Тётя Валя была красавицей. Именно про таких в сказках говорят «ненаглядная». Когда мамин брат дядя Осип (в семье все называли его Осиком), женился на Вале и привёл её к нам в гости, мне было, наверное, лет пять. Они сидели за столом, а на столе стояли тарелки с самой обычной едой – капустой, картошкой, рыбой. Все ели, пили, смеялись и пели песни, а я сидела в углу и смотрела на новую тётеньку, как на божество, спустившееся в этот капустно-картофельный мир с неба.
Дядю Осика я боялась. Он заходил в дом, садился рядом со мной на корточки, делал «козу» из огромных, чёрных пальцев и громким голосом, нараспев говорил: «Идё-ёт, идё-ёт ро-га-та-я. Забодает, забодает, забодает!». Я, оглушённая собственным криком, убегала, пряталась под кроватью и сидела там, как мышь. Осик хрипло хохотал и называл меня «трусихой».
Помню, как однажды, дядя катал меня на тракторе. Я тогда уже училась в школе и стыдилась быть трусихой. Большая, неповоротливая машина тряслась и дребезжала. Дико скрежетали гусеницы. Густо пахло горючим. Дядя рассказывал что-то веселое, но в тяжелом железном грохоте, нельзя было разобрать ни слова. Я вышла из кабины и неожиданно села в снег. Небо над головой качалось, как маятник. К горлу подкатила тошнота. «Как он ездит на нём целыми днями?» - подумала я вслед грохочущему монстру, и поползла под дерево блевать.
Ещё дядя подарил мне шкуру убитой лисицы. У неё был оранжевый мех – мягкий, пушистый, длинный. Лисица долго висела в комнате на гвозде. А когда я поступила в университет из неё, наконец, сшили шапку – большую, тёплую, дурацкую. Обычно в таких шапках снимают в кино махновцев. Через год, после того, как мне сшили лисью махновскую шапку, дядя Осик умер. Мама сказала: «Сердце остановилось». И пожаловалась никому: «Эх, Ося, Ося, не надо было так резко бросать пить».
…У тёти Вали тонкая, светящаяся кожа. Волнистое море волос собрано шпильками на затылке. Карие, раскосые глаза достались в наследство от бабки-монголки. От неё же высокие азиатские скулы и яркие, пухлые, как у ребёнка, губы.
Дядя Осик тоже красивый. Высокий, плечистый – косая сажень. Глаза чёрные, волосы-смоль, вьются непокорными кольцами. Кожа смуглая. Губы норовисто сжаты. Захохочет, блеснут белые, крепкие зубы. В тугих дядькиных жилах бродит добрая порция цыганской разбойничьей крови. Тоже в бабку уродился.
Какими тропами петляла судьба, сколько веков плела она замысловатый узор из человеческих встреч и разлук, ради того, чтобы в маленькой сибирской деревне родились однажды два таких красивых человека – тётя Валя и дядя Осик. Как талантливо смешивала она для них краски, вкрапляя в морозную синеву снегов золото кочевого огня и платину степных небес!
Тётя Валя была для меня - царица. Я селила её во дворце, среди бесшумных рабынь. Горделивые павлины гуляли по саду, распуская веера перламутровых перьев. Брызги фонтана, как самоцветы, падали в лазурную чашу, задевая бледно-розовые лепестки кувшинок. Диковинные рыбы плескались в синей воде. Тёплый ветер гладил глянцевый шёлк одежд и нежно играл волнистыми локонами. В воздухе разливался тонкий аромат жасмина и едва уловимый звон серебряных струн.
Красота тёти Вали не уживалась с резкостью звуков парадных барабанов, крикливостью запахов общепита, прямотой кумачовых лозунгов и грубостью фабричного кроя. Она обитала вне реальностей воплотившего её мира, в невесомости неизвестного измерения.
Дядя наоборот состоял из бьющей жизнью плоти. По нему тосковала тачанка, отбитая махновцами в бою за лихую, вольную жизнь. Он нёсся на ней по степи, не зная дорог, стрелял в упоении по врагам, а когда заканчивались патроны, яростно хватался за шашку и рубил без устали направо, налево, вкривь, вкось. И сердце откликалось на битву страстным, восторженным стуком и глаза наливались безумной кипящей кровью.
Но судьба, усиленно потрудившись над созданием тёти Вали и дяди Осика, что-то непростительно перепутала, а может, нарочно, поместила их в самый бесцветный отрезок истории, позднее названный кем-то «застоем». Да ещё забросила на малюсенький остров среди серого холодного океана: от дворцовых красот – только диковинные рыбы, от махновской вольницы – только беспробудное пьянство.
