Форсайт для последних событий, что произошли в кафе, оказался в такси слишком разговорчивым. Он перебирал на память все суеверия, что соблюдал. Со стола смахивать рукой нельзя, ставить бутылки на стол — тоже. Если видишь на земле деньги — не поднимай, иначе они принесут несчастье, на столе не сиди, а то денег не будет, в хлебе нож никогда не оставлять и пр.
А на вопрос, к чему приведет та или иная примета, здоровяк порой и сам не знал ответа и лишь скупо пожимал плечами. Ощепкин с усмешкой слушал Форсайта и удивлялся, насколько же здоровяк сам окружил тесными рамками, что боится и шагу лишнего ступить. В кафе он кичился своей обретенной свободой, но на самом деле, как думал Ощепкин, Форсайт лишь сменил одну клетку на другую. И если первая из них — прежняя работа — имела хотя бы границы, которые были выставлены единой организацией для слаженного движения к собственному процветанию, то вторая клетка оказалась выстроенной из домыслов, народных суеверий и предрассудков, не имеющих под собой никакого фундамента, который состоял бы из здравого смысла и точных, проверенных данных. Все приметы — это лишь отголосок прошлых предостережений, которые когда-то были правилами, что позволяли простолюдинам прожить еще один день. Ведь каждый новый день таил в себе новые опасности, и люди воспитывали в себе прозорливость — возможность предвидеть будущее и наблюдательность. И они заметили, что многие природные явления зависят от определенных сложившихся воедино факторов, точно микстура по выведенной формуле, так же, как и животные реагируют на эти природные явления по-своему. Кто-то прячется в лес, кто-то, наоборот, выползает наружу. И люди стали каждому повторяющемуся признаку давать обозначения, чтобы определиться, как стоит поступить дальше — стоять на месте или нестись во всю прыть.
Суеверия — это щит для невежд.
Форсайт, как выяснил Ощепкин, слепо верил во все, что давно уже умерло и жить не должно. Форсайт вобрал в себя все приметы и поверья, словно энциклопедия, но вместо того, чтобы делиться мудростью, которую можно извлечь из глубокой древности, он превратился в заядлого слепого фанатика.
Такси пробиралось по узкой колее в глуби густого старого леса, среди деревьев понемногу стали проглядываться кресты и каменные изваяния. Дальний свет фар кое-как пробивал плотный слой снега, что огромным вьюном проносился по здешней земле. Машина продвигалась, освежая собой кем-то проторенную ранее дорогу, тихо и осторожно. «Интересно, кому еще могло пригодиться в такую погоду приехать на кладбище», — подумал про себя Ощепкин, но вопрос так и остался без ответа. Но он благодарил, что Форсайт всю дорогу болтал без умолку. Если бы не здоровяк, то мужчины бы целый час слушали, как за окошками разносится голодный, одинокий вой еще совсем юной зимы. Словно спятивший отшельник бродил по нелюдимым просторам и среди мертвецов пытался до кого-то дозваться.
Машина подкатила ко входу на кладбище. Форсайт потянулся за кошельком, чтобы расплатиться, но Ощепкин его опередил и уже протянул деньги водителю.
— Вы привели меня в кафе, я вас — на кладбище. В расчете!
Опомнившись от бесконечной болтовни, Форсайт сконфуженно огляделся и только в эту минуту понял, где они находились.
— Что вы задумали, Ощепкин?
— Мне всего лишь нужно вам кое-что показать, — сухо ответил учитель.
— Учтите, не успеете оглянуться, как я вам шею сверну, — пригрозил Форсайт.
— Я заметил, вы часто угрожаете. Неужели вы не знаете другого языка для решения проблем?
— Так быстрее, — попытался оправдаться здоровяк, но фраза прозвучала совсем неубедительно.
Ощепкин попросил водителя подождать их, на что водитель наотрез отнекивался, но купюра солидного номинала, вложенная ему в ладонь Форсайтом, да с чрезмерно крепким последующим пожатием так, что его рука чуть не оказалась расплющенной и переломанной, моментально заставила изменить свое мнение. Водитель неохотно согласился.
Ощепкин потянулся к двери, как неожиданно на груди пальто отлетела пуговица. Форсайт, не мешкая, с внутренней стороны левой штанины достал здоровенную булавку.
— Дайте угадаю — от сглаза? — предположил Ощепкин, попутно скрепляя булавкой прореху.
— Конечно, от сглаза, — согласился Форсайт, — не просто же так я буду таскать с собой булавку.
