Когда груз лет становится невыносимым для тела, начинают подкашиваться ноги, слипаться глаза, и память покрывается плесенью. До таких седин я ещё не дожил, но страх потерять контроль над собой крепко сидит внутри. И потому я стараюсь контролировать единственное, что осталось — собственный дом.
Иногда кажется, что он съел мою душу. Иначе не описать. Потому что каждый день ровно в семь утра я просыпаюсь и начинаю привычный ритуал. Обхожу его четырёхэтажную тушу вкруг, ищу новые трещины в белым кирпиче, латаю красной глиной. Когда в руках шпатель, кажется, что молодость вливается в пальцы, рассасывает соль, и остеохондроз бежит прочь, как побитый пёс. После наружных работ беру в руки пластиковую бутылку с водой и иду по этажам. Где цветы полью, где жука прихлопну, а где воробья на волю выпущу. Каждая ступенька — испытание, поэтому на обход уходит не меньше часа.
А когда каждодневные дела кончаются, я проверяю, что дверь в спальню крепко закрыта — не сплю там без Любки — и сажусь отдыхать за стол на кухне, где всегда сквозняк. В одной руке чашка какао, в другой — пряник тульский. Красота. Но когда на языке появляется медовый вкус, становится тоскливо. Вспоминаю, как ходил к соседям со второго этажа за баночкой с их собственной пасеки. Соседей тех давно не видно. Раньше в нашем доме на восемь квартир постоянно что-то шумело и бухало — у кого перфоратор, а у кого стиральная машина или модный рэп из колонок.
Дочка давно не звонила. Совсем на работе завертелась, наверное. Люба на даче потерялась, куда мне дорога закрыта. Там дует, там работать надо, а я разогнуться после ночи не могу. Она, наверное, стоит над грядкой задом кверху, крестик выпадает из грудей, пахнущих сиренью, а она его обратно, чтобы тому потеплее было. Даже Богу иногда воздухом подышать надо, не всё же в любви купаться.
Вспомню Любку, и тоска отступает морским отливом, оставляя смоченный песочек. Она то и дело шутит, что и от меня один песочек остался. Только странно пахнет от образа Любки, гарью какой-то.
Я сделал глоток и выдохнул шоколадно-кофейный клубок пара.
Начало осени. Лето угомонилось, и мне бы пора...
Автомобильный сигнал с улицы пробил окно.
...но только после того, как окончательно разберусь с последним нарушителем.
Вылил какао в раковину. После натянул сапоги, накинул протёртую пуховую куртку, на лоб надвинул твидовую кепку — мои доспехи против простуды — и вышел на улицу.
На дороге перед домом стоял настоящий индустриальный танк. Вместо пушки зубастый ковш на длинной шее в три фаланги. Из кабины выглядывал тридцатилетний шкет с сальными волосами, меня ждал. На лице наглая ухмылка, в карманах, судя по их припухлости, бесконечный запас семечек. Ел он их не по-дворовому, перемалывая зубами, а интеллигентно. Сдавливал пальцами до тихого хруста, взрезал шелуху ногтем и затем кидал в рот очищенные зёрна. Звали его Гришей.
— Не помер ещё, дед?
— Я ещё на твои похороны схожу. — Извозить бы его лицом по асфальту. — Убирай эту немецкую дрянь с дороги.
— Де-мо-ля-тор, — по слогам произнёс Гриша и кинул горсть шелухи на землю. — Мне казалось, что мы подружились.
— А как же. Я ведь только лучших друзей взашей гоню.
Он пожал плечами:
— Гонишь, гонишь, а всё выгнать не можешь. Только если дадут команду, мне придётся тебя переехать.
— И не стыдно?
— За стыд не платят, а семью кормить надо.
— Так нашёл бы что-нибудь богоугодное. Всяко лучше, чем дома валить.
— А чем это не богоугодное дело? В Вавилоне можно, а тут нет?
— Подкоротить бы тебе язык.
К дому подъехала машина, из которой вышел менее наглый, но не менее неприятный клерк в брючно рубашечном прикиде.
— Подмога спешит, — усмехнулся Гриша. — Ховайся, дед.
— Андрей Семёнович, здравствуйте. — Клерк достал из портфеля очки и нацепил на нос. Ухмылка тут же сползла с лица Гриши. Он явно ожидал более тяжёлой артиллерии.
