Каждую ночь что-то странное происходило в доме номер пять. Это становилось тем очевиднее, что ровно в одиннадцать часов из подъезда выходила маленькая девочка, она вытягивала руки вперёд, потом ставила их в стороны, потом делала оборот головой вправо и далее по часовой стрелке, если смотреть со стороны, потом в обратную сторону. Потом она зевала, взгляд её, доселе опущенный после вращения головой – поднимался, потом планомерно поднималась голова, медленно. Медленно. А потом девочка смотрела на небо и двигалась прочь, прямо, направо, направо, прямо-прямо-прямо-прямо, направо, прямо, и долго прямо, налево, долго прямо, и так блуждала она и блуждала, пока не выходила в поле. Там она останавливалась и смотрела вверх. Потом чесала себе левую руку, затем правую. Потом оголялись тучи, выглядывал свет полной Луны – и … девочка исчезала. Никто не видел её, только что стоявшую посреди поля.
Это волновало ум дворняжки Шарика. Он бежал сегодня упорно за девочкой. Рычал издали на неё, даже кидался вперёд, но потом останавливался, разворачивался обратно, смотря, не преследует ли его девочка, потом снова бежал за ней, но уже осторожно.
И вот он стоял далеко от девочки, щурил глаза, садился на хвост, чесал за ухом, глянул на Луну, вернул взгляд на поле – а девочки не было. «Не может быть!»
- Ну не может быть!
«Нет-нет-нет! Такого»
- НЕ МОЖЕТ БЫТЬ!!!
Шарик так разволновался, что даже скорей-скорей, ещё скорее побежал туда, где только что была девочка. Он обнюхал всё.
«Неужели Луна её забрала»
Шарик посмотрел на Луну с подозрением, но та снова была спрятана за облаками.
- Нет, такого не бывает. Определённо не бывает, - а Шарик понимал толк в определённом. Например, определённо он хочет есть, но совершенно неопределённо, когда это случится. А исчезновение девочки было определённо необъяснимым и неопределённо необъяснимым, но Шарик не мог теперь ни думать, ни даже понимать происходящего. Он решил дождаться здесь рассвета.
Сидел себе, ждал рассвет. Вот ждал и ждал. Сидел и сидел. А рассвет всё не приходил. В конце концов ему ужасно захотелось спать. Так ужасно, что он прямо чувствовал, как ему на его уставшую спину опускается простыня, мягкая, приятная, кутает его, Шарику стало жарко, он хотел пошевелиться, а не мог – он и в самом деле был закутан в простыню, а простыня вдруг поднялась с ним над землёй и полетела, всё быстрее и быстрее – потом настолько быстро, что Шарик только скулил и, закрыв глаза, лишь чувствовал, как обдувает с силой его нос ветер, но телу было тепло, немножко покачивало. И страх, в конце концов, забылся, Шарик даже расслабился и – уснул.
А проснулся Шарик уже снова на том месте, с которого он начал преследование девочки.
Было уже утро. Из дома вышла та самая девочка, следом ещё одна, её сестра, они разговаривали, Шарик побежал за ними, девочки шли, болтали о разных куклах, о косынках, об Иване Торчкове и лысой бабушке, про которую рассказывал папа, ужасно много смеялись, передавали друг дружке конфеты. Они шли в школу. Учились в разных классах.
Шарик проследил до школы. Девочки, конечно, видели его. Младшая, та самая, которая выходит по ночам – даже кинула ему половину сосиски со своего обеда. Шарик долго обнюхивал сосиску, смотрел искоса на девочек, тихонько поднял и пережёвывал её, подкидывая чуть, коренными зубами, а потом облизнулся и снова уставился на них, и снова облизнулся.
- Больше не дам, - сказал та девочка.
«Не очень и хотелось. Лучше расскажи, куда ты девалась этой ночью.»
Старшая девочка уже ушла, а Шарик очень разволновался от своих мыслей.
- Что? Что ты сказал? – спросила девочка.
Шарик онемел. Вот ведь как бывает – оказывается, он не думал, а говорил… он повернулся и убежал скорее прочь, лая на ходу во всю глотку. Потом перестал лаять, остановился, свернул за угол здания, прижался к нему боком, отвернул голову и стал прислушиваться к тому, как он произносит свои мысли:
- Ты, - и его уши шевельнулись, - куда-то, - снова шевельнулись, - ходишь, - он опять шевельнул ушами, подумал чуть громче, - ХОДИШЬ! – и тут определённо в его уши раздались слова. Шарик принялся ходить туда-сюда… «Что же делать, что делать» - шептал Шарик.