— Некоторые, как вы высказались, — таскают булавку на случай устранения подобного форс-мажора, — учитель указал на место, где отлетела пуговица, — а не в целях старых, вышедших из обихода моральных устоев.
— Вышедших из обихода? — удивленно уточнил здоровяк, но не стал дожидаться ответа. — Ну это вы так думаете! А люди до сих пор так поступают. И кто знает, может, однажды как раз такая ничем не примечательная булавка и спасла чью-то душу от сглаза или порчи.
— Вы отдали свой оберег мне. Не боитесь, что с вами теперь может случиться что-то непоправимое? — с ухмылкой спросил Ощепкин и увидел, как в глазах здоровяка мельком пробежал страх. — Не бойтесь, Форсайт, я шучу, — сказал Ощепкин и вышел наружу.
Форсайт помедлил, видимо шутка учителя возымела свое действие на его разум. Он вдруг почувствовал себя беззащитным, словно он добровольно отдал свои латы, а теперь стоял оголенным и опороченным перед армией вооруженных лучников, что целилась прямо в его открытую грудь. Но он отмахнулся от дурных мыслей, как от надоедливых мушек, и вышел. Форсайт покинул пределы тусклого света, что излучался из мелких светодиодов над головой, и ступил во тьму, где прибоями шумел ветер, а снег густой завесой заволакивал перед собой неприглядный образ многолетнего кладбища.
— Идите за мной! — услышал Форсайт, ветер со свистом принес слова откуда-то издалека. Снег бил по щекам и застилал перед собой вид уже за пару метров. Ресницы моментально покрылись тяжелой изморозью. Он прикрыл глаза рукой и сквозь пальцы пытался найти Ощепкина, но ветер неожиданно принес еще одну весть.
— Идите по моим следам!
«И правда, почему он сразу об этом не подумал», — промелькнуло в голове у Форсайта, хотя шаги — глубокие, чуть ли не по колено, вмятины на снегу — он приметил сразу же как вышел из машины. Здоровяк двинулся вперед, он ступал четко по шагам учителя. Ему не хотелось набирать в его начищенные ботинки снега, уж пусть Ощепкин, по его мнению, болеет. К тому же его до сих пор не отпускала мысль, что он остался уязвимым — без булавки. Он и позабыл, что она по старому поверью оберегает от сглаза, а не от холода.
Форсайт кое-как добрел до Ощепкина. Тот стоял у ворот кладбища и непреклонно ждал. Его голова была закутана шарфом, точно у француза, а руки спрятаны в карманы. Ощепкин дрожал от холода, но стойко дожидался. Его тело мерзло, но душу яро грела будущая победа. Он знал то, чего не знал Форсайт и, если верить взгляду здоровяка, даже не догадывался, но при этом шел за малознакомым человеком, точно паршивая овца на заклание.
— Сама природа противится вашим намерениям! — прокричал Форсайт, так как ветер тут же уносил слова за его спину. — Да еще ваша пуговица!
— А что не так с пуговицей? — уточнил Ощепкин.
— Она неспроста ослабла! Именно в тот самый момент, когда вы решили меня привезти сюда! Это же самый настоящий знак, что нам здесь делать нечего! — он схватил учителя за плечи. — Ощепкин, еще есть время одуматься!
Но Ощепкин ничего не ответил, лишь вырвался из мощных, цепких рук и двинулся вглубь кладбища, пробивая свежий путь.
— Вас ждет беда, Ощепкин! — крикнул вслед Форсайт, но слова не долетели. — Вы как минимум замерзнете!
Снова в пустоту крикнул здоровяк. Силуэт Ощепкина пропал, он ушел куда-то вглубь, а Форсайт стоял под металлической черной аркой и мешкал. Он мог вернуться, сесть в такси и укатить из этого места покоя. Что-то подсказывало ему развернуться, но он также и не мог оставить одного Ощепкина. А вдруг он действительно замерзнет? И смерть учителя будет на его совести, что для Форсайта окажется нестерпимой болью для его и без того больного сердца. В отличие от Ощепкина, Форсайт был одет в теплый пуховик, а его голову надежно закрывал толстый капюшон, лишь лицо обдувало колким холодом. Шею перетягивал толстый вязаный шарф, который развевался на ветру, точно морской вымпел.
Форсайт пошел за Ощепкиным, ступая по проложенному пути. Следы уводили в лес, где чередой стояли кресты да плиты. Он оставлял их позади один за другим, пока совсем не проник вглубь леса. Хвойные ветви сбивали спесь бурана, поглощая его широкие хлысты, что проносились вокруг да около с безудержным свистом. Форсайт смог отдышаться и случайно затесавшейся березы среди густых елей. Он облокотился, переждал несколько секунд и двинулся дальше. Пелена, как по мановению волшебной палочки, спала, и в ста метрах он смог различить темное пальто, что столбом стояло также молчаливо, как и рядом стоящие гранитные изваяния.