— Без вас здравствовал. Забирайте своего холуя и убирайтесь.
— Ну зачем же сразу так резко? Вы уважаемый человек, Андрей Семёнович, так оставайтесь человеком до конца.
— До конца? Всё-таки решили грохнуть.
Клерк закатил глаза и достал из портфеля синюю папку.
— Я до утра сидел подбирал варианты. Каждый из них на порядок лучше вашей квартиры.
— Ну и зря сидел, мне не надо ничего.
— Вы гляньте хотя бы, — Клерк раскрыл передо мной папку. — Вот евродвушка на сорок квадратов, новый ремонт, дом сдан в этом году. Милейшие соседи. Вот однокомнатная, буквально в соседнем районе, ключи через месяц.
— А жить мне этот месяц где?
— Я говорил с вашей дочерью. Она без проблем вас приютит.
— Какого хрена моя дочь говорила с ним, а не со мной? — Спросил я у Гриши, тот развёл руками. — Скажи ему, что я сейчас сам с ней поговорю.
Достал из кармана потрёпанный кирпичик телефона. Углы ободрались, цифры на кнопках стёрлись, а вроде бы дочь недавно дарила.
— Алло, Лена! — театрально произнёс я в трубку, когда кончились гудки. Мне ответил незнакомый мужской голос. — Что значит не Лена? Кто это? Дай трубку Лене. — Послышался возмущённый голос дочки, на фоне что-то шумело. — Здравствуй, доча. Ты почему… И что, что за рулём, тебе он мешает разговаривать? Ты мне скажи почему упыри из компании говорят, что ты им какое-то разрешение давала? Варианты в нос тычут. Мне эти варианты не нужны. — "Дом аварийный, папа, хватит". — Ты как будто не моя доча. — "Да уж лучше бы. Держи, сам поговори с ним". Снова возня, во время которой я глотал обиду. "Андрей Семёнович…" И тут как прорвало. — Я не знаю кто ты такой и почему трёшься рядом с Леной, но если я не нужен своей дочери, то пусть она приезжает сюда и сама это скажет мне в лицо. — "Скоро бу…" — Всё.
Я с такой силой нажал на кнопку сброса, словно под ней скрывалось управление ЖКХ.
— Порол мало в детстве. — Меня потряхивало, а клерк отводил взгляд. — Вы гляньте, ему неловко разборки слушать. А человека из дома выгонять — ловко?
— Да что ты заладил, дед?! — возмутился Гриша.
Он спрыгнул со ступеньки демолятора и пошёл к парадной, отодвинув меня с пути. От моих возмущений отмахнулся, как от мошкары.
— Выгонять, холуй, бумагомараки бесправные. Люди пытаются о тебе позаботиться, а ты взашей гонишь. Ты на дом свой взгляни, это труп уже!
Для пущего эффекта он замахнулся и ударил сапогом по стене, и словно сердце хрустнуло. По белоснежному фасаду побежала чёрная извилистая молния трещины. Она ударилась в отлив окна на первом этаже, обогнула сбоку и снова устремилась вверх, пока не истратила силы под крышей.
— Да что же ты… — выдохнул я и бросился в подвал.
Шпатель и ведро с разведённой глиной стояли сразу за дверной решёткой, справа. Я принялся замазывать трещину красной густой жижей. Широкими мазками. Со скрежетом металла о кирпич. Со скрежетом внутри груди. От пробежки сердце сбилось с ритма.
— Дед.
— Прочь!
Гриша отшатнулся, но не стал продолжать, вернулся к своей машине.
— Сейчас всё исправим, — ласково шептал я стенам.
Красный рубец медленно нарастал, перекрывая чёрную рваную рану. Сантиметр за сантиметром.
— Каким же капризным ты стал, всё по швам разойтись норовишь. Цветы поливаю, пыль вытираю. Это всё от нехватки женской руки. Ну ничего, вернётся Любка, приголубит.
Услышав её имя, трещина снова проснулась. Стала неуклонно расти вширь, осыпаясь белой пылью от старого кирпича, и вместе с ней проснулось неприятное чувство внутри, что-то давно забытое, что должно спать веки вечные. Я попытался удержать стены руками, не думая о смехотворности собственных сил.
