— Скажите, Ощепкин, вас когда-нибудь посещала такая мысль, будто вы находитесь не на своем месте?
Ощепкин промолчал и лишь молча развел руками.
— А вот у меня была такая мысль.
— Если вы не на своем месте, уйдите с этого места. Кажется, все просто, — объяснил Ощепкин. — Я всю жизнь преподаю, и, несмотря на мои скромные доходы, меня устраивает моя работа.
— А помимо работы?
— Я везде там, где должен быть, — сухо и решительно ответил Ощепкин.
— Это хорошая жизненная позиция, — Форсайт усмехнулся. — Но на самом деле таким способом, как мне кажется, вы только бежите от своих проблем. Не думаю, что вы живете счастливо, когда каждый месяц то и дело думаете, как бы дожить до следующей получки. Я часто встречал подобных персонажей и видел, с каким презрением от зависти они смотрят на таких, как я — обеспеченных и самодостаточных.
— Я верну вам деньги за ужин, — все с той же сухостью произнес учитель.
— Ощепкин, да бросьте этот цирк! Я не пытаюсь вас унизить. Скажите, кого будет устраивать работа, из-за которой он недоедает. Причем «недоедает» во всем, — Форсайт собрал руку в кулак и при перечислении принялся разгибать один палец за другим, — в еде, в одежде, в женщинах, в развлечениях. Автомобиля, я полагаю, у вас нет? В автомобилях. Как минимум пять пунктов.
Ладонью вперед кулак полностью раскрылся. Ощепкин завороженно смотрел на вычурные линии ладони и про себя соглашался с Форсайтом, но молчал. Он не желал показывать свое поражение. Но Форсайт, пристально изучая своего собеседника, заметил в нем резко накатившее уныние из-за правды, с которой пришлось все-таки столкнуться.
— Сейчас разговор не об этом, — Ощепкин решил сменить тему. — Хорошо, вы однажды почувствовали себя не на своем месте. Какое это имеет отношение к моей матери?
Форсайт вылил остатки чая себе в кружку и залпом выпил его, словно стопку водки. Но ему показалось мало, он подозвал официантку и попросил наполнить чайник водой. Форсайт оттягивал ответ, но не потому, что не хотел объясняться, а потому, что думал, с чего лучше начать свою историю. Но чем больше он рассуждал про себя, тем дальше уводил себя от простой истины. Когда Форсайт окончательно запутался в собственных мыслях, он, словно давая команду для старта, хлопнул себя по колену и освободился от всей той тяжести, что успела накопиться ощутимо увесистым грузом за считаные секунды.
— Примерно два года назад я работал в одной IT-компании. Ничего особенного: простой специалист, средняя зарплата, белая рубашка и галстук. Каждый новый день — это старый, забытый день. И так я проработал почти двенадцать лет. Знаете, раньше говорили, что два года в армии — это выброшенные два года из жизни, потому что ты просто терял это время и ничему толковому, полезному не учился. Вот то же самое я могу ответить и про свою прежнюю работу. Я двенадцать лет своей жизни выбросил в мусорное ведро.
Хотя я так же, как и вы, рассуждал, что нахожусь на своем месте, что меня все устраивает, что я делаю то, что должен делать. Хотя по факту я делал то, что умел делать. Вдумайтесь в мои слова! Не должен был делать, а то, что умел делать.
— Все верно, — ответил Ощепкин. — Умели, потому что двенадцать лет занимались одной и той же работой. Не вижу ничего предосудительного. Вы, вероятней всего, были профессионалом своего дела.
— Не должен, а то, что умел, — Форсайт продолжал гнуть свою линию. — А хотел ли я этого?
— Чушь какая-то! Не хочешь — не делай! Все просто! — возмутился Ощепкин. — Зачем отдавать столько лет своей нелюбимому делу?
Форсайт улыбнулся. Он откинулся на спинку стула — стул снова истошно заскрипел — и застучал пальцами.
— Трусость, — не сразу ответил здоровяк.
— Трусость? — удивленно повторил Ощепкин. — Вы не похожи на труса.
— Я был храбр в драке, да и только. Если мне надо было принять какое-то важное решение, я обращался к отцу либо к девушке, с которой встречался на тот момент. Когда я проработал уже четыре года в той фирме, то уже знал, что это не то, чем бы я хотел заниматься. Но каждый раз, когда я подумывал об увольнении и, казалось бы, уже находился в шаге от заявления на увольнение, мой разум атаковывали тысячи причин этого не делать. Хотя это были даже не причины, а самый обыкновенный страх, который не имеет под собой никакого обоснования для существования. Но он есть, и ты поддаешься ему. Ведь проще ничего не делать... Понимаете?