Отслужив в Морфлоте, дядя в конце 60-х попал на Курилы, где в это время усиленно вербовали народ для работы на рыбзаводах. Деньги, по советским временам, платили бешеные – в удачный месяц до семи-восьми сотен. Но и жизнь на островах была каторжной. Осик решил задержаться здесь ненадолго, подзаработать деньжат на светлое будущее. Вызвал жену. Расписался-то с ней ещё до армии, боялся оставлять в девках. Уж больно красивая, прямо кровь с молоком! Жили в крохотном домишке и радовались - другие-то вон, по баракам ютятся. А тут, как ни как, свой угол. Мои родители тоже выехали вслед за родней на заработки. Я приходила из тесной барачной комнаты в маленький дом, чтобы поиграть с годовалым двоюродным братом Витькой и полюбоваться тётей Валей. Брат почти всегда спал, а тётя хлопотала по хозяйству. Я сидела и ждала. Если Валентина выходила на улицу, я садистски будила мальчика – затыкала ему носик, щипала, теребила за щёчки. Он просыпался, тёр глаза, капризничал, ныл, плакал. Играть с ним не получалось.
Взрослые сутками вкалывали на заводе. В путину уходили на две, а иногда и на три смены. Знали, кончится рыба, не будет денег. А деньги здесь надо было любить, как ничто и никогда. Иначе вся это тупая, грязная, вонючая работа, вся эта скучная, однообразная, убогая жизнь теряли всякий смысл. И люди вкалывали, забыв какой на земле год, месяц и день. Они думали только о том, как однажды сядут в белый пароход и уедут в тёплые края, где среди цветущих садов купят себе уголок рая. Вот тут-то и начнётся их настоящая жизнь.
После работы мужики пили водку. Это было так же привычно, как заход солнца. Пили много, без меры. Дядя Осик с годами раздался, отяжелел, смотрел исподлобья недобро – повернёт литую бычью шею, глянет черным цыганским глазом, и мурашки побегут по коже. Но всё равно был красив, как запертый в клетке, матёрый зверь.
Валину красоту время не задевало. Облик её изначально нес в себе налёт недоступной миру джакондовской грусти. Женщины вокруг старились, души их грубели, обиды застывали в складках нахмуренных бровей. Тётя Валя, если и слышала что обидное, то лишь улыбалась в ответ ямочками на щеках. Дядя Осик смотрел на жену и ревновал. Дико, до боли в кишках. Ему даже казалось, будто и пьёт он, желая заглушить эту боль.
Ранним утром, когда ветер тянет с моря на остров пелену глухого тумана, головы местных мужиков трещат с похмелья. Шумит прибой, волны могучей силой сотрясают воздух. Дрожит в ознобе крохотной остров. Но шум в больной голове сильнее морского прибоя. И похмельную дрожь человеческого тела не унять никаким теплом. Только водкой.
- Валюха, налей водки.
- Нету.
- Налей, говорю! Знаю, что есть!
- Нету.
- Найди! Не то помру.
Валя грешным делом, думала: «Если помрёт, так нам легче станет». И несла водку.
Случалось, дядя допивался до чёртиков, до белой горячки.
Повзрослевшего сына порол без жалости. Хотел вырастить настоящим мужиком. А Витька, внешне вылитый отец, характером был добр и смирен. Дядю это бесило больше всего. «Мужик ты или нет?» - орал он и крошил всё, что попадалось под руку. Из-за этого отцовского «ученья» Витька по ночам писался в постель. Врачи помочь не могли, ссылались на нервное расстройство, говорили, не лечится.
Временами дядя приходил в себя и бросал пить – на месяц, на два. Тогда закидывал на плечо ружьё и отправлялся в лес. Охоту любил с детства. Мальчишкой стрелял уток на болотах, потом охотился на коз, промышлял соболя и лисицу. Случалось, ходил и на медведя - в домике на полу лежала огромная бурая шкура.