— Что стоите? — крикнул я остолопам. — Помогайте.
— С чем? — Гриша развёл руками.
— Не знаю! — Я бросил шпатель и отошёл назад. Дом затих. От земли до крыши пролёг чернеющий просвет шириной в два пальца. Треснуло стекло в моей кухне. — Ну ничего, жить можно. Там и так поддувало.
Лица Гриши и клерка выражали много чувств, ни одно из которых я не хотел примерять на себя.
На пустой улице зашумел двигатель. Незнакомая красная тойота подкатила к забору и встала возле демолятора, немного потолкавшись взад-вперёд при парковке. У женщины, вышедшей из неё оказалось очень знакомое лицо. Укутавшись в бордовое пальто, она аккуратно, стараясь не наступить в лужи, прошла по плешивому газону.
— Здравствуй, пап.
— Что? — Здесь была какая-то ошибка, но я словно на тощую копию Любки смотрел. Только она должна быть моложе лет на десять. — Лена?
— Узнал, — выдохнула она с облегчением.
— Но… Это что, седина? А косу когда состричь успела?
Я смотрел на её каштановые кудри с белёсыми прожилками и пытался уловить в памяти момент, когда она могла так измениться.
— Поехали, пап. Пусть люди делом занимаются.
Укол предательства проткнул лёгкое.
— Ты с ними. Как же я забыл.
— Пожалуйста, не начинай. Идём.
Она попыталась подхватить меня под локоть, но я отошёл. Нечего отца за руки брать. Сам решу когда и куда мне идти.
Из тойоты, сияя лысиной, вышел незнакомый мужик. Будь ситуация подходящей, я бы пошутил над ним, но он подошёл к Лене, обнял её за плечи, и стало не до шуток.
— Артём, — ответил он на мой немой вопрос, — муж Лены.
— Ах, муж. — Я чувствовал, как нить, на которую были нанизаны цветные кусочки, составляющие картину мира, высказывает из рук. Снова запахло гарью, на языке появилась горечь. Инсульт, подумал я, но тело подсказывало, что всё в порядке. Просто мир стал разваливаться на части.
Я заметил потрепанную газетную вырезку, зажатую Леной в кулаке, и ухватился за неё, как за якорь. Но дочь не хотела её отдавать, вцепилась клещом, и только просьба этого незнакомого Артёма помогла ей разжать руку.
— Отдай, — твёрдо сказал он. — Хватит с него, пора в мир возвращаться.
Я пропустил колкости мимо ушей. Старика ведь каждый обидеть может и, даже, хочет.
У засаленного огрызка с каплями жира не было ни даты, ни названия газеты.
"... закрылся магазин оптики на Ленинском 23."
Прочитал я, и стеклянная дверь с цветной рекламкой сразу проступила в памяти. Помню такой. Новость была без начала, и абсолютно не волновала меня, но от дальнейших строк разило осточертевшей гарью.
"На окраине Датинска прогремел мощный взрыв.
В четырёхэтажном доме на последнем этаже, предположительно, взорвался газовый баллон. Произошло частичное обрушение стен.
Есть один погибший..."
Газетная вырезка полетела на землю. Вместе с ней выскользнула воображаемая нить, и кусочки рассыпались. Руки словно испачкались в саже. Такие бархатные, такие вонючие. Везде запах жжёной пластмассы и дерева.
Все смотрели в стороны, кроме Гриши, который словно пытался удержать меня на месте взглядом, не дать рассыпаться вместе с цветными кусочками.
— Идём? — тихо спросила Лена.
Я медленно поднял глаза на свою квартиру. На месте кухонного окна зияла дыра, а смежной с ней спальни, считай, не было — от чердачной плиты совсем чуть-чуть осталось. Я отсюда видел чёрный прямоугольник навечно запертой двери.
Фантом спокойной жизни, засевший в голове, окончательно растворился. Грудь что-то припекало. Я приложил руку и нащупал крестик. Её крестик. И он, как всегда, пах свежей сиренью.
— Идём, — кивнул я и побрёл к машине.
Автор: Игорь Яковицкий
Больше рассказов в группе БОЛЬШОЙ ПРОИГРЫВАТЕЛЬ