— Ощепкин! — грозно крикнул Форсайт, когда уже совсем приблизился к учителю. — Вы решили замерзнуть, что ли?!
Но Ощепкин ничуть не испугался, даже не дрогнул. Он преспокойно развернулся и указал пальцем перед собой на могильный камень.
— Читайте.
Табличка была небрежно очищена так, чтобы можно было прочитать только текст. Форсайт сделал пару шагов вперед и, слегка прищурившись, прочитал вслух.
— Ощепкина Надежда Петровна…
Перед Форсайтом стоял незнакомый камень, зато с известной фамилией, именем и отчеством.
— Дальше, — промолвил сдержанно Ощепкин, — читайте дальше.
Форсайт послушно также вслух прочитал даты рождения и смерти и от неожиданности замер. Он смотрел на табличку и не верил собственным глазам. Он пробежал примерно с десяток раз табличку слева направо, долго задерживая свой взгляд на последних цифрах, но все равно его разум отказывался воспринимать простую информацию. Форсайт потерял способность двигаться, он стоял истуканом в страхе сделать хоть какое-либо движение. Весь мир для него за малейшую секунду перевернулся обратно: с ног на голову. Реальность исказилась, он потерял с ней всякую связь, даже ту, что он сам ложными тропками себе выстроил через простонародные суеверия и поверья. Его выщелкнуло из настоящего, как оголенный негодно зацепленный провод.
— Я не знаю, к кому вы на самом деле обращались два года назад, когда вытянули счастливый проездной билет, но моя мать умерла всего два месяца назад, а не тогда, когда вы позвонили, — подытожил Ощепкин. — Знаете, Форсайт, пока мы ехали в такси, я слушал вас и попутно размышлял о событии, что произошло с вами пару лет назад. Вы настолько были слабовольным человеком, что вообще не могли взять на себя ответственность даже за самое ничтожное решение в своей жизни. Вы нуждались в опоре, потому что никогда ранее самостоятельно ничего и не решали. Вы рассказывали, что в детстве вас опекали няньки, которым не было счету. А вы не задумывались, что, когда вы находились под влиянием чужих, то есть не родных вам людей, за вас все делали. Согласитесь, вам было все равно, что надеть с утра, ведь выглаженная и постиранная одежда уже ожидала вас на стуле или на вешалке в гардеробе. Вам не приходилось спозаранку себе готовить завтрак и обед к полудню, ведь, когда вы надевали свое чистое белье, вы следом усаживались за стол, а перед вами уже на тарелках лежали различные яства. Вам даже не надо было думать о том, как провести следующий день, — он уже был расписан для вас чужою рукой чуть ли не по часам. Вам всего лишь нужно было принять готовый вариант, придуманный кем-то другим. Но при всем этом вы же рассуждали, что принимали решение в своих действиях сами. А по сути за вас уже было все решено.
В вашей незрелости можно обвинить отца, он единственный родитель, на ком непорочным долгом висела обязанность выхолить из жеребца истого мустанга. Но я не виню вашего отца, его можно понять. Он желал стать кем-то значимым в этом мире и учился зарабатывать деньги — для него это было важно. И такое рвение к достижению собственных целей похвально, вот только жаль, что в его цели также не входило воспитание собственного сына.
Так вы и росли: с одной стороны, вроде как беспризорник — никому не нужный ребенок, с другой — вроде бы под чутким контролем, но без собственного мнения и права на выбор даже такой повседневной мелочи, как одежда и еда.
А когда вы переехали вновь, ваш отец почему-то решил, что теперь вы вполне самостоятельны — в десять-то лет, после бдительного надзора, дабы не свершить вам лишнего действия. Но по счастливому случаю — вы везунчик, Форсайт, удачи вам не занимать — вы попали в класс, где моя мама стала классным руководителем.
Не знаю, что она в вас нашла, но она души в вас не чаяла. Я ревновал, завидовал, потому что, приходя домой, она энергично рассказывала, какой вы способный парень. Она порой произносила такие комплименты, которые в свой адрес я ни разу не слышал. Никогда, Форсайт. Вы отняли у меня лучшую сторону матери, потому что после того, как она заканчивала вас восхвалять, она принималась причитать по поводу моих неудач.