Ощепкин утвердительно кивнул, но не стал отвечать в ответ. Он лишь вжался в стул и боялся лишний раз пошевелиться, чтобы не выдать себя. Ощепкину было слишком хорошо знакомо то самое чувство страха, что поражает словно параличом не только тело, но и разум. Ему сорок лет, двадцать из которых он отдал школе. Но только первые пять лет ему были в радость, оставшиеся пятнадцать — он не мог найти себе места. Будто цепями ему каждый раз сковывало руки и ноги, он боялся сделать решительный шаг неизведанному. Ему всего-то нужно было подойти к директору школы и объясниться, но едва он подходил к двери его кабинета, как сразу же останавливался, затем истуканом простаивал подолгу с небрежно собранным воедино ворохом сомнений и уходил, ссутулившись, восвояси, к себе в класс.
И так случалось постоянно: он всегда находил причину своему бездействию вместо того, чтобы хоть раз найти в себе силы для смелости. Так он и жил, точно на паузе, целые пятнадцать лет. И вместо достижения новых целей он только опускался все ниже и ниже, копая под собой и без того кажущуюся бездонной яму. Но человек ко всему привыкает, и Ощепкин оказался ярким тому примером. Время стерло, словно наждаком, все шероховатости его негодований и злости на себя от бессилия. Его душа спряталась за непробиваемым и непроницаемым хитином и отрешенно не подпускала к себе всякую удачу, считая ее дурным недоразумением. Он жил как в броне: в одиночестве и почти без развлечений. Он сам себя настроил, что раз он не может сделать шаг вперед и поверить случайной удаче, значит ему это и не нужно. Он сам себя убеждал от многого отказаться, говорил себе «нет!» перед каждой возможностью для успеха и страдал от собственной мнимой ущербности вместо того, чтобы быть счастливым.
Внезапно Форсайт продолжил монолог, Ощепкин от неожиданности вздрогнул, но постарался удержать всплеск резво накативших эмоций и не подавать виду, как он буквально еще минутой раньше вязнул в пучине жалостливых воспоминаний, которые ненасытным голодом снедают разум и время.
— Это был четверг, мне хорошо запомнился тот день. Да, это был четверг. Я сидел на своем рабочем месте и выполнил очередную бестолковую и рутинную задачу. Знаете, все эти задачи по типу «заполнить отчет о том или этом», «срочно перепроверить еще раз документы», «подписать кипу ненужных бумажек». Все подобные однотипные задачи сводятся к тому, что через год, а может, даже и через месяц никто про них и вспоминать не будет. Ты выполняешь то, что не приносит никакой пользы человечеству. Ты невидный винтик, который включен в остов организации-гиганта. И да, если тебя выкрутить из основания и еще с сотню таких же винтиков, организация начнет рушиться, но человечество при этом как существовало, так и будет существовать. Ровным счетом ничего не произойдет. Ты каждый день находишься в потоке общих мыслей, где нет индивидуальности. И каждый день ты делаешь что-то не для блага человечества и не для себя лично, а для какого-то одного чужого тебе человека, которого все в округе называют боссом и в страхе не произносят ни одного лишнего слова. Потому что, как и я, привыкли к рутине. Конечно, ведь ты знаешь, куда придешь завтра. Ты знаешь, что гарантированно два раза в месяц тебе выдадут твою зарплату как награду и ты заранее уже расписываешь ее наперед, до нуля. Ты видишь вознаграждение за свой труд в денежном эквиваленте и думаешь, что это твой действительный уровень. Что именно столько тебе и положено зарабатывать. Ты сам для себя выстроил рамки в строго определенном окладе, и тебя все устраивает, ведь ты чувствуешь под ногами, казалось бы, основательный фундамент. Хотя на самом деле именно в этот день, в эту минуту ты мог зарабатывать гораздо больше, если бы мог побороть однажды в себе ничего не значащего труса. И еще: если ты живешь на оклад, значит ты уже живешь за чужой счет. Кто-то богатеет в ущерб твоему времени. Да, ты получаешь опыт, но пригодится ли он тебе, когда в один прекрасный день ты все же созреешь для того, чтобы оставить все позади и начать двигаться в нужном тебе направлении? Как показала практика, мой опыт на предыдущем месте работы мне не пригодился.
Такие мысли через четыре года работы на чужого дядю стали меня посещать изо дня в день. Повторюсь: я потратил самый сокровенный ресурс, какой есть у человека — время. Его не восполнить. Но это и вам понятно. Извините, что-то я в лирику подался.
Четверг. Это был четверг. Это был обычный, ничем не примечательный день. Вот только галстук почему-то душил по-особенному. По правилам компании я обязан был носить галстук. И в тот день это ненавистный, будь он трижды проклят, этот галстук, точно удавка, желал меня задушить. Ослабить — нельзя. Если заметит руководитель — голова с плеч сразу же. И я сидел и терпел. Мысли в единую логическую цепочку никак не выстраивались, мне словно не хватало кислорода. Я отсидел до шести вечера, как какой-то злосчастный заключенный, что с минуты на минуту должен выйти на волю, покинуть пределы опротивевшего за долгие годы в одних и тех же стенах тюрьмы.