В лес Осик обычно отправлялся один, только собаку с собой брал. В деревне, где дядя вырос, обитали псы двух видов – Байкалы и Рексы. И те, и другие были здоровые, лохматые, с большими умными глазами. Людей не трогали, хотя при случае, охотно облаивали. Но на зверя ходили с азартом. И здесь, на острове, у дядя жила точно такая же собака, и звали её, конечно же, Байкалом. Пса привезли по заказу, с материка. Щенок тогда вполне помещался за пазухой. Осик вырастил его, выучил охотиться, быть хитрым, бесстрашным, беспощадным. Нередко дядя, недовольный собакой, бил её до полусмерти сапогами. Но Байкал отлёживался под крыльцом, поправлялся и преданно приползал к хозяину на брюхе. Лизал ему лицо розовым, тёплым языком и скулил от счастья. Дядя Байкалом гордился, по пьянке спал с ним в обнимку на полу. Целовал в нос. Разговаривал, как с человеком: «Байкалушка, один ты меня понимаешь. Один – любишь. А они кто нам? – спрашивал он у пса, показывая на жену и сына. – Они нам чужие. И мы им чужие». И дядя плакал, размазывая по лицу пьяные слёзы. В лесу у костра, он беседовал с собакой часами. Рассказывал ей про свои сложные отношения с сыном, про то, что растёт он сопляком и бабой. Много рассуждал про жену, говорил, что она ведьма, что таких сжигали в давние времена на кострах, чтобы они не наводили на людей порчу. «Другие, - говорил дядя, - бабы, как бабы. У меня их, по правде сказать, Байкалка, немало перебывало. Цыкнешь на них, пошлешь, они сразу сделаются ласковые, смышлёные, все команды без слов понимают. Просто с такими бабами, легко. А моя, глянет, сердце замрёт, диким стуком зайдётся. В народ с ней выйдешь, все вслед глядят. А кто им разрешал зенки таращить? Какое у них такое на это право!? А?». Собака внимательно слушала, положив широкую морду на лапы, время от времени сочувственно вздыхала и поскуливала. «Вот и я говорю, - отвечал ей дядя. – Может и не человек она вовсе, а другое-какое существо?». Ося ложился на подстилку из листьев и долго смотрел на звёздное небо, силясь понять, как там у них наверху всё устроено. В Бога он не верил, но понимал, что какая-то сила движет всеми этими далёкими, незримыми человеческому глазу мирами и он уважал эту силу, как всякую силу вообще.
Побродив по лесам, дядя возвращался с добычей домой и некоторое время держался, не пил. Однако, трезвость эта никому радости не приносила. Ходил Ося по посёлку тёмнее тучи и липкие мужские взгляды, брошенные в сторону Валентины, буквально доводили его до бешенства. В конце концов, он срывался и снова начинал пить, пуще прежнего. Витька часто просил мать: «Давай уйдём от него!» Валя прижимала к груди кудрявую голову сына и спрашивала: «Куда?» На острове спрятаться негде, всё здесь, как на ладони. Уехать в родной дом? Не поймут. Осудят. Веками в деревне властвовал над бабами один закон: вышла замуж – терпи, ни ты первая, ни ты последняя.
Пробовала Валя уговорить мужа перебраться на материк. Денег на собственное хозяйство уже вполне хватало. Она надеялась, что, начав новую жизнь, муж перестанет, наконец, пить. И ещё, на Большой земле, в крайнем случае, можно сесть в поезд и уехать на другой конец света, где их с Витькой никто не найдёт. Поначалу Осик говорил: «Подождём ещё годик и уедем. Слово даю». Но проходил годик и ещё один, а Валя и Осик продолжали жить на острове. И таких, как они, приехавших сюда на сезон, на пару-тройку лет, а оставшихся навсегда было много. Подобно астронавтам, прилетевшим на далёкую планету чужой галактики, где время двигалось по иным законам, островитяне уже не могли вернуться обратно. На Земле, пока они «летали», прошло несколько столетий, привычный мир неузнаваемо изменился. Другими стали не только города и деревни, дома и машины, другими стали люди, слова, да и сам воздух стал иным. Первые несколько лет островной одиссеи Осик ещё скучал по Большой земле. Но, отправляясь в отпуск, он вдруг понимал, что задыхается среди бестолковой городской суеты, грохота трамваев, бесконечных разговоров о магазинах, товарах, ценах. И в деревне дядя не находил себе места, чувствуя себя в родном доме сковано, неуютно. На вопрос земляков: «Насовсем приехали Осип Ипатыч или так, погостить?», угрюмо отвечал: «Погостить». Дядя силился представить себе, как он приедет сюда «насовсем» и ему становилось страшно. Всё, что связывало его когда-то с этим местом, было словно отрезано острым лезвием и даже не кровоточило. И тянуло его, коренного сибиряка, с родных краёв, где был он гостем, на далёкий остров с японским именем. Как магнитом тянуло. Да ещё и Валентина подливала масла в огонь. Мужики к ней так и липли. А мужиков на материке сколько? Тьма. Разве за всеми уследишь? Нет. Быстрее назад. Домой.