Я был хлюпиком от природы, телосложение мне досталось от отца — он не блистал сильной мускулатурой. Это с возрастом я набрал массу, стал заниматься спортом, ходил в тренажерный зал, но потом, правда, пришлось забросить. Почему-то внешний вид играл для моей матери важную роль, она не видела во мне мужчину. Нет, она любила меня — я это всегда знал и где-то глубоко внутри себя порой находил ее любовь в себе. Но любую мою помощь она игнорировала. Почему-то вместо меня вы красили наш забор возле дома, чинили старые часы и все лето занимались небольшим огородом, что был раскинут за домом. Меня она всячески отстраняла от подобной работы — говорила, что ей боязно за мое здоровье. Так я в отместку ей перелопатил в округе все участки соседей, чтобы показать, что я не менее способный. Как вы думаете, помогло? Она стала меня после этого просить что-либо делать? Нет! Она просто не поверила соседям, а может, намеренно не стала соглашаться с их словами о том, какой я молодец. Знаете, Форсайт, она уже почила в бозе — так кажется раньше говорили, да? — а я так и не узнал, почему она тогда проигнорировала слова всех соседей.
Но это все в прошлом, я это так — рассказал для большей ясности. Жаль, что она не разглядела в вас скрытое безволие и инфантильность. Моя мама, получается, выступила для вас точно такой же нянькой, что были женщины и до нее. Она вам говорила, что делать, и вы делали, полагая, что так и должно быть, что так мир и устроен, что это правильно.
А когда вы окончили школу, думается мне, вы и в университете нашли себе замену былому верховоду. Вы так привыкли, когда вам говорят, что делать. Это потом, уже с возрастом, вы неожиданно прозрели и поняли, что неправильно жили. Но продолжали слушаться и выполнять все указания: сначала своего отца, а когда его не стало, своей девушки. Но с вашей девушкой складывалась картина мира уже не так гладко.
Пес будет слушаться только того, кто выше его ростом. Вы не чувствовали в своей девушке той силы, что исходила от нянек, — тогда вы были еще ребенком; от моей учительницы — тогда вы тоже были еще ребенком, хотя мою маму сложно было ослушаться; и уж тем более от родного отца, ведь вы его боготворили, хоть он и не ударил даже палец о палец, чтобы заняться вашим воспитанием. После таких сильных персон ваша бывшая девушка не могла вдруг стать авторитетом. И где-то на подкорке подсознания вы это понимали. Вот только привычка к бездействию превратила вас в здорового варвара, который умеет лишь стращать кулаками.
Двенадцать лет вы томились на нелюбимой работе, как протухшая рыба на солнце, и наконец набрались храбрости и ума бросить ее. В том числе и свою девушку, кстати.
Форсайт, вам никто не помогал свыше, никто вам не вкладывал в руку храбрость как меч. Никакие высшие силы вам не помогали и уж тем более, повторюсь, моя мать. Ведь она тогда была еще живой. Вы просто поверили в себя — и не более того.
В тот день, когда вы сидели в автобусе и в мольбах попросили якобы мою матушку дать вам храбрости, вам никто не помог, кроме вас самого. Как человеку, верующему в суеверия, вам нужно было сослаться на что-то стороннее, снять с себя всю ответственность и переложить ее на кого-то другого. Вам это необходимо — жить по шаблону, чтобы за вас все решали, а вам оставалось бы только принимать и исполнять.
Но вы просто поверили сами в себя. Никто вам не помогал.
Все эти ваши суеверия сослужили вам верой и правдой и сыграли злую шутку одновременно. С одной стороны, благодаря им вы решились на шаг, который оттягивали долгое время — уволиться с работы. С другой стороны — случай в автобусе доказывает, по крайней мере мне точно доказывает, уж не знаю, как вам, — что суеверия, приметы и всякие поверья давно пора уже искоренить из нашего быта. Они пропитаны сплошной ложью, глупостью и темным, как смоль, невежеством.
А когда вы по телефону решили уточнить, где моя мать похоронена, она лежала в этот момент живая на кровати и силилась встать, чтобы добраться до туалета. Ее привезли на скорой в тот день, так как отказали ноги, и буквально перед самым нашим домом она упала и не смогла больше подняться. В тот вечер я познал всю тяжесть своего положения и рыдал, как ребенок. Я мог расписать тогда свое будущее по дням, потому что они бы ничем особо не отличались друг от друга. Утром — работа, днем — ухаживание за матерью, вечером — проверка домашней и контрольной работы, все также не отходя от матери. Почти на два года я был привязан к ней невидимым поводком. Я не мог отлучиться от матери ни на секунду. Я видел, как она увядала подобно растению, что забыли вовремя полить.
