно покряхтел, раздосадованный на нелепость сцены — сидит посреди кухни трухлявый пень и смотрит по телефону, как попы да старые девы поют непонятные песни. Тьфу. Откусил от печенья бочок с размокшей глазурью и поспешно запил чаем. Какая гадость, это ваше заливное берлинское. Люся на Рождество пекла совсем другое, хрустящее, с сахаристой корочкой.
Его взгляд задержался на экране телефона — залитый золотым светом алтарь, сине-зеленые огоньки елок и фиолетовое свечение витражных окошек. Какой интересный ракурс. Он привычным движением достал из ящичка стола замусоленную тетрадь, огрызок карандаша и не глядя набросал эскиз. За шестьдесят лет работы художником-мультипликатором он мог рисовать даже с закрытыми глазами.
Вдруг дали крупный план хора: белые платочки на головках девочек, дальше сидят несколько мальчуганов и вдалеке уже аккуратные девушки в длинных юбках. Все одеты в белые одежды — цвет Рождества, снега, начала новой жизни — с белого листа. Борис Юрьевич засунул карандаш в свою седую бороду, так удобнее было его потом найти при необходимости, и стал разглядывать юных певчих. Заметил черную корову на белом свитере у одной девочки, высветленные под покраску прядки у другой, голубые глаза… так это же Люся! Вылитая, в детстве, он видел ее фото на качелях много раз: глазки-рыбки, высоки удивленные бровки, ямочка на подбородке. Она смотрела прямо на него, в камеру и еле сдерживала улыбку. Он так и замер перед экраном, зажмурил глаза, а когда открыл, уже снова показывали алтарь и елочки.
Утро было наконец солнечное. Градусник показывал минус 21. Борис Юрьевич нахлобучил свою любимую шапку-ушанку, натянул пожелтевшие валенки и насыпал в карман семечек. Обязательно сырых, жареные этим проказникам вредно.
В парке он не был с прошлого года, не любил толпы шатающихся и праздных. «Да это же Дед Мазай!» — воскликнул мальчик лет шести, на что мама его одернула за плечо и прошептала: «Ты что, это же известный актер». Борис Юрьевич нахмурился еще больше, он не любил, когда к нему на улице подходили и просили автограф. Но еще меньше он любил, когда его путали с какими-то актерами.
Он шел по плотно натоптанной тропинке, и снег скрипел как несмазанные лыжи. Под ногами то там, то тут попадались островки блестящих конфетти. «Как будто единорог возвращался после пьянки», — подумал он, и в голове возникла раскадровка: помятый единорожек с обвисшим рогом бредет в ночи, шатаясь и напевая песню себе под нос. Хорошенькая новогодняя шутка может выйти, но никак не тянет на полноценный сюжет. Может этим закончить и дело с концом?
Борис Юрьевич долгое время работал над мультипликационным фильмом. Заснеженная Москва, одинокий маленький человек, бездна тьмы улиц и тихий огонек в комнатушке. Но он не знал, как его закончить. Обычно он рисовал животных — ему нравились их повадки, движения, он мог долго наблюдать как ходит ворона (как будто заложила за спину руки) или как осоловело озираясь крадется кошка по улице. Но после того, как ушла Люся, ему хотелось выплеснуть заполнившее его жизнь одиночество в работу, передать хоть толику той пустоты, что он ощущал. Но работа над фильмом стала наваждением, ничем другим он заниматься не мог, а теперь никак не давался финал.
Он так раздосадовался, что чуть не прошел мимо кормушки. Вовремя спохватился, достал горстку семечек и засыпал их в деревянный домик, где уже навалом было заплесневелых корочек хлеба, яблочных огрызков и даже замёрзший кусок сала. Снег под кормушкой тоже был усыпан будто черными жучками шелухи и утыкан следами птичьих лапок. Он отошел немного и стал ждать. Сначала прилетела вертлявая синица, с опаской села на ветку и повернула головку вбок, как будто разглядывая его. Потом откуда-то появился воробей и на лету схватил себе добычу. Вскоре галдели кусты и ближайшие ветки деревьев. Среди мелкоты затесались и толстые голуби, они глуповато и тяжело переваливались и подкидывали клювом вверх шелуху.
Борис Юрьевич замер и смотрел. Он запоминал в мельчайших подробностях движения птиц, чтобы потом перенести на лист кальки. Внезапно его внимание привлекло объявление на столбе. Белая собачка в рыжих пятнах, потерялась вчера, за вознаграждение, зовут Люся. Опять Люся, да что ж такое. Кто так вообще собак называет? Как людей. А детей как питомцев стали звать: Карамель, Луна, Люцифер, тьфу.
Он пошел по тропинке в глубь леса, своим любимым безлюдным маршрутом. Куда интересно деваются все эти псы? Каждую неделю на столбе новая физиономия мохнатая. Не в рай же отправляются в конце то концов. Тут он краем глаза заметил какое-то движение. Повернулся — никого. Может белка. Пошел дальше, но тут услышал слабое поскуливание. Точно не белка. Может быть Люся? Которая собака, конечно, тьфу ты. Он направился на звук. В сооруженном кем-то шалашике из сосновых ветвей лежала собачонка, рыжая с белыми пятками, тряслась от холода и поскуливала. От неожиданности он растерялся и только стоял на нее глазел. Собачонка чихнула. Он опомнился, снял шарф и завернул в него промерзшую страдалицу. Она была невесомая и тонкие косточки прощупывались через пушистый шарф.
Борис Юрьевич отправился к тому столбу с объявлением, сравнивал несколько минут двух собачек — на фотографии и в свертке. Но это была не Люся: нос розовый, а не черный, одно ухо порвано, мордочка вытянутая и рыжая как у лисы, а не белая и приплюснутая. А главное глаза были умные и несчастные, а у той, что на фото просто выпученные, от ужаса как будто.
Он еще долго ходил по парку с собачкой на руках, от одного столба к другому. Но ни на одной фотографии он не встретил ее лисью мордочку. Так и понес к себе домой.
Собачонка осталась жить у Бориса Юрьевича. Он назвал ее Зюзей. Дважды в день они гуляли по парку, Зюзя распугивала синиц, носилась с другими собаками и ластилась к прохожим, особенно любила детей. Борис Юрьевич незаметно для себя познакомился со всеми владельцами собак в районе, знал каждую псину по имени и даже стал улыбаться малышам.
Борис Юрьевич даже забыл про свой незаконченный мультфильм, а погрузился в работу над новым — про потерявшуюся собачку и ее приключения. Так и назвал фильм — «Зюзя». Новый персонаж полюбился зрителям, и всё чаще его телефон стал тренькать от входящих писем и сообщений. Все хотели познакомиться с Зюзей.
Тогда Борис Юрьевич решил открыть в своей квартире-мастерской студию для начинающих аниматоров. Почти каждый день у него дома появлялись какие-то дети и молодые люди, смех и гам сменяли шуршания карандашей по кальке. Зюзя с интересом наблюдала за гостями из своего картонного домика. Дом наполнился звуками, историями, новыми персонажами. Боль немного улеглась внутри в темноте, зарывшись в плед, задремала. Мультфильм он когда-нибудь закончит, но не сегодня, уже не сегодня.
