Монолог прервался на самом интересном месте, но завеса тайны уже приоткрылась перед Ощепкиным. Последние слова Форсайта он прокручивал у себя в голове и пытался отыскать в них здравый смысл, но — тщетно. Он знал, что поступок здоровяка был полностью абсурдным. Ощепкина переполняла небывалая злость, потому что то, что говорил Форсайт, содержало бессмысленность и неправду. В порыве гнева он чуть было уже не выдал свой припрятанный козырь в рукаве, но в последнюю секунду одернул себя и кое-как заставил промолчать. Форсайт тем временем мерно попивал чай и задумчиво с легкой улыбкой смотрел в одну и ту же точку, на свой край стола.
— Какая-то нелепость, — только и смог из себя выдавить наконец Ощепкин.
— Я знал, что вы не поверите, — ответил Форсайт с ухмылкой и допил чай.
И снова между ними тонкой простыней легла тишина. Из колонок, что повисли ульями по углам потолка, едва слышно и мелодично лилась приятная музыка. Люди, что нежно грелись горячим кофе и теплой атмосферой заведения, вровень мелодиям без остановки делились своими насущными проблемами, и их голоса в унисон музыке превращались в общее не менее приятное звучание. А за дверью, где находилась кухня, в дополнение к общему гаму в зал вырывались постоянный и беспорядочный лязг металлической посуды и стук керамики. Вся эта какофония разносилась по всему кафе, мужчины точно сидели не в тишине, но они настолько погрузились в беседу, что совсем не замечали, как вокруг них проносится само время. Они молчали, и, пока молчание не было нарушено, других звуков, казалось, для них не существовало.
Их молчание нарушил стакан. Одна из официанток не донесла его до столика напротив мужчин — он ловко опрокинулся, словно и желал сбежать с подноса, и вдребезги разбился на бесчисленные осколки. Стеклянная крошка песком и зернами разлетелась по всему кафелю, пол замерцал привлекающим, но опасным блеском. Официантка с извинениями скрылась за дверцей с вывеской «Staff» и незамедлительно вернулась с веником и совком.
Мужчины вышли из облачного оцепенения, что погрузило каждого в свои мысли. Форсайт заговорил первым.
— Это все ваша матушка, — кивнул он на осколки. — Подсказывает нам, что мы зря тянем время.
Ощепкин раздраженно взглянул на здоровяка.
— Вы всякому событию приписываете знамение? — с дерзостью в голосе процедил сквозь зубы Ощепкин. Злость захлестывала его, точно вода, в которой он боялся в оконцовке утонуть.
— А разве это не так? — нисколько не поддаваясь дерзкому тону, ответил Форсайт.
— Вы ведете себя как первобытный человек, — сходу заявил Ощепкин. — Официантка всего лишь уронила стакан, а вы сразу же подумали, что это какой-то знак свыше.
— Допустим, — спокойно сказал Форсайт, но Ощепкин не унимался.
— Вы взрослый человек, а, как баба, верите предрассудкам! — с пылу воскликнул учитель, и его возглас был моментально обрезан грохотом. Правая рука здоровяка громом опустилась на стол, затем в ту же секунду уже лежала на груди. Больное сердце вновь напомнило о своем недуге колким одиночным ударом. На этот раз в помещении наступила неподдельная тишина.
— Хоть застучитесь, — Ощепкин больше не боялся здоровяка. Он большой лишь с виду, но внутри он совсем еще ребенок. И получается, что в целом Форсайт — это здоровая неотесанная дубина, несмотря на весь тот пафос, что он напустил в начале их разговора. Ощепкин тогда чувствовал себя униженным и ущемленным, но, глядя в глаза напротив, наполненные болью, злостью и испугом, учитель вдруг понял, что как раз он пусть и жил несчастно и бедно, зато честно перед самим собой. Он не витал в облаках, он не скидывал все свои слабости на суеверия, он не блуждал среди сонма лжи, недосказанности и лицемерия перед самим собой, он не загонял себя специально в тупик, где путь кажется законченным, с мыслями, что пора остановиться.