Два гребаных года я видел, как умирала моя мать, и мне смешно было вас слушать, если честно, о вашем потерянном времени, что вы просидели ровно на одном месте. Вы просто самый обыкновенный трус. И ваша история ничем не особенна. Вы типичный самозванец, который кичится своей напускной храбростью и ставит себя выше остальных, но по факту яйца выеденного не стоит.
Мне больше нечего вам сказать.
Ощепкин чуть было не попрощался, но вовремя опомнился. Ему ведь еще возвращаться с Форсайтом в город на одной машине. Ощепкин выговорился, он не чувствовал от холода ног, зато он вдоволь выговорился. С последней фразой, произнесенной с презрительной нотой в голосе, он аккуратно заковылял — закоченевшие суставы не желали слушаться — обратно по протоптанной им же тропинке.
Форсайта тем временем одолевала снедающая его душу буря эмоций. Он не знал, как ему поступить. Он хотел разом молчать и кричать. Молчать, потому что нечего было сказать, так как Ощепкин расписал всю его жизнь настолько точно и верно, что даже он сам, Форсайт, не подозревал, в чем причина его негодований. А оказалось, что он сам венец своих несчастий. И он хотел кричать — от примитивной злости. От злости, что бывает у детей, когда они не могут справиться со своими эмоциями и им приходится из-за своей неопытности выплескивать весь скопившийся негатив наружу.
И злость оказалась тяжелей на чаше весов. Его кулаки сжались в два широких молота. Несмотря на всю правду, что произнес Ощепкин и с которой Форсайт был согласен, он тем не менее желал причинить боль своему обидчику. От треволнений сердце забилось учащенно и с каждым третьим боем отдавало пронизывающим уколом в груди. Но даже больное сердце не могло его остановить; задетая гордость, смешанная с тугим упрямством, завладела разумом здоровяка.
Сам не понимая зачем, прежде чем погнаться за учителем, он наклонился сначала к могиле и молча одним взмахом полностью отчистил табличку от снега. Следом он потянулся к фотографии учительницы, чтобы также стряхнуть снег, но неожиданно замешкался на полпути. Его рука застыла в сантиметре от фотографии, он растерянно постоял какое-то время, затем неуверенно и с легким трепетом убрал руку, негодующе покачал головой и резко развернулся. Он рванулся вперед, чтобы успеть нагнать Ощепкина до выхода с кладбища, но его внезапно, словно мертвой хваткой, что-то схватило за шарф и с каждым рывком крепко сдавливало шею.
Сердце бешено забилось, боль стала пронзать его сердце насквозь будто тысячами мелкими иглами за раз. Его глаза от испуга округлились, а в голову закрались самые нелепые и неестественные мысли. Он хотел перекреститься, но боль в сердце не позволила поднять руку ко лбу, тогда, проверяя, что ему не почудилось, он дернулся еще раз вперед и снова почувствовал сопротивление его могучей силе. И только после он убедился, что ему оставалось лишь одно — оглянуться. Оглянуться и взглянуть страху в глаза. По-настоящему, без уловок и прикрытий.
Он вспомнил молитву, его губы суматошно зашевелились, строчки слились в неразборчивую скороговорку. А чья-то рука все так же не отпускала его, заставляя сердце здоровяка тревожиться еще сильней. Сердце слабело, боль сказывалась, он медленно валился с ног, пока не оказался, сгорбленный и страждущий, стоящим на коленях. За спиной, со стороны могилы неожиданно завыл ветер подобно волку, воющему на Луну, — протяжно и одиноко. Но Форсайту показалось совсем иное, и от неожиданности он ненароком обернулся. И то ли от острого тычка в грудь, то ли от того, что он увидел, мужчина громко испустил в ответ похожий на вой ветра протяжный и одинокий вопль и окончательно упал наземь.
Ветер мгновенно смолк.
Время, казалось, застыло.
Лишь снежинки медленно ниспадали, словно одна сплошная пелерина.
Лунный свет тихо и мирно засеребрил в ночи.
На кладбище пролегла тишина.
Прошла декада. Ощепкин сидел в школе в пустующем классе и в одиночестве проверял домашние работы учеников. Вторая смена уже отучилась, в здании остались только учителя. Школа пустовала, и Ощепкин наслаждался тишью, лишь уборщица иногда громыхала где-то вдалеке ведром. Темнеть начинало слишком рано, и учителю пришлось включить свет. За окном по всему пространству разлилась синева, которая с каждой минутой становилась все темней и темней.
Мысли Ощепкина были сбивчивыми, он пролистывал тетради с большими паузами. Происшествие, произошедшее на кладбище, изменило его. Он стал более задумчивым, более отстраненным. После каждой отложенной тетради в сторону он ненадолго уносился в тот хмурый вечер, когда буйствовала погода.
