Тронулся поезд. В последний миг у Сёмы стиснуло сердце, он стал хвататься за карманы и ощупывать сумку. Невнятная тревога, словно он что-то забыл, засверлила изнутри грудь. Но кошелёк лежал в левом кармане, мобильник – в правом, ключи – во внутреннем. Всё было на месте. Кроме, наверное, кусочка души.
Это чувство охватывало его каждый раз, когда он уезжал. Словно город пытался уцепиться за последний вагон и задержать поезд, но после бросал это дело и оставался хмуро наблюдать, как тот набирает скорость. Неохотно и с неприязнью отпускал он Сёму на малую родину, которая всё чаще снилась ему, не давая себя забыть.
Сёма сам не знал, зачем он возвращается. Зачем покидает место, которое уже десять лет называет домом, чтобы вернуться в место, которое уже десять лет домом не называет. Но какой-то заострённый сердечный нерв подсказывал: так нужно. И Сёма в первый раз после смерти родителей – спустя полтора года – покорно усадил себя в плацкарт на боковое сиденье напротив худой блондинки в мешковатом свитере. Она разворачивала бумажный пакет с парой бургеров, а Сёма заказывал у проводницы чай.
– Дразните, – усмехнулся Сёма, кивая на пакет. – Пахнет на полвагона, а я и забыл, что не ел ничего с обеда.
– Да нет, – пожала плечами девушка, шурша бумагой. – Просто взяла в дорогу. А как это можно – забыть поесть? На дистрофика вы не похожи.
– Это нервное… Много дел было, вот – завертелся и забыл.
– И с собой ничего? – она впилась зубами в гамбургер, внимательно глядя на собеседника – словно их пустой разговор был невесть каким важным.
– С собой только минералка… и водка, – неловко выронил Сёма.
– Ого! А вы, я смотрю, человек высокой культуры! – девица встрепенулась, вынула из пакета бургер и протянула соседу. – Значит, берите и ешьте без вопросов. Но за это угостите меня водкой. Я сейчас закажу чаю – вот в него и добавите!
И была она бойкая, резкая и непреклонная. Только так – водку с чаем, извольте, а минералку, Сёма, оставьте себе. И глядела так пристально, будто они не ерунду какую обсуждают, а проблемы мирового масштаба. Тают ледники, голодают дети, тысячи ядерных боеголовок упёрлись планете в висок, Сёма хочет кушать, а его спутница хочет водки.
– Это вовсе и не мне…
– Ну и купите ещё, как приедете, – бескомпромиссно заявила она, пальцем пододвигая к нему угощение. – Меня Алёнкой зовут.
– Семён.
Он всё-таки поднялся и вытащил из рюкзака на верхней полке бутылку, которую вёз старым знакомым. Алёна ушла за чаем. Сёма воровато огляделся на полупустой вагон, но никому не было дело ни до него, ни до Алёны, ни даже до водки – какие-то люди на боковушке знакомятся, коротают дорогу, чего в них такого?..
И поезд катился дальше, прочь от затхлых проспектов мегаполиса – к затейливым уголкам провинций, где маленькие домики врастали в землю среди озёр и лесов. Плацкарт подрагивал и молчал. Люди в нём пили чай с рыбою и водку с пирогами, а поезд всё катился, размазывая по воздуху запах копоти и горячей стали.
***
Верхняя боковушка, холод от окна, ноги упираются в перегородку. И снова Сёма спрыгивает с полки, идёт сквозь ночной вагон, стук колёс замедляется, а проводника всё нет. Поезд останавливается. Сёма открывает дверь и сходит на перрон.
Это его станция. Он узнаёт полустертую разметку, оградку с облупившейся кое-где голубоватой краской, маленький навес в центре платформы. Помнит досконально сеточку трещин – вот одна большая поперёк плиты, от неё слева паутинка мелких, а с середины ещё две буквой «игрек». Он дома.
Только это не дом. Вокруг нет ничего. Лишь платформа с одиноким фонарём и обрывающийся за её пределами в пустоту мрак. Густая чёрная бездна, в которую ускользает покинувший Сёму поезд, и он остаётся один во мраке на фальшивом перроне своей малой родины.
Скупой желтоватый фонарь посреди станции бросает свет на табличку с названием, но оно написано на каком-то незнакомом языке, который Сёма словно бы знал, но забыл; кажется, ещё чуть-чуть и…
Он снова просыпается. Приглушенный свет, качка, стук колёс и шум в голове. Скоро выходить.