Я прожила на острове несколько лет и заболела какой-то странной кожной болезнью. Доктора сослались на излишне влажный климат. Если бы не этот случай, родители тоже никогда не смогли бы оторваться от той заколдованной земли. Даже узнав о болезни, мама с отцом уехали не сразу. Они отвезли меня к бабушке, а сами ещё пять лет оставались на острове. Всё это время дядю Осика и тётю Валю я видела редко, лишь во время отпускных набегов. Дядя полнел и старел, а тётя оставалась такой же красивой, как прежде. Взрослеющий Витька рассказывал мне островные новости и делился своим невесёлым житьём-бытьём. Спать его клали на раскладушку, а матрац, на всякий случай, застилали толстой клеёнкой. Старухи в деревне лечили испуг заговорами, а городские врачи микстурами. Но ничего не помогало, и частенько Витька просыпался по утрам на мокрых простынях.
Через пять лет, когда мама и папа покидали остров насовсем, Валентина слезами и мольбами уговорила дядю взять отпуск и поехать, присмотреть на материке жильё. К тому же, на заводе, по какой-то существующей в советской стране системе распределения автомобилей, Осику выделили талон на «Жигули». Машину надо было срочно выкупить.
Стояла тёплая ранняя осень. Самое время взять Байкала, да пойти в лес, на охоту. Побродить по следу, посидеть в засаде, вволю пострелять отъевшееся за лето зверьё. Нехотя, лениво собирался дядя в дорогу. Байкал скулил, чуя долгую разлуку с хозяином. Каждый раз он переживал дядин отъезд, как смерть. Выл, метался, срывался с привязи, бежал вдоль берега за исчезающим катером, кидался в воду и плыл, рискуя утонуть. Рыбаки вылавливали его обессиленного и водворяли обратно на цепь. Здесь пёс несколько ночей оглашал окрестность душераздирающим завыванием. Потом успокаивался, выбирал точку, откуда лучше просматривалось море, и, едва прикасаясь к еде, сутками чутко следил за прибывающими в порт кораблями. «Вот ведь, - говорили местные, - тварь, животное, а ведёт себя, словно человек». «Не-е, - отвечали им другие местные, - так любить может только собака, а человек так любить не может». «А стоит так вот любить-то? – спрашивали третьи. – Он её сапогами по морде, а она за ним в море!» Но никто им на это ничего не отвечал. Люди только поднимали головы и смотрели на высокий косогор, где неподвижно сидел исхудавший от тоски пёс. Потом они выдыхали грустно: «Э-э-эх-хе-хе!» и не понятно было, то ли они жалеют собаку, то ли себя, то ли просто так вздыхают, чтобы выбросить этот непонятный случай из головы.
Дядино приближение Байкал чувствовал за несколько километров. На горизонте только показывалась точка, а пёс уже срывался с места и нёсся навстречу. На следующий день Осик брал ружьё и шёл с Байкалом в лес. И не было в этот момент на земле существа счастливее, чем лохматая собака неизвестной породы с большими, умными глазами.
В этот раз пёс вовсе взбесился. Сначала он скулил и валялся у дяди в ногах, буквально не давая прохода, потом, посаженый на цепь, злобно рычал и лаял. К вечеру стал выть и не смолкал до тех пор, пока, среди ночи из дому не вышел Осик и не пришиб его тяжёлым сапогом по широкой морде. Тогда пёс затих и лёг в будку. Утром, когда хозяин, с огромным коричневым чемоданом спустился с крыльца, Байкал, даже не поднял голову, только покосил в его сторону печальным, обиженным глазом. Ося отдал соседу ключ от жилища, достал из кармана две сотни рублей и со словами: «Купи ему здесь чего-нибудь вкусненького», передал мужику деньги.
- Не боись, Ипатыч, сделаем всё в лучшем виде, и за домом приглядим и за Байкалом, - откликнулся приятель. – Ишь, как переживает, из конуры даже не вылазит.
- Старый стал, вот и не вылазит, - глухо ответил дядя, подкуривая от соседской папиросы.