Он снова и снова мысленно протаптывал себе дорогу к выходу, словно желал что-то изменить или хотя бы отследить какую-либо важную деталь, которую можно легко упустить. Он помнил, как ветер резко затих.
Но прежде чем ветер замолк, он принес за собой пронзительный и наполненный страхом крик. А затем — хлоп! И тишина! Все замолкло. Все притаилось, словно само испугалось и виновато ждет укромно в углу своей участи, как провинившийся ребенок. Все замерло, кроме одиноких, ровно падающих снежинок, что под заключительный вой ветра оказались подброшенными ввысь.
Ощепкин помнил, как он оглянулся. Как выждал некоторое время, чтобы убедиться, что его слух не подвел. Но крик оказался одиночным.
Он помнил, как вернулся к могиле своей матери. И как хорошо разглядел представшую перед ним картину. Форсайт согбенный, с поджатыми коленями и со вскинутой рукой вперед, словно желал кого-то то ли остановить, то ли от кого-то защититься, лежал безжизненным, но с открытыми глазами, устремленными на могилу учительницы. В глазах необратимо застыл страх, точно фотоснимок.
На камне помимо надписи, очищенной из-под снега, выглядывала фотография его матери. А к гвоздю, который держал фотографию и торчал наполовину закрученным, краем прицепился толстый вязаный шарф Форсайта и длинным мостиком свисал от могильного камня до тела.
Позже врач скажет, из-за чего умер Форсайт, но будет в недоумении, как такой здоровый и молодой человек мог получить инфаркт. Но Ощепкин помнил, как здоровяк маялся в тот вечер с сердцем и старался лишний раз не тревожиться и не буйствовать, потому учитель не посчитал диагноз столь ошеломительным. Наоборот, в его голове все стало на свои места.
Форсайт зацепился шарфом за гвоздь и, видимо, в силу своего суеверия навыдумывал всякую нечисть, в которых давным-давно верили их предки. В итоге сердце Форсайта не выдержало, и мужчина замертво свалился.
Насколько же суеверие может оказаться губительным, дополнительно для себя твердо убедился Ощепкин. Вместо того, чтобы жить по законам реальности, люди, прогибаясь под собственной слабостью, обращают внимание на сказания, что давно уже потеряли свою ценность. Ведь сказать якобы умную фразу и закрыть ею свою неграмотность проще, чем признаться в ней. Форсайт, не найдя себе очередного покровителя, обложился поверьями и приметами, точно камнями, за которыми чувствовал себя в безопасности. Вот только камни оказались далеко не надежными. Всей своей тяжестью они сгибали крепкий хребет здоровяка и придавливали к земле, пока тот окончательно не оказался похороненным под кажущейся внешне надежной защитой.
Ощепкин также помнил, как его влекла какая-то неизвестная ему сила. Он шел к могиле словно на зов с той минуты, как в его голове зародилась сама идея отправиться на кладбище. Хотя какой смысл, Ощепкин после не мог объяснить. Ему казалось, что только так бы поверил Форсайт, не иначе. Но он ведь даже не попробовал сначала рассказать, корил себя Ощепкин. В смерти Форсайта учитель обвинял себя не меньше, чем суеверие, заключенное в разуме здоровяка.
Кроме угрызений совести учитель испытывал прилив свежих сил, что с каждым днем подталкивали его на свершение немыслимых ранее подвигов. Десять дней Ощепкин проходил мимо класса Ольги Михайловны с неистребимым желанием увидеть хотя бы кратко ее. Приоткрытая дверь и пробивающийся вечерами свет в коридор маняще подзывали подойти. Ощепкин и сейчас думал о ней. Смерть Форсайта, которая коробила его, он резко сменял на более приятные образы и представления.
Как заправский стратег, он по шагам в последние дни расписывал план действий. Он прорабатывал ходы, как ему максимально тактично и непринужденно оказаться возле дверей его возлюбленной, войти в класс, завести разговор, во время которого как бы невзначай пригласить на свидание. Но каждый вечер он сталкивался с множеством неизвестных переменных, и Ощепкину приходилось откладывать свой план до следующего дня. Так же случилось и в этот вечер — он отмел возможность подойти к ней. Неуверенность оказалась сильнее желания, а значит, не настолько-то он сильно и хотел оказаться рядом с возлюбленной, подумал Ощепкин. Но после вспомнил Форсайта и его ребяческие предрассудки и решил ради забавы сделать ход конем.