Грохот кулака об стол поразил Ощепкина словно молнией, и он в одно мгновение все для себя осознал. Форсайт не был достоин знать правду, и учитель сорвался с места. Пальто взметнулось и опустилось на плечи бедолаги, преисполненного неведанной им ранее уверенностью в себе. Шарф провел свои заветные пару оборотов вокруг шеи, но глаза, предательски уставились в огромное витражное окно, где ветер, точно на тройке коней залихватски, во всю прыть гнался за машинами, что еле-еле передвигались по заметенной дороге. Снег нагонял их, дворники на стеклах машин сумасшедше скоблили по стеклу, а у кого-то и вовсе останавливались, придавливая собой белый жесткий ком.
— Стоп! — сказал сам себе Ощепкин, но не знал, по какой точно причине: то ли из-за того, что ноги заныли, вспоминая, какой недавно перенесли холод, то ли из-за того, что вспомнил, что он не узнал самого главного. Ощепкин приземлился обратно на стул, не раздеваясь, и, пристально всматриваясь в лицо Форсайта с толикой презрения, произнес громко, твердо и уверенно свой вопрос.
— Почему два года назад вы спросили, где похоронена моя мать?
— Я хотел положить цветы на могилу вашей матери.
Щеки Форсайта немного порозовели, ему снова стало лучше. Рука, что держалась за грудь, опустилась. Ему хотелось выплеснуть весь свой накопленный пыл, но он подозревал, что лишние эмоции, особенно негативные, смогут его сейчас погубить. Он не привык, чтобы с ним разговаривали настолько дерзко. В свои лучшие годы он бы давно уже преподал урок этому учителю, как следует вести себя с людьми. «Преподать урок учителю», — повторил еще раз про себя Форсайт удачно выстроенную фразу и усмехнулся, да так, чтобы это увидел Ощепкин.
— Положили? — с той же суровостью в горле спросил Ощепкин.
— Положил, — не убирая усмешку с лица, подтвердил здоровяк и заметил, как эмоция на лице его собеседника вдруг сменилась сначала на удивление, а затем на раздумчивость по поводу услышанного. — Вы что-то от меня скрываете, Ощепкин.
— А фотографию вы видели на могиле? — последовал еще один вопрос.
— Видел, частично.
— Этого не может быть, — Ощепкин развел руками и после вскинул указательный палец на здоровяка. — Поясните!
— Пользуетесь моей слабостью, дружище. Но ничего, ничего. Станет мне лучше, и я покажу вам, где раки зимуют.
— Подозреваю, там же, где и живут: на дне реки, — съязвил Ощепкин и сам удивился столь резкому и смелому для себя ответу. Но Ощепкину надоела бестолковая беседа, он хотел поскорей закончить весь фарс, что сложился при их беседе, расставить все точки над i и навсегда проститься с человеком, из-за которого два года кряду он не мог толком ни жить, ни спать, ни есть.
— Молодец-сорванец, — похвалил его Форсайт, смельчаков он любил больше трусов, хотя тут же себя одернул с мыслью, что, как оказалось, сам же никогда и не являлся храбрецом. Все, что он умел, это махать кулаками и крушить все, что под них попадало. — Когда я нашел могилу вашей матушки, я был чертовски удивлен. Передо мной среди густо заросшей травы предстала покосившаяся низкая оградка с давно уже истершейся от времени краской. А за оградкой, также в траве, возвышалась тонкая гранитная плита. Фотография и годы жизни стерлись, словно им не одна сотня лет. Лишь фамилия, имя и отчество еще виднелись, и то едва различимо — Ощепкова Надежда Петровна. С трудом, но я смог все-таки прочитать. Я удивился, что за два года ограда так быстро обветшала, а информация на камне пришла в негодность. Вам бы следовало почаще навещать свою матушку, Ощепкин.
Стойте! Дайте я закончу! Я купил у местных стариков, что сидят на входе у кладбища, инструменты и прибрался как следует. Я убрал сорняк, как смог выправил оградку, покрасил ее, только вот не смог разобраться с табличкой. В бюро мне сказали, что только родственники могут получить данные об умершем человеке, чтобы потом освежить табличку. Меня выводили оттуда семеро мужиков, я хотел силой дорваться до их компьютера, но меня все же вывели, да еще полицию вызвали. На этом мне пришлось сдаться и уйти.
Она столько добра мне дала, а я за все свои годы ни разу даже не сказал ей «спасибо». И даже когда я сидел в том автобусе, держа счастливый билет, и просил у нее помощи, я подумал ведь в первую очередь о себе. Я снова повел себя как эгоист. Я не извинился за свое отступничество и предательство, а сразу же принялся умолять вашу матушку мне помочь, будто ничего и не произошло, будто я никуда и не терялся, будто все это время, пока я спускал свои годы в пустоту, так и оставался верным ее другом. На меня нашло какое-то наваждение в тот вечер. Я думал только об одном: что мне нужно попросить помощи именно у вашей матушки, и тогда я обязательно наберусь храбрости и смогу изменить свою жизнь в лучшую сторону.