***
Дома, как всегда, не было ничего. Он понял это, едва спрыгнув с подножки – платформа станции недружелюбно ударила его в пятку. А он-то воображал, что асфальт спружинит, и запоют райские птицы, и воздух дохнет жасмином и сиренью. Нет, конечно, Сёма, никогда такого не было и не будет – ты знаешь это, но тебе продолжает сниться этот перрон. Только в кромешной пустоте, среди ничего, под хлипким фонарём ты чувствуешь себя на своём месте. Но лишь секунду – потом притяжение снова пропадает.
Город был пустым. Сперва он был пустым, потому что была ночь, а на следующее утро он остался пустым, потому что старики вымерли, взрослые состарились, а дети подросли. Не пригодилась и водка, которую он так и не довёз. Незнакомые люди ходили по улицам, новые качели качались в парке и новые ребята в спортивках пили новое пиво на летней эстраде Дома Культуры. Только спортивки, казалось, остались те же. Но это всё было потом, а той ночью они спрыгнули на платформу и пошли, считая трещины.
– Алёнка, ты зачем сюда? – спросил Сёма.
Она ведь вышла вместе с ним зачем-то здесь, дурёха.
– А у меня там то же самое, – поёжилась она. – Только парой станций дальше.
Ему почему-то показалось, что «то же самое» она имеет в виду в буквальном смысле, словно их города – одинаковые локации компьютерной игры, в которых они бродят теперь недоработанными модельками, вырезанными из альфа-версии, ненужными и отправленными на доработку.
Какая глупость в голову лезет. Даже здесь нельзя от всей этой чепухи спрятаться. Ещё не хватало здесь за работу засесть. Профдеформация, не иначе.
– Пойдём-ка мы с тобой печку затопим. У нас в старом доме печка есть. И дрова, помнится, оставались…
– Если не растащили, – сорвала с языка Алёнка.
Оказалось – не растащили. Дровяник оставался нетронутым. Только в доме поселилась пыль, отклеились кое-где обои, пара потолочных плиток отвалилась и слетела в угол, где их затянула паутина. Дух запустения щекотал ноздри. Алёнка провела рукой по шершавым бумажным обоям, вслушиваясь в шорох. Он пугал и завораживал. Звук чужого дома. Чего-то неродного.
Сёма, чертыхаясь, жёг в печке бумагу, пытаясь запалить горстку щепок. У него не получалось, а едва разгоравшийся огонёк чадил ему в лицо. Сёма кашлял, докидывал лучины – стройный домик костра рушился и рассыпался быстро затухающими углями. А в детстве получалось так легко и быстро. Алёнка подошла и коротким движением выдвинула заслонку сверху.
Сёма вздохнул. Постучав коробком спичек о стенку печки, он снова принялся за работу. С тягой дело пошло быстро. Что-то сломалось в его настройке, что-то оторвало его от прошлого – он был даже более чужим в этом состарившемся доме, чем впервые ступившая за порог Алёна.
***
Свадьба была быстрой и тихой. Медовый месяц они провели далеко на юге – в затерянном закутке мироздания, который время подарило им, счастливым и оторванным от моделей и расписаний. Игроделы из Сёминой конторы затихли по другую сторону провода, одиночество Алёны обрело родственную душу.
Они нежились в гамаках на пляжах с пальмами, пили холодное молоко из зелёных кокосов. Они прыгали в волны, не заплывая слишком далеко. Гуляли по прибрежному городу, оказавшемуся маленьким и однообразным. Вскоре Сёма выучил наизусть расписание всех пляжников – вплоть до минут, когда они ходят в туалет. Это наводило на мысли.
Долго они там не протянули. Пляжи с пальмами, кокосы и гамаки приелись Алёне, загар облезал по третьему разу, пещеры и древние храмы показались Сёме на удивление однообразными «локациями». Так он выразился – и сам удивился что это слово сорвалось у него с языка.
Когда месяц подходил к концу, их стало тянуть обратно. Алёну – в большой город, а Сёму – в маленький. Так пошла трещина. Зная, что возвращаться нельзя, девушка обустраивала семейную жизнь там, где действительно был дом. Их дом. Сёма с ней соглашался, но перрон по-прежнему снился ему.
Они пытались найти причину. Причина пряталась.
