День дискуссий о красоте и о безобразии.
Душевное безобразие любой игуаны – это душевное безобразие любой игуаны.
И ничего более. И это ее личное дело.
И все же, я много размышляю на эту тему, особенно восемнадцатого января, который, собственно, этой теме и посвящен.
Я не люблю участвовать в философских дискуссиях об этом. Мне претит, если кучка игуан собираются в кафе или просто на скамейке в парке, чтобы за чашкой кофе или стаканом ыстного абсента обсудить такую проблему, и разглагольствуют, и кричат, и смеются, и плюются огрызками клеверных листьев, семечек и салата кракатук, что совсем уж непозволительно…
Дескать, истина рождается в спорах! Да кто Вам это сказал?
Словом, на тему красоты и уродства я всегда предпочитал думать в одиночестве. Надо заметить, мне всегда интересовал не физиологический, а иной аспект дела. В конце концов, недостатки внешности можно поправить, нашлись бы монеты в кармане… Сегодня пластическая хирургия шагнула так далеко вперед, что для нее вроде как нет ничего невозможного. Некоторые даже идут на удаление хвоста и прибавление лишней перепонки на спину, на удлинение либо наоборот, кардинальное укорачивание язычкового хряща, - тут у каждого свои представления о красоте. Но что касается душевного безобразия… Его так просто не замаскируешь, не скроешь. Его не удалишь. Оно бросается в глаза, как чернильное пятно на белом листе бумаги.
Я рассуждал сам с собой о том, что считаю особенно безобразным, когда дело касается игуаньей души.
Бестактность.
Стремление влезть без чистой обуви – а наоборот, в грязных сапожищах, - в душу другого.
Хамство.
Я, например, терпел грубость своей прежней любимой (а она была грубиянкой, каких еще поискать) лишь потому, что ее малочисленная в пропорциональном отношении нежность, - пять процентов нежности, девяносто пять процентов хамства, - казалась мне из-за соседства хамства еще более нужной и бесценной.
Сегодня я тоже, как и обычно, сделал запись в календаре, а потом поехал погулять.
Вышел из трамвая номер восемь на конечной.
Городская окраина.
Я любил это место. Мне нравилось сидеть тут, на лавочке, в коконе остановившегося времени. Иногда я записывал всякие мысли в свой пухлый блокнот прямо здесь, в столь неудобном кривоногом месте. Мысли были самые различные, порой совсем прозрачные и невнятные.
Записывал без особого умысла, на всякий случай - а вдруг что-нибудь потом пригодится при ведении игуаньего календаря? Неизъяснимое удовольствие можно получить, когда сидишь так, на лавочке, где-нибудь на городской окраине, и декорацией для твоей хандры обычно всегда готовы послужить кофейные и ржавеющие в странных своих красках холмы и леса, кое-где полускрытые унылыми фасадами смущенных многоэтажек.
Любая игуана знает, что в рабочие дни, то есть в будни, особенно приятно бывает предаваться бездействию.
Большинство сейчас трудится офисах-клетках, на ыстных фабриках, пахнущих пылью и запустением автозаправках, спортивных ледовых катках, где, конечно, призывно горят яркие фонарики и блещет отполированный лёд и бывает не так скучно, но зато – очень холодно. Большинство зарабатывает себе на хлеб, заметьте, без фосфорной соли, которую все мы так любим, ибо она увеличивает светящуюся способность любого, даже самого никчемного сна в десятки тысяч раз. Итак, на хлеб, но без фосфорной соли и без масла. И так трудится большинство.
Когда я был худождевателем, надо было ходить на службу, что и закрепило во мне неистребимую привычку к созерцанию… Я такой не один. Здесь, на окраине, где мы с моей первой возлюбленной по имени Лира – кажется, её звали Лира, именно Лира, но могу и ошибаться – где мы пытались продать ее новые туфли из итальянской кожи – она пребывала в постоянной депрессии, моя любимая, была привязана к абсенту прочнейшими узами, и в тот вечер… - впрочем, наверное, я расскажу об этом позже.
Здесь, на этой самой окраине, за местом, где прежде толкался тряпичный рынок (старые куклы валялись в грязи, неспешно плавали в лужах, а сковородки из чугуна и меди пялились начищенными круглыми лбами прямиком в небеса, где вот-вот словно ожидается циклопическое падение мотыльков), - здесь, на этой окраине, на аллее, встречаются еще, кроме меня, такие свободные от поденщины представители игуаньего народца.
Здесь не увидишь праздно слоняющихся богатых бездельников. Я, конечно, видел их в других местах – в кинотеатрах и на ипподромах. Они словно дурной сон. Такой, внутри которого Верховный Ывзирь вызывает меня на ковер. Дескать, я не за это плачу вам пособие, чтобы вы городили тут свои психологические бредни.
Так вот, про богатых… Там, в черно-белых и аристократично-полуразрушенных кинотеатрах они растирают между пальцами свою потерянность и медленно крутят на запястьях браслеты из слоновой кости. Никогда не ощущал зависти к богатым игуанам. В некотором смысле, им хуже, чем голи перекатной…
Впрочем, я не об этом. Немного денег вполне достаточно, чтобы…
Здесь, на городской окраине, околачиваются неудачники и маргиналы… Их немного.
Они либо катаются на роликах, либо невозмутимо копаются в мусорных и муравьиных кучах. Кто-то читает газету, кто-то рисует цветными мелками на асфальте, кое-где свободном от льда. И еще это место облюбовали влюбленные пары.
Сегодня я насчитал три. Сидят тихонечко, всяк на своей лавочке.
Кто-то обменивается поцелуями, кто-то просто держит друг друга за кончики пальцев. Над одной парой вьются бабочки. Мотыльки - неизменный атрибут влюбленных пар. Бабочку у нас традиционно воспринимают как нечто легкомысленное, легкое и воздушное.
Этакая вот недолговечная хрупкая персона, живущая от одного дня до трех.
На самом-то деле, бабочки далеко не всегда так просты, как принято думать. По мне, их воспринимают и вовсе неправильно.
Мотыльки – не то, за что они себя выдают.