А знаете, что произошло? Буквально на следующий день я уволился с работы, с которой не мог уйти двенадцать лет. С самого утра я чувствовал неимоверный прилив сил. У меня за спиной словно выросли крылья, а в сердце я ощутил наконец-то свободу. Через месяц я продал свою квартиру и на все имеющиеся сбережения выкупил давно пустующую библиотеку, которой дал второй шанс на существование, эти стены ожили благодаря мне. Посмотрите, люди сюда приходят и радуются. Им тепло здесь и комфортно. А книги, хоть их уже и мало читают, стали для стен этого заведения пригодной и интересной частью интерьера. Книги до сих пор разговаривают с нами, даже когда они закрыты. Достаточно их присутствия. По одним только корешкам уже можно восхищаться небывалым могуществом человеческого слова.
И тогда я понял… только тогда я понял, что моя мечта осуществилась исключительно благодаря вашей матушке. Без ее упорства вложить в меня любовь к литературе я бы не добился того, что я сейчас имею.
Поэтому я решил во что бы то ни стало найти ее могилу, положить сверху цветы, попросить прощения за свою непутевость и поблагодарить за ее непоколебимую веру в меня, даже после смерти.
Простите меня, Ощепкин, если два года назад я нарушил ваш покой.
Ощепкин успокоился. Слова, как елей, лились на его голову, и он находил в своей душе частичку сострадания за невежество Форсайта. Он ослабил шарф и расстегнул верхнюю пуговицу пальто; ему стало жарко. Он хотел уже поведать всю правду Форсайту, но в их общество неожиданно ворвалась знакомая им официантка, затуманив своей редкой красотой мужские сознания. Ощепкин оглядывал ее черты лица и удивлялся, насколько же они правильные. Он искал, к чему бы придраться, но все его мимолетные попытки оказались напрасными.
Девушка спросила, будут ли они что-то еще заказывать. Мужчины молча покачали головой. Ощепкин проводил удаляющийся фартучек до самой двери с надписью «Staff». Он и позабыл, что еще несколько минут назад свирепел из-за нахальства здоровяка, а сейчас лелеял свою душу женской незаурядной красотой.
— Может, все-таки познакомить, — вывел Ощепкина из эйфории Форсайт.
— Не стоит, — учитель стушевался. — Она необычайна красива, но слишком молода для меня.
— Любви все возрасты покорны. Так писал Пушкин, — декламировал здоровяк.
— Не в этом дело, — возразил Ощепкин и стушевался пуще прежнего, — в моем сердце хранится любовь к другой девушке.
— Не слова, а настоящая поэзия, Ощепкин, — Форсайт осклабился, учитель поддался и осклабился в ответ. Вот что творит женская красота: она может как развязать войну, так и создать союз. Мужчины и позабыли, что недавно были готовы уничтожить друг друга. Форсайту вдруг стало легко на сердце, и он наконец за вечер вдохнул полной грудью. Но, несмотря на перемирие, Ощепкин понимал, что беседу пора уже подводить к завершению. И его внезапно посетила безумная идея, которая показалась ему более логичной, чем вариант, что он держал у себя за пазухой.
— Если я скажу вам сейчас всю правду, вы — не поверите.
— Какую правду?
— Вы скоро все узнаете, но нам придется съездить до одного места. Думаю, только так вы мне поверите, — загадочно вторил Ощепкин. — Одевайтесь. А я пока закажу такси.
Погода не прекращала буйство, но такси она не помешала подъехать к кафе за пять минут. Мужчины вышли из здания и проворно, точно олимпийские чемпионы, перепрыгнули, не глядя, через сугроб и очередным таким же проворным прыжком очутились на заднем сидении такси. Машина тронулась, кафе через десять метров уже скрылось за серой пеленой, но напоследок, прежде чем совсем потеряться из виду, вывеска, точно на прощание, нечаянно разок подмигнула удаляющимся мужчинам. И то ли это тоже знак свыше и кто-то и вправду таким образом прощался, то ли своевременная, но нелепая случайность, но в кафе вернется лишь один из них.