Они помолчали, глядя на море, на сопки, на низко висящее солнце. Посёлок ещё спал. Всюду на косогорах неуклюже мостились старые домики. То тут, то там, среди отживших свой век бараков, появлялись приземистые многоквартирные строения. Из-за частых извержений вулкана, высоких зданий на острове не строили. Всё жильё здесь интуитивно прижималось к земле, и только серые лестницы, издали похожие на иероглифы, почти вертикально устремлялись к самым вершинам сопок и скалистых прибрежных склонов.
- Надолго едешь-то? – поинтересовался сосед.
- Хрен его знает. Разве разберёшь, что в этой жизни надолго, а что нет.
Сосед не понял, почесал затылок и хотел ещё о чём-то спросить. Но Ося, решительно втоптав в землю окурок, зашагал к калитке.
- Сколько ты ему денег-то оставил? – живо спросила Валя, когда они удалились от дома на почтительное расстояние.
- Две сотни.
- Зачем много так? Всё равно ж пропьёт.
Ося хотел обругать жену, но сдержался. Только стиснул сильнее зубы, отчего на скулах зло заходили желваки. Всю дорогу дядя оглядывался – не бежит ли следом пёс? Спустившись к берегу, искал глазами его силуэт на знакомом косогоре. Стоя на палубе, курил одну за другой горькие папиросы, пристально всматриваясь в очертания уплывающего острова. Байкал так и не появился…
Моим родителям тоже дали талон на автомобиль. Им полагался «Москвич». Когда обе машины – голубая и бардовая появились во дворе городской бабушки, на них сбежались смотреть все соседи. Нельзя сказать, чтобы они никогда не видели «Жигули» или «Москвичи». Да сколько угодно! Но всё же любопытство это по своему накалу ничуть не уступало лицезрению первого трактора или аэроплана. «Сколько ж такая стоит?» - спрашивали мужики, тыча в глянцевый бардовый бок. Услыхав ответ, присвистывали, и переходили к «Москвичу». Опять присвистывали. Потом дружно подсчитывали, сколько лет им надо не есть и не пить, чтобы накопить эти «тыщи». Получалось много, гораздо больше, чем самый выносливый человек способен жить без пищи и воды. Люди расходились, унося с собой смутные чувства зависти и обиды. Машины обмывали неделю. Угощали всех подряд, чем, в некоторой степени, искупили свою вину перед «безлошадными» согражданами.
Дядя Осик пил всё это время, что называется, по- чёрному. Допивался до ручки, но Валентину из поля зрения не выпускал. Мне как раз исполнилось четырнадцать лет. Странный возраст – ни то, ни сё, ни взрослый, ни ребёнок. О мире я имела самые идиллические представления и на тётю Валю по-прежнему смотрела, как на чудо природы. Только теперь, рядом с ней, я казалась самой себе неуместной. Как гадкий утёнок, боялся выплыть из своего дупла навстречу прекрасным лебедям, также и я стыдилось рядом с тётей своей обычности, заурядности. И, между тем, словно невидимые нити всё время тянули меня к ней. Если, Валя ненароком обращала ко мне взгляд, улыбалась ямочками на щеках, протягивала руку, я немела от счастья. А однажды, когда дядя Осик впал в очередное пьяное беспамятство, тётя Валя предложила вместе пойти в магазин «Ткани», чтобы выбрать ей отрез на новое платье. Я не поверила, ведь ко мне спустилось божество и заговорило со мной, как с равной.
Мы шли по пыльным улицам городской окраины, солнце горело над головой, птицы щебетали в высоких тополях. И я всю дорогу что-то без умолку рассказывала тёте. Она смеялась, отвечала тихим голосом. В жарком автобусе пассажиры с любопытством смотрели на нас и, мне казалось, будто они находят, что мы с Валей похожи. «Ну да, конечно, - думала я, вспоминая собственное отражение в зеркале, - брови у нас одинаковые и подбородок, пожалуй, тоже». Украдкой поглядывая на точёный Валин профиль, я обнаруживала у себя её прекрасные черты. Вот только никак не удавалось поверить, что, когда я моргаю, мои коротенькие, прямые, как стрелы, реснички, так же бесподобно взлетают вверх.