Едва я вышел, нет, даже выбежал на улицу, когда часы отбили шесть часов вечера, галстук слетел с моей шеи в первую же секунду. И что самое забавное, я не помню, что с ним сделал. Но, когда я зашел в троллейбус, его не было ни на моей шее, ни в руках. Хватился я только спустя пару остановок, но трубить панику не стал. Я был рад его исчезновению, хоть это и был единственный галстук в моем гардеробе. Меня неожиданно охватило какое-то приятное ликование. Свершилось что-то непредсказуемое и в то же время необходимое, что вдохновило меня на еще один безрассудный поступок.
Ко мне подошел кондуктор. Это была грузная женщина с кислым выражением лица и апатией в глазах по отношению ко всему, что происходило вокруг нее. Она еле-еле передвигалась и противно шаркала ногами, словно дворник в метре от тебя с излишним усердием надавливал на метлу, прежде чем взметнуть его в сторону. Почему-то я хорошо запомнил эту женщину, похожую больше на зомби, чем на живого человека. Я протянул ей заветные монетки, она в ответ — вяло и отстраненно — сунула мне в руку проездной билетик.
Помните, раньше была примета: в номере билета шесть цифр, складываешь между собой первые три цифры и последние три, затем оба числа сравниваешь. Если числа оказались в сумме одинаковыми, значит тебе попался счастливый билет.
Я по старой привычке взял да посчитал. Мне выпало тринадцать против тринадцати. Мало того, что это мое любимое число, так еще и билет оказался счастливым. И я по наивности — не знаю, откуда она взялась: то ли от мнимой безысходности, то ли от собственной глупости — загадал желание. Но не просто желание.
Несколько дней назад я был на выпускном вечере нашего класса и слышал от своих бывших однокашников, что наша учительница очень серьезно заболела. Чем конкретно, никто не знал, но вспоминали, что была какая-то проблема с суставами. А чуть позже ее и вовсе не стало. Эта новость меня поразила. Остальные ребята отнеслись спокойно, но я ощутил внутри скорбь. Мое сердце защемило, мне стало дурно, и я вышел из класса, а после, отдышавшись, из здания.
Понимаете, Ощепкин, ваша матушка была и для меня как мать. Родную маму я не помню, я всю жизнь рос с отцом и с огромным количеством нянек, что сменяли себя чуть ли не каждый месяц. Им было трудно со мной справиться, я был очень непослушным ребенком. Очень!
Надежда Петровна, царство ей небесное, сразу же взяла меня в оборот. Она с первого же дня заметила во мне злого беспризорника. Она смогла добиться того, чтобы ребята меня все-таки приняли к себе в компанию, она приучила меня к чтению книг, она специально вызывала меня каждый урок к доске, чтобы я быстрее приучился разговаривать, а не отмалчиваться, она… дала хорошую базу для того, чтобы успешно в будущем выбиться в люди. Но едва я покинул пределы школы после одиннадцатого класса, как тут же забыл про нее. И вспомнил только на выпускном вечере, когда услышал, что она умерла.
Мне было стыдно! Я чувствовал себя предателем. Она заботилась обо мне как о родном сыне, по крайней мере мне так всегда казалось. Пока я был рядом, я безропотно благоговел перед ней. Но стоило отдалиться, как вдруг быстро ее забыл. Бурная студенческая жизнь дала о себе знать. Хотя это жалкое оправдание для моего поступка.
Я не отпускал эту мысль вплоть до того самого дня, как сел в судьбоносный автобус, где мне вручили счастливый билет, да еще с любимым числом. Именно известие о смерти Надежды Петровны перевернуло окончательно для меня весь мир, и он перестал казаться каким-то неправильным. Словно все встало, наоборот, на ноги. Я увидел трезво всю плачевность своей ситуации, как сам же себя загнал в угол, словно в наказание, что не справляюсь по жизни, и не давал из него выйти. Но сделать рывок я в тот день так и не решился, а, как и обычно, робко и трусливо прошел мимо кабинета начальника, когда уходил домой.
И вот в руке моей лежал слегка мятый и будто жадно обгрызенный по краям проездной билет. Я смотрел на него и думал попутно о вашей матушке и о своей трусости. Я понимал, что, как бы трезво я ни оценивал сложившуюся ситуацию, сил для подвига мне не набраться. И я не просто загадал желание — я попросил, я обратился к вашей матери. Закрыл глаза, опустил голову и, держа билет в руке, начал про себя приговаривать. Это длилось недолго. Может всего минуту. Я искренне, насколько возможно, попросил только одного: чтобы я наконец нашел в себе силы для смелости. Большего мне и не нужно было на тот момент.
Всего один пунктик отравлял мою жизнь целые двенадцать лет — страх перед неизвестностью, что всегда находится впереди тебя, сколько бы ты уже ни преодолел опасностей и преград и ни оставил позади роковых ошибок.