Но теперь Сёма во сне подходил к краю платформы и заглядывал за неё – во мрак, расстилающийся у него под ногами. Во мраке не было ничего. Слабый свет не доходил до края перрона, и Сёма падал в бездну и летел, кувыркаясь и захлёбываясь пустотой. Кричать не получалось. Но впереди горел свет.
Он не мог не задумываться, когда шёл на работу. Его посещали мысли. Мысли были неприятными. Его вёл по жизни некий игрок. Вёл за ручку, подсовывая ему школу и хорошие оценки. Подсовывал первую любовь, которой нравились умные, подсовывал друзей, любивших компьютерные игры. Подсунул ему Алёну. Каждую ночь включал ему в голове заставку – тусклый фонарь на перроне во мраке. Сёма двигался по сюжету, как поезд по рельсам – от станции к станции, от катсцены к катсцене.
– Ты так любишь дом? – спросила его однажды Алёна.
– Я не знаю, где мой дом, – честно отвечал он.
Сёма знал: иногда сюжет завершается, главный злодей погибает, герою достаётся главный приз, а потом он бесцельно блуждает по миру и выполнять побочные задания, сражаясь с монстрами и собирая сокровища. Только ни монстров, ни сокровищ не было у Сёмы на отрезке между большим и малым городом. Был только глупый маятник между тем и другим, и горькое чувство в груди, что его сюжет закончился, а он даже и не заметил.
Сёма снова купил билет на верхнее боковое и поехал, взяв с собой бумажный пакет, на полвагона пахнущий бургерами. Напротив сидела девушка – худая блондинка в мешковатом свитере.
– Дразните? – спросила она, кивая на пакет.
***
Потом была тусклая ночь в пустом доме пустого города, пахнущем плесенью и пылью. Липкий пот на старых наволочках, жар запретной глупой страсти. Чужая женщина, чужой город и чужая судьба. Потрескивание огня в печке больше не отдавало уютом – оно раздражало и мешало спать. Забрезживший за желтоватыми занавесками рассвет царапал неспящие глаза Сёмы, и он проклинал своё потерянное прошлое, бездарное настоящее и убогое будущее.
Дом разваливался. Сёма разваливался вслед за ним – старость маячила на горизонте, ещё не скоро и совсем не обязательно. Душа, однако, пропахла и сморщилась, как побуревшие гнилые сливы за окном. Семён стиснул зубы и вдыхал запах уходящего лета, глотая вставший в горле поганый горький ком, а за окном надрывался чей-то поздний петух.
Худая блондинка при свете дня оказалась вовсе не похожей на Алёну. И характер у неё был другой. Не было бойкой уверенности и пронзительных глаз. Не было того тонкого чувства тишины и печального созерцания. Она не гладила тихо шуршащие обои и не колупала ногтём краску с подоконника. Эта девушка, проснувшись, моргнула пару раз серыми глазами – рыбьими, скользкими, и, прочистив горло, выдавила:
– Ну что, чаю, что ли, может быть?..
«Ну, что ли, может быть, и чаю», – подумал Сёма. Но не пошевелился. Чая в доме не было.
Выполнять этот квест не было смысла – тянувший Сёму за ручку безымянный игрок ничего не хотел от сюжета. Он развлекался, думая, что всегда можно нажать на паузу и перезагрузиться. «Нажми! – молился Сёма, – Нажми и перезагрузись. Сбрось, обнули всё, начни пораньше. Умоляю!».
Он отвернулся к потемневшей стенке и сомкнул глаза. Больше всего ему хотелось увидеть сон про чёрную станцию с тусклым фонарём, обнаружить в углу полосу загрузки и проснуться минувшей ночью в поезде, не совершая глупостей.
Наверняка он перезагружался уже много раз – откуда ему помнить? Ведь всё, что было дальше, стёрто из его памяти. Он всякий раз просыпался и помнил только этот сон. Измены, ошибки, убийства и смерти – все неудачи его жизни вымарывались нажатием двух кнопок. Он даже не знает, что происходило с ним на альтернативных путях сюжета. Хотя и едва ли что-то глупее, чем это…
Он перестал стараться. Невидимый игрок перестал проходить игру. Теперь его герой развлекается спонтанными глупыми сценами: пьёт водку, спит с этой женщиной, ездит туда-сюда между городами, ходит на работу и всё остальное. Безвольно висящий на ниточках кода Сёма бежит туда, куда кликнет мышкой всевышний геймер. Не может преодолеть своей программы, не может пересилить тяги, заложенной в его природу. Все воспоминания Сёмы – ложь, линейный сюжет, построенный из тысяч событий, обкатанных миллионами сохранений-загрузок. Никакого запаха лета. Никаких жёлтых слив за окном и первой любви. И родителей, и Алёнки, и этой безымянной разлучницы, и соседского позднего петуха.
