(«На всякого мудреца довольно простоты»)
Что же, проследим, как Егор Дмитрич делает карьеру?
Автор не указывает, сколько времени проходит между первым и вторым действием. Вероятно, не слишком много. Однако Глумов уже успел сделаться своим человеком в доме Мамаевых. И сейчас перед нами предстают его встречи и беседы с теми людьми, которые могут помочь ему в достижении цели.
Что сразу бросается в глаза? Мне кажется, умение найти свой подход к каждому. Ещё при первой встрече с Мамаевым можно было заметить, как он «подлаживается» к собеседнику.
Из рассказа Курчаева мы вместе с Глумовым узнали о любви дядюшки к чтению наставлений: «Он считает себя всех умнее и всех учит. Его хлебом не корми, только приди совета попроси», - равно как и о том, что эти наставления всем надоели: «Поедет по лавкам пробовать икру, балык; там рассядется, в рассуждения пустится. Купцы не знают, как выжить его из лавки, а он доволен, всё-таки утро у него не пропало даром».
И теперь Глумов при первой же встрече с дядюшкой, не знающим, к кому он попал, реализует свои слова о том, что подобным людям «надо льстить грубо, беспардонно». Выслушав рассказ о гимназисте, не пожелавшем слушать поучения, он горестно вздохнёт: «На опасной дороге мальчик. Жаль!» - и сразу расположение собеседника завоёвано (того даже не очень смутило слишком уж откровенное заявление «Я глуп»), а теперь можно и потихоньку завести разговор о богатом дядюшке, с которым он якобы «видеться не желает»: «Он человек богатый; придёшь к нему за советом, а он подумает, что за деньгами. Ведь как ему растолкуешь, что мне от него ни гроша не надобно, что я только совета жажду, жажду — алчу наставления, как манны небесной. Он, говорят, человек замечательного ума, я готов бы целые дни и ночи его слушать».
И вот уже «случайно» познакомившийся со своим родственником и нашедший внимательного слушателя Мамаев растаял: «Нет, ты заходи, когда тебе нужно о чём-нибудь посоветоваться». А тот, разумеется, и рад стараться: «Когда нужно! Мне постоянно нужно, каждую минуту. Я чувствую, что погибну без руководителя».
И чуть позднее мы услышим, как маменька Глумова, верная его соратница, рассказывает: «Сына у меня совсем отбили. Он меня совсем любить перестал, только вами и грезит. Всё про ваш ум да про ваши разговоры; только ахает да удивляется». И Мамаев уже рекомендует племянника для «литературной отделки» «прожекта» Крутицкого. Понимает ли он, что рекомендуемый откровенно лжёт, заявляя: «Временем это на меня просветление находит, вдруг как будто прояснится, а потом и опять. Большею частию я совсем не понимаю, что делаю. Вот тут-то мне совет и нужен»? Несомненно! Сам Глумов потом, когда маска с него будет сорвана, скажет: «Вы видели, что я притворяюсь, но вам было приятно, потому что я давал вам простор учить меня уму-разуму. Я давно умнее вас, и вы это знаете, а когда я прикинусь дурачком и стану просить у вас разных советов, вы рады-радёхоньки и готовы клясться, что я честнейший человек».
Здесь же он вспомнит, как дядя учил его «ухаживать за своей женой, чтобы отвлечь её от других поклонников», - но ведь свою атаку на тётушку Егор Дмитрич начал ещё до подобных советов – не случайно же маменька расскажет Клеопатре Львовне: «А ведь как хотите… близость-то такой очаровательной женщины в молодые его года… ведь ночи не спит, придёт от вас, мечется, мечется…» И сам он откровенно будет намекать на отнюдь не родственную привязанность, заявляя, что молодую тётку-благодетельницу полюбить «можно, но не должно сметь»: «И к чему же бы это повело? Только лишние страдания». Напутствия Мамаева («Женщины не прощают тому, кто не замечает их красоты… можешь иногда, как будто по забывчивости, лишний раз ручку поцеловать, ну, там глазами что-нибудь... Ну, иногда вздохни с томным видом. Всё это немножко щекочет их самолюбие!») лишь ускорят его действия, а заодно и помогут как бы невзначай сделать следующий шаг: «Чтоб со стороны не подумали чего дурного, ведь люди злы, вы меня познакомьте с Турусиной. Там уж я открыто буду ухаживать за племянницей, даже, пожалуй, для вас, если вам угодно, посватаюсь. Вот уж тогда действительно будут и волки сыты, и овцы целы».
По-моему, гениально: «для вас» посватаюсь – а сам только об этой невесте (точнее, о её приданом) и мечтает! И вот уже Егор Дмитрич, не стесняясь, признаётся тётке в любви: «Я ваш раб на всю жизнь. Карайте меня за мою дерзость, но я вас люблю. Заставьте меня молчать, заставьте меня не глядеть на вас, запретите мне любоваться вами, еще хуже — заставьте меня быть почтительным; но не сердитесь на меня!.. Да, я сумасшедший! Мне показалось, что меня манит блаженство, и я не побоялся кинуться в пропасть, в которой могу погибнуть безвозвратно. Простите меня!»
А каковы подлинные чувства Глумова к ней? Думаю, что любовью там и не пахнет (грешный человек, что-то не верю вообще в то, что он способен любить). Совершенно ясно, что в дневнике своём он влюблённую тётку не пощадил. Не случайно запись о себе она будет читать, «отирая слёзы»: «Ах, Боже мой! Это про меня-то! Мне дурно, я падаю… Низкий, низкий человек!» Вот здесь – главный просчёт Глумова, слишком поздно осознавшего: «Зато уж ведь и злей-то женщины ничего на свете нет, если её обидеть чувствительно. Страшно становится. Женщина отомстит ужасно, она может такую гадость придумать, что мужчине и в голову не придёт». Но это ещё впереди…
Зато в этой же сцене будет разговор с Городулиным, который мнит себя либералом. «Городулин в каком-то глупом споре о рысистых лошадях одним господином назван либералом; он так этому названию обрадовался, что три дня по Москве ездил и всем рассказывал, что он либерал», - язвительно запишет Глумов в дневнике. И в разговоре с ним произносятся демагогические речи: «Нет, вы дайте мне такую службу, где бы я мог лицом к лицу стать с моим меньшим братом. Дайте мне возможность самому видеть его насущные нужды и удовлетворять им скоро и сочувственно», – и «порядочные люди» уже «сошлись»: «Через две недели он будет определён».
Самое здесь любопытное для меня – прикидываясь либералом и перечисляя с осуждением «лакейские качества», Глумов, по существу, говорит о том, что делает сам: «Не рассуждать, когда не приказывают, смеяться, когда начальство вздумает сострить, думать и работать за начальников и в то же время уверять их со всевозможным смирением, что я, мол, глуп, что