— Если мне суждено к ней все-таки подойти, то пусть мне высшие силы подадут знак, — промолвил вслух Ощепкин и принялся проверять следующую тетрадь.
Когда стопка тетрадей иссякла, учитель оглядел класс и с глубоким вздохом пожал плечами. Ничего не произошло. Никаких знаков свыше. Ощепкин с неприязнью аж сплюнул в мусорное ведро за то, что позволил даже на секунду впустить внутрь своего разума бесплодную крамолу.
Ощепкин засобирался домой. Он снял очки, но не увидел на столе футляр для очков, что для учителя показалось странным. Обычно Ощепкин футляр оставлял на столе, а сегодня, видимо, убрал обратно в сумку. Ощепкин засунул руку в сумку, как тут же с криком боли отдернул ее.
На указательном пальце проступила алая бусинка крови. Ощепкин аккуратно засунул в сумку вторую руку и вытащил ту самую булавку, что ему дал в автомобиле Форсайт. Оголенный наконечник оказался покрыт ржавчиной, что Ощепкина не на шутку всполошило. Он враз позабыл о глупостях Форсайта, своих тушеваниях и понесся сломя голову на выход. Выбежав в коридор, Ощепкин немедля помчался на тонкую полоску света, что исходила из небольшой прощелины за приоткрытой дверью. Он ворвался в другой класс всполошенный и с диким взглядом, словно обезумевший.
За столом, замерев, сидела Ольга Михайловна — миловидная женщина с осиной талией, одетая в длинное платье, что бережно укрывало руки до кистей, а ноги чуть ниже колен. Ощепкин поправился, встал чуть ли не по стойке «смирно», держа в одной руке булавку, а другую просто задрал пальцем вверх. Кровь уже растеклась по всему пальцу и хорошо была видна даже невооруженным глазом.
— Андрей, вы поранились? — Ольга Михайловна вопросительно сняла очки. Ощепкин приметил, что без них она гораздо красивее. Он нечасто видел ее без очков, а потому каждому шансу, что выпадал, на его радость, увидеть ее без них, он наслаждался с утаенным благоговением.
Она произнесла так мягко его имя, что по телу Ощепкина пробежала дрожь. Он и не помнил, когда в последний раз к нему обращались только по имени, да еще так нежно и сладко. Он стоял истуканом перед ней, словно восковая фигура. Казалось, он даже не дышал.
— Андрей, вы меня пугаете. С вами все в порядке? — обеспокоенно уточнила Ольга Михайловна и, не дожидаясь ответа, подошла к нему и оглядела палец. — Это всего лишь укол.
На ее душе сразу же стало спокойно, а на лице показалась улыбка. Ощепкин, понимая, что загнал себя в неловкую ситуацию, зарделся.
— Булавка ржавая, — только и смог он вымолвить, словно выдавил из тюбика последние остатки пасты.
Ольга Михайловна ушла ему за спину к белой старой двери, за которой на узких полках стояли различные бутылки и банки из-под краски, а чуть выше — коробка с медикаментами. Пока она стояла к нему спиной, он заметил в ее волосах небольшую заколку в виде банта. При всем своем наряде Ольга Михайловна казалась совсем юной, и Ощепкин завороженно любовался каждым ее движением.
Ольга Михайловна обработала ранку и обмотала лейкопластырем палец.
— Ну, теперь как новенький, — все с той же улыбкой она произнесла.
Она стояла слишком близко, Ощепкин еле сдерживался. Он чувствовал запах ее тела, и его исступленно манило к ней. Он стоял перед ней с виду безмятежно и молчаливо, но внутри него яро пылал огонь любви. Ощепкин всем сердцем желал прикоснуться к ее губам, поцеловать их, узнать их вкус. Он не жаждал чего-то непорочного, нет, он всего лишь ее любил.
Четыре года прошло, как она ворвалась в его жизнь и сломала его непреклонность перед женской красотой. Он чурался ее, обходил стороной, но при этом изучал ее, внимательно слушал, о чем она говорит и как это говорит. И, на свое удивление, впервые соглашался с чужой ему женщиной. В ней чувствовался тяжелый жизненный опыт и одновременно беззаботность, не присущая ее возрасту. Он завидовал ее отваге говорить «нет» директору на собраниях, когда никто другой на подобное отважиться не мог. Она с легкостью принималась за любое новое дело и с молниеносной скоростью организовывала различные мероприятия, что выпадали на ее ответственность. Казалось, она не знала, что такое усталость.