Девушка ушла в полдень, так и не добившись от него ни чая, ни разговора. Сёма так и остался лежать, соскабливая ногтём облезающие обои. А вечером встал, оделся и побрёл на вокзал. Потом сидел на любимой боковушке, вытирая украдкой слёзы. Напротив него безликая темноволосая женщина добавляла водку в чай.
«Дразните?» – захотел спросить Сёма. Но не спросил. Полез на верхнюю полку и уснул там мёртвым сном.
***
Верхняя боковушка, холод от окна, ноги упираются в перегородку. И снова Сёма спрыгивает с полки, идёт сквозь ночной вагон, стук колёс замедляется, а проводника всё нет. Сёма открывает дверь, когда поезд останавливается, и сходит на перрон.
Это опять почему-то станция. Полустёртая разметка, оградка с облупившейся кое-где голубоватой краской, маленький навес в центре платформы. Сеточка трещин – вот одна большая поперёк плиты, от неё слева паутинка мелких, с середины – две буквой «игрек». Он дома. Там же, откуда только что уехал.
Только это не дом. Вокруг нет ничего. Лишь платформа с одиноким фонарём и обрывающийся за её пределами в пустоту мрак. Густая черная бездна, в которую ускользает покинувший Сёму поезд, и он остаётся один во мраке на фальшивом перроне своей малой родины.
Скупой желтоватый фонарь посреди станции бросает свет на табличку с названием, и туман рассеивается. Всё становится ясно, и остаётся один только мрак. Расплывается станция, гаснет фонарь. В кромешной тьме Сёма шагает по плитам перрона, встающим под его ногами из пустоты. На них больше нет никаких трещин – он видит это, хотя света и нет.
В нём пробуждается память того, кем он был прежде, чем вышел на этот перрон и уехал на ближайшем поезде в этот мир. Всего лишь мгновение – длиною в годы. Бесконечный миг страданий и метаний – жертва, чтобы найти способ разорвать порочный круг.
Его непреодолимо тянет вверх. И нет больше чувства, будто он что-то забыл там, внизу. Теперь есть чувство, будто он что-то вспомнил.
***
Сёма пробудился. Проснулся по-настоящему – не откатив игру на сохранение, не перезапуская события, не качаясь на верхней боковушке, а в исконной пустоте мироздания. Там, откуда он нырнул в эту игру головой вперёд.
В первый миг осознание того, чем был этот сон, наполнило его радостью и простотой. Это был ключ. Выход был там – на непрогруженной, не построенной «локации», где нет ничего, кроме фальшивой платформы, обрывающейся в пустоту.
И выход вёл в мир за пределами Игры. За пределами перронов и рельс, плацкартов, городов и пляжей с пальмами, услужливо подсунутых невидимыми разработчиками. Мир настоящего – Вселенная как она есть. Бесконечность, где тишина перетекает в пустоту, а просветлённый Сёма есть всё и ничто одновременно.
Он стал Богом. Вернее, он и был Богом.
В попытке поднять неподъёмный камень – разделив себя на «внутри» и «снаружи», он отправил одну свою часть в созданную собой колоссальную симуляцию, чтобы понять, может ли победить одна из его половин. Ведь бесконечность, поделенная надвое, остаётся бесконечностью, даже если одна из половин остаётся Богом, а другая – становится человеком. Парадокс не разрушил бытие и ни одна из частей не одержала верх, но «Сёма» смог воссоединиться на бесконечно долгий миг.
Он сел в позе лотоса посреди лилово-красной звенящей пустоты – думать. Думать, как спасти людской род, столь опрометчиво созданный им. Бесконечный ум, познавший даже ограниченность, стал искать путь. Как без кар, без грома, молний, потопов и соляных столбов указать дорогу тем, кто идёт не туда?..
Вокруг рождались и умирали галактики, закручивалось в многомерные вихри пространство, чёрные дыры пожирали друг друга и рассыпались, время замкнулось в петлю и летело, летело, летело, не трогаясь с места. Бог повис в небытии без плоти и крови, размышляя о дальнейшем пути. Как быть со своим ограниченным всемогуществом. Как найти безопасный и честный путь сделать так, чтобы бедных полуразумных тварей перестало мотать туда-сюда притяжением глупых сиюминутных страстей, чтобы устремили они свои взоры вверх и оставили свою захудалую планетку, как Сёма наконец оставил свой рассыпавшийся старый дом?..