Выбор тканей в магазине оказался невелик. Тётя Валя, рассмотрев почти все образцы, нашла для платья тёмно-коричневый крепдешин, густо усыпанный мелкими белыми горошинами. Лёгкая, нежная материя напоминала на ощупь песок. Продавщица, ловко отмеряя ткань, подбрасывала её высоко в воздух, она летела, беззвучно опускалась на полированный прилавок, скользила и ложилась на краю, как бархан, ровными ступенями складок. Купив отрез, мы долго стояли на автобусной остановке. Валя подробно рассказывала, какое это будет прекрасное платье с широкой, струящейся юбкой, с пояском на зауженной талии, с рукавами-фонариками, с выпуклыми, как горошины, белыми пуговками и накидными круглыми петельками. Я мысленно видела её в этом наряде из тонкого крепдешина и радовалась красоте жизни, солнцу, лету, весёлым капустницам, тётке, продающей тёплый лимонад. Прошло минут тридцать. Автобуса не было. Валя стала нервничать и поглядывать на циферблат крохотных золотых часиков.
- Ну, где же он так долго? – сильно волнуясь, спрашивала она, и опять смотрела на часы.
- В это время автобусы всегда плохо ходят, - отозвалась продавщица лимонада, - пересменок у них. Минут сорок ещё простоите, а то и час.
Услышав такой прогноз, тётя Валя чуть не заплакала.
- Боже мой, - сказала она дрожащим голосом, - что же делать?
Не очень понимая столь резкой перемены настроения, я осторожно предложила поехать на такси.
- Что ты, если Ося узнает, плохо придётся!
- Тогда пешком. Минут за тридцать добежим. Правда, почти всё время в гору.
Мы бежали под палящим солнцем, подбадривая друг друга скупыми фразами: «Ничего, немножко осталось!», «Давай, давай, не отставай!». Не зная, как объяснить происходящее, я решила, что тётя шутит, на самом деле, это такая игра в морских пехотинцев. Сейчас пробежим ещё метров сто, она остановится, засмеётся и скажет про розыгрыш. Но Вале, похоже, было не до шуток. Она торопилась, не обращая внимания на выбившиеся из под шпилек волосы, расстёгнутую кофточку и забравшиеся в туфли мелкие камушки. Возле самого дома, мы остановились отдышаться. Валентина слегка поправила причёску и бросила на ходу: «Может, не проснулся ещё!». Дядя встретил нас у порога.
- Мы с Оленькой в магазин ходили за тканью ты же знаешь я давно хотела сшить новое платье на выход а ты спал вот я и решила сбегаю быстренько чего время-то терять глядишь пока то да сё раскрою да сошью тебе хотела сказать да будить не стала вот и Оля скажет мы до магазина только и обратно автобуса долго не было вот и задержались а отрез какой гляди.
Тётя говорила, говорила, а дядя молчал и зло смотрел на неё тяжёлым, похмельным взглядом. Потом выдавил из себя: «На выход, значит!», размахнулся и резко ударил по лицу свинцовой ладонью. Валя, едва не упав, закрылась руками, заплакала, продолжая говорить сквозь прорывающиеся рыдания.
- Ося пожалуйста Ося успокойся я ведь с Оленькой была ну куда я с девочкой-то могу пойти только до магазина и могу вот и ткань у нас в сумке достань Оля отрез красивый крепдешин коричневый я давно такой хотела ты зря беспокоился Ося мы туда и обратно автобус просто долго не шёл вот и всё…
Эти несколько минут казались мне бесконечными. Не было мыслей и чувств никаких, кроме страха – стою, словно истукан, и держу на вытянутых ладонях струящийся песок-крепдешин. Поздним вечером, лёжа в постели и снова переживая эти минуты – дом, дверь, дядя, удар, слёзы - я представляла, как бросаюсь на Осю с кулаками, как разбиваю в кровь его чёрное лицо, как он молит о пощаде, но я безжалостно бью его по глазам, по носу, по губам, хлёщу по заросшим грубой щетиной щекам, подбородку, хватаю за волосы и рву их. Я представляла себе эту картину сотню раз, и сладкое чувство мести притупляло боль от бессильной злобы с примесью стыда за свою трусость. А на кухне за столом сидели мама и Валя.
- Нет больше сил, - говорила Валентина, - хоть в петлю лезь, да Витьку жалко. Знаю, что давно надо бросить его и уйти, куда глаза глядят. Как бы тяжело не пришлось, а всё ж легче было бы, чем с ним.
Мама смолчала, не посочувствовала, хоть и сама с детства хорошо знала силу и крепость мужицкого кулака. Отец, вернувшись с фронта, пил запоем. Злым человеком не слыл, но жену, случалось, бил жестоко, так, что несколько дней отходила она от побоев, лёжа на печи. Под горячую руку доставалось и маме, старшей из шестерых детей. Муж ей тоже попался не злой, весёлый, компанейский, выпить любил по причине лёгкости и широты натуры. С женой дрался редко, без энтузиазма. Однако, телосложение имел богатырское, оттого удар по пьянке не всегда мог верно рассчитать. Но угрызений совести от этого не испытывал: ну случилось и случилось, на то она и баба, в другой раз на рожон не полезет. Мама, не в пример красавице золовке, характером отличалась норовистым, до дури упрямым. Спуску мужу не давала, лезла под удар то со скалкой, то со сковородкой, вот и ходила частенько в синяках, но горя своего не показывала, поплачет, стиснув зубы, в подушку и дальше. В душе, конечно, мама Валентину жалела. За глаза нет-нет, вздохнёт да обмолвится: «Кабы Вальке мой характер, давно б поубивали с Оськой друг друга!». Но в открытом разговоре против кровника не пойдешь, пусть он хоть сто раз не прав. Брат навсегда брат, а жена его, хоть и родня, а всё равно, чужая.
- Ты одна что ли, Валька, такая? – заговорила после долгого молчания мама. – На других погляди. У кого оно лучше-то? Ты хоть нарядная ходишь, как кукла – одних костюмов кримпленовых три штуки, часики золотые, серёжки с рубинами, по колечку на каждом пальце. Тут же лишний раз копейку на себя не потратишь, вздумаешь чё купить, так триста раз примеришься. А ты захотела, пошла, отрез купила. Ну, заехал он тебе по морде, велика беда…
Мама ещё что-то говорила, а я лежала в соседней комнате на кровати, слушала её и мысленно убивала своего дядю сто тридцать пятый раз. Потом я уснула. Но и во сне продолжала биться с кем-то темным, невидимым и очень сильным.
Через несколько дней тётя Валя и дядя Осик уехали. Больше я не видела их. Время от времени с острова приходили письма. В одном из первых посланий тётя Валя сообщала, что пёс Байкал во время их отпуска сдох. Две недели после отъезда хозяев не ел ничего, хоть и приносил ему сосед отборную еду – и рыбу, и тушёнку, и варёное крабовое мясо. Но Байкал только воду лакал, и то немного. «Ося первые дни переживал сильно, и пил, конечно, - писала Валентина. – А сейчас вроде как отлегло. Вчера даже сходил с Витей в кино. «Вий» называется. После фильма Витька боялся спать, а Ося смеялся над ним. Картина эта, люди говорят, и в правду, страшная. Ну, да, поди ж, не страшней нашей жизни.
Осень на острове стоит, как обычно, дождливая. Иной раз польёт, словно их ведра, а иной - моросит несколько дней к ряду, будто сквозь сито. Грязища кругом непролазная. А на прошлой неделе опять прошёл слух про землетрясение. По радио передавали, что в Японии был толчок 9 баллов, а нас только поколыхало маленько. Но люди бояться. Многие собрали вещи и спят прямо в одежде на узлах. Я тоже тайно от Оси собрала, что поценнее - документы, деньги, одежду, да спрятала поближе к дверям. Ося бояться не велит, трусихой называет. А мне и впрямь страшно, особенно, как вспомню позапрошлый год, когда трясло три дня к ряду, и все ждали цунами, так и не сплю по всей ночи… Надо выбираться отсюда, вот ещё зиму переждём и будем уезжать.
Рыбы нынче в путину много, так много, что завод не справляется. Пару раз катера уходили обратно в море и выбрасывали сайру за борт. Ося работает сутками. Я тоже всё время на заводе. Витя дома один. Сердце изнылось, как подумаю, а вдруг землетрясение, домишко-то старый, завалится, как карточный! В перерыве на сопку поднимусь, гляну на посёлок, всё легче. А вокруг одна вода и на земле, и на небе».
Проходила осень, и другая, и третья. Вместо писем почтальон всё чаще приносил открытки с ровными дежурными строчками: «Поздравляем с Новым годом! Желаем счастья, здоровья, долгих лет жизни. Валя, Осик, Витя». А однажды осенью он принёс телеграмму, в которой сообщалось, что дядя умер. Мама побежала на почту и заказала переговоры. Слышимость была плохая, приходилось изо всех сил кричать в огромную чёрную трубку: «Алло! Алло! Как? Как это случилось?! Алло! Как случилось?! Алло! Не слышу! Громче говори, алло, громче…» А с другого конца света тётя Валя, которая не умела кричать, до хрипоты шептала в такую же черноту: «Сердце! Остановилось! Инфаркт!..Алло! Нет, он не пил! Полгода! Да! Да! Алло! Алло! Сердце! Сердце! Не пил! Совсем! Долго! Алло! Почти полгода! Алло! Сердце! Не слышу! Алло! Алло!..»
Дядя всё-таки вернулся в родную деревню. Насовсем. Мама сказала, что не позволит хоронить его чёрт знает где, на каком-то клочке земли, который, чего доброго, возьмут, да и отдадут завтра японцам. И она поехала на остров и везла оттуда Осю в огромном цинковом гробу. Сначала по морю на корабле, потом по воздуху на самолёте, потом по земле на автобусе. Гроб зарыли на деревенском кладбище, поставив на могиле нездешнего вида памятник – синюю стальную дугу, похожую на волну. На гребне её разместили маленькую Осину фотокарточку и цифры 1942 -1982.
За кладбищем, через лесок – деревня. Избы, школа, клуб. Мальчишки гоняют на великах по широким улицам, старики сидят на лавочках у ворот, в окошках – герани и фуксии. Герани красные и белые, а фуксии – розовые. Во дворы и палисадники забираются козы, а большие, лохматые собаки – Байкалы и Рексы прогоняют их громким, хриплым лаем. За деревней – озеро. Рыбацкие лодки на песке. Ветер. Воздух колышется над водой. Белый катер маячит вдали. Чайки кричит в облаках. Шумит и шумит тайга.
Витька, едва закончив школу, тут же уехал из дому. И почти сразу женился. Всё-таки крепко помогла ему в жизни отцовская красота и стать. Невеста оказалась не из простых - дочка заместителя директора крупного строительного завода. Не красавица, но с характером. Дома вопрос поставила ребром – или Витька, или головой в омут. Отец смирился, как ни как единственная дочь. Тесть Витьке, к счастью, попался серьёзный, рассудительный. Пристроил парня на денежную работу, определил учиться в строительный техникум. Свозил к хорошему доктору, профессору психиатрии и от «ночных» проблем вскоре не осталось следа. А когда Витька, по Осиным стопам, пару раз крепко напился, врезал ему, как следует, по морде. И с тех пор пьяным его никто не видел, так разве что, маленько выпившим.
Бордовые отцовские «Жигули» Витька продал почти за бесценок. Десять лет простояли они без дела в просторном деревенском дворе. В наспех сколоченном из необструганных досок гараже, автомобиль поблёк и проржавел. Так на нём никто и не ездил. У «Москвича» судьба выдалась повеселее. Как-то соседи нашептали маме, будто отец разъезжает в нём по городу с кампанией красоток. Не долго думая, матушка схватила кувалду и расхлестала в «Москвиче» все стёкла. Пока родители выясняли отношения, я пришла в гараж, где стояла наша «ослепшая» машина нежного небесно-голубого цвета и сочувственно погладила её по теплому, железному боку. Всё вокруг было усыпано крохотными стеклянными кубиками. Они хрустели под ногами, как хрупкий лёд на утренней осенней луже…
После перестройки крупный строительный завод закрылся. И Витька – инженер-строитель, и тесть - заместитель по снабжению, и дочка-бухгалтер – все остались без работы. Но рассудительный снабженец быстро смекнул, что в свободной стране можно свободно воровать и торговать. За товаром в таёжном краю далеко ходить не стали. Открыли с дочерью и зятем лесозаготовительную фирму. Нашли в Китае хороших покупателей. Зажили так, как в другие времена и не снилось. У Витьки две дочери - Анжела и Жанна. Девчонок Виктор любит, но непременно хочет мальчика. Назовет Николаем, в честь тестя. В гости к матери Витька обязательно ездит раз в два года. Часто шлёт деньги. А вот наведаться на отцовскую могилу времени нет. Ещё лет семь назад хотел поменять памятник, да так и не собрался. По-прежнему нависает над Осиной могилой высокая стальная дуга, напоминающая волну. Впрочем, она ещё крепкая, только синяя краска облупилась местами.
А тётя Валя по-прежнему живёт на острове. Вышла замуж во второй раз. Я видела её на фотокарточке с новым мужем. Он совсем не красивый – пожилой, лысый, нос картошкой. Но к жене относится трепетно и, буквально, носит на руках. Через несколько лет после смерти дяди Осика у них родилась дочка. Я не видела её, но люди говорят, будто девочка, вылитая Валентина…