А Ощепкин, как верный сквайр, везде ни на шаг не отдалялся от нее. Он втихомолку выполнял все те задачи, что она ему не глядя поручала. Ему было в радость помогать Ольге Михайловне. Находясь рядом с ней, казалось, он и сам не чувствовал усталости, а напротив — заряжался энергией, что поддерживала его в потугах с матерью.
Ощепкин с тайной благодарностью ловил каждое ее оброненное слово в его адрес, как божий дар, но и подумать не мог, что за все четыре года Ольга Михайловна могла бы хоть раз заглядеться на него. Но она присматривалась к нему с первого же дня. Ее смешила юношеская робость, что сохранилась в сорокалетнем мужчине, но в то же время она заключила для себя, что Ощепкин будет верный, честный и любящий муж. Лишь храбрости льву не хватало, чтобы завладеть причитающейся ему по праву короля короной.
Но сейчас, хоть он и смотрел на нее со всей нежностью и любовью, в глазах появилось что-то новое, чего раньше она не замечала — уверенность и решительность. Глаза буравили ее точно насквозь, и Ольга Михайловна впервые засмущалась присутствия Ощепкина. Ее щеки вдруг вспыхнули пунцовым румянцем, и она, сдавшись, первой отвела взгляд. Несмотря на рискованную и безнравственную наглость Ощепкина, она его зауважала. А чуть погодя поняла, что стала его побаиваться, так как ощутила себя слабее его. Женщинам это жизненно необходимо — ощущать себя с мужчиной маленькой и беззащитной, иначе, если они возьмут верх, то, как паучихи, проглотят своего самца.
— Поужинайте со мной, — властно вырвалось из уст Ощепкина, но он и не заметил.
Ольга Михайловна смиренно согласилась всего одним кротким словом: «Хорошо».
Ощепкин вылетел из здания на крыльях радости, он и не ожидал услышать согласия от возлюбленной женщины. Он даже и не заметил, как еще полчаса назад размышлял, насколько тяжело решиться на отважный поступок и подойти к ней, как вмиг очутился перед ней и за считаные минуты окончательно покорил ее сердце. Он не заметил, возможно, тот самый знак свыше — палец, проколотый ржавым наконечником булавки.
Никто не придает значения нелепым ситуациям, которые в оконцовке оказывают на нас положительное влияние. Кто знает, сколько еще подобными проделками добрых дел совершено ангелами-хранителями, которые мы считаем за недоразумение. Мы не нарочно забываем поставить будильник или, наоборот, зачем-то просыпаемся слишком рано. На полпути у нас прокалывает шину. Лифт неожиданно перед вами перестал работать, и вам пришлось самостоятельно подниматься до четырнадцатого этажа. Много разных, непреднамеренных на первый взгляд событий, и никто не догадывается о их подлинном значении. Для нас это неожиданный форс-мажор, а после под вечер произносим себе, что просто выдался очередной неудачный день. Что ж, пусть так и останется. Сюрпризы оттого будут только приятней и неожиданней. Недаром говорят: случайности — не случайны.
К сожалению, нельзя порадоваться за Форсайта. Близких людей у него совсем не осталось, и его похороны не проводились. В итоге тело кремировали. А прах, который сначала год хранился в крематории на тот случай, если найдется родственник, похоронили в общей могиле.
Мужчина совсем себя изжил, веря не в то, что нужно. Да, он старался найти предназначение всем случайностям и происшествиям, но придавал им, увы, неверное толкование, в результате чего запутался в собственных ложных убеждениях, а потом и вовсе погряз в них. И, возможно, смерть Форсайта — такая же проделка ангелов, как и спущенная шина… Как знать… им виднее, как следует поступить. А может, из-за его ложных убеждений от Форсайта отвернулись его хранители, и здоровяк потерял всякую защиту? Ведь он пренебрегал нужными знаками свыше…
В общем, на данную тему рассуждать можно бесконечно. Принимайте сами для себя ту правду, которая кажется вам ближе по духу.
А Ощепкин с победным ликованием, улыбкой на губах и с ожившей искоркой в глазах летел по заснеженному тротуару на крыльях счастья. Он забежал в троллейбус, заплатил за проезд и получил в награду лощеный маленький билет. Он хотел по старой привычке найти удачу в билете, но на белой бумаге черным красовались восемь цифр вместо привычных шести. «Эх, удача и так не приветлива, так она теперь еще стала в разы дороже», — усмехнулся Ощепкин и смял билет.
Ангелы восьмизначным номером подсказали верный ответ, а Ощепкин как ни в чем не бывало, не задумываясь о существовании возможных хранителях людских судеб, в очередной раз убедился: никогда не стоит уповать на слепую удачу.
Нужно верить в себя.