…Сознание Бога изнывало от тяжести неподъемного камня – одиночества. Жить в Вечности и быть Вечностью – есть ли участь тяжелее? Создавать миры скучно. Управлять? Насылать огненные дожди и потопы показалось ему сперва забавным развлечением, но спустя время (какое время для бессмертного?) ему надоело и это. Он даже научил созданных им разумных существ обращаться к нему, но густой поток жалоб, просьб, проклятий и исповедей с проповедями до того забил его уши, что он в ужасе перекрыл канал связи и долго наслаждался тишиной и покоем цветных завихрений космоса.
Растекшийся по Вечности бессильный Бог-затворник, неспособный больше создавать миры, управлять ими, слушать людей и влиять на их судьбы, стал просто играть в жизнь. Теперь он был – невидимый игрок. Всевышний-геймер. Он создал себе невзрачного аватара, ни капли не похожего на их представления о Сыне Божием, и стал просто проживать его судьбу.
Сёма и правда не был Сыном Божиим. Он был, скорее, Антихристом. Ибо пока Бог был занят нелепой игрой в бездарную жизнь Сёмы, он отворачивал взор свой от остального мира, думая, что тот никуда не денется. Бог изучал трудности людской природы, чтобы понять, как их исправить. Пока что его всё так же мотало сиюминутными страстями и глупыми привязанностями, и вырваться из этого железнодорожного лимба он никак не мог. Поэтому и пробудился, окунувшись в нежный мёд туманностей и галактик своей бесплотной сущностью, и стал думать.
Он думал. Думал. Думал. Пока не забыл, о чём.
***
Сёма проснулся.
Приснившийся ему сон не желал изглаживаться из его памяти. Перед глазами летела череда событий: вот он едет обратно, вот опять проклятый перрон, а потом путешествие в никуда, где он был всемогущим и перед его взором пестрил цветами и запахами таинственный космос.
Картины развеялись, и перед глазами снова возник белеющий во тьме стальной потолок. И Сёма ощутил, что сердце его, доселе словно стоявшее как-то вкривь и вкось, наконец со скрипом протиснулось в какой-то нужный ему паз и встало, щёлкнув, на верное место. Сёма отпустил свои ошибки, отпустил своё убогое прошлое и плюнул на кликающего мышкой безумного игрока по ту сторону Мироздания.
В последний раз. Никогда больше не возвращаться туда, где облупленные обои, чадящая печка и поздний соседских петух. Забыть эти сладкие жёлтые сливы – они сгнили и сморщились. Забыть скрипучий диван – он облез и пропах плесенью. Забыть рисунок трещин на платформе. Забыть вообще дорогу на вокзал. Он много раз клялся. Должно получиться и сейчас.
Поезд замедлил ход. Сёма, повинуясь порыву, накинул куртку и глянул на спящую на нижней полке девушку. Она натянула одеяло на самый нос и отвернулась к стенке – только светлые волосы разметались по подушке. Надев куртку, он пошёл в тамбур. Проводник открыл дверь и разложил крыльцо.
Станция была незнакомая. Не тот рисунок трещин. Фонарь освещал табличку с названием, не разобрать, что написано... Сёма пытался вспомнить сон, что улетучился в один миг, пока он слезал с полки и надевал пальто. Там тоже был поезд, была эта девушка… было что-то ещё… Но он опять запомнил один только старый перрон.
Подумать только – как быстро обнуляются сны! Ещё пять минут назад он всё помнил, а только что стало пусто. Осталось лишь смутное чувство – будто надо выйти где-то на промежуточной станции, и тогда всё прояснится.
Но не прояснилось. Сёма стоял на незнакомой станции, табло показывало, что поезд едет из большого города в маленький, а он уже и не хочет, его там ничто не ждёт, а ждёт его обратно оставшаяся позади Алёна, которая снова была права. Он, маленький глупый Сёма, всю жизнь подчинявшийся незримым кликам мышки, вырвался из порочного круга, но обнаружил, что жизнь реальна и другие станции – существуют.
Вот только… Только что же ему опять снилось?
Автор: Александр Сордо
Больше рассказов в группе БОЛЬШОЙ ПРОИГРЫВАТЕЛЬ