- Ну, с чего я могу говорить…
Мимо проходившая бабушка посмотрела на Шарика:
- Гав! Гав-гав, - сказал Шарик. Бабушка что-то проворчала:
- Кажется, кефир-то был испорченный, а я ведь говорила деду, что испорченный, а он мне – ничего он не испорченный, ещё до послезавтра – а мне эвон какое уже мерещится – вот приду и скажу ему, что кефир испорченный, а то говорит, не знает что. Я ведь знаю, что кефир-то испорченный. А он мне «Я вчера его только открыл, я вчера открыл». А кто его в холодильник не убрал! А!? Ну разве мог он не испортиться – вчера открыл и в холодильник не убрал! – бабушка прямо так разволновалась, даже прикрикивала куда-то вбок, и удалялась прочь, «Не испорченный, не испорченный…», Шарик смотрел на неё. Молчал. Потом побежал подальше, убежал в самое поле, где и видел, как исчезла та девочка.
- Значит, я говорю. А если я говорю, то что?
«Могу попросить поесть»
- Могу попросить поесть. Почему только поесть? – Шарик почесался. Ему стало весело. Теперь жизнь может наладиться. Наконец-то хоть что-то интересное происходит с ним в последнее время. Он сел на хвост и обчёсывался. Блохи так прямо и заели его.
- Девочку теперь надо высматривать только в следующее полнолуние. А пока надо держать рот на замке.
Шарик остановился около магазина с мясом, оттуда приятно доносился сладковатый запах свежего мяса… «Говядина…» Шарик мечтательно втянул воздух…
В следующий раз Шарик достал кофе. Целый пакет. Растворимого. Пластиковый. Все эти банки не поддавались его лапам. Он сидел и ждал девочку. Снова смотрел на её стеклянный взгляд, её движения шеей, шёл за ней до самого поля, но теперь не сводил с неё глаз и шёл прямо на неё.
Он стоял в двух шагах, когда вышла Луна, девочка изогнулась, кожа на её лице стала меняться, её глаза вытягивались и втягивались обратно, всё тело ходило ходуном, рот открывался всё шире и шире, кожа срывалась кусками, обваливалась вниз, девочка растягивалась и растягивалась, и растягивалась и растягивалась. «Оборотень!»
- Ооааэээ, - только и вырвалось из глотки Шарика, пакетик кофе вывалился из его пасти, и лежал где-то в траве …
Девочка обернулась на его слова, Шарик чувствовал её взгляд каждым волоском на своей шкуре, но как назло не мог шевельнуться даже на миллиметр, Шарик просто онемел, оцепенел от увиденного, и тут ещё ко всему – бах! – Луна стала совсем яркой – а девочка стала совершенно белой, белой до невозможности – совершенно белоснежной, невообразимо ярко-белой – ПРО-СТЫ-НЬЮ!
- Ик! – икнул Шарик.
- Ик! – снова икнул он.
Он понял, куда девалась девочка в прошлый раз: она превращалась в простынку, и потом просто исчезала в неизвестность, ведь Шарик не находил её даже в таком белоснежном виде.
- Опоро-, обропо-, опоростень! – закричал громко Шарик, а простынка вдруг взлетела, крепко спеленала его, и он услышал:
- Тише! Ты кого-нибудь разбудишь, дурачок!
А Шарик и так ничего не мог сказать, и даже едва дышал. Простынь так крепко его спеленала, что Шарик почти хрипел. Позже она чуть освободила его и взлетела вверх.
- Не рассказывай никому. И, вообще, хватит болтать.
- С тебя сосиска, - Шарику хотелось сторговаться и сосиску.
- Никакого шантажа, - сказала простынь Шарику.
- Шантажа не бери. Бери со-сис-ку, - Шарик сказал это с полной уверенностью. Он никогда слыхом не слыхивал про шантаж, а вот про сосиски слышал и вполне даже любил их вкус.
Простыня накренилась чуть вбок:
- Я тебя скину сейчас, и никто не узнает.
- Зачем? – удивился Шарик. – Я просто попросил сосиску. Я целый месяц ждал, когда ты опять пойдёшь на это поле, всё думал, куда же ты деваешься. А ещё я вспоминал сосиску. Но сосиску я просто так вспоминал. Чтобы съесть.
Простыня ничего не сказала, и просто отнесла Шарика к дому. А сама улетела куда-то…
Шарик же чуть походил туда-сюда возле своего места, позевал во всю пасть, немножко поворчал что-то про себя, и перед самым сном всё думал про сосиску: «Эти дурацкие опоростыни… Уж лучше сосиска. Ничего интересного.» Но сам думал, что хорошо, что это был не настоящий оборотень, снова зевнул и крепко уснул.
А утром около него на газетке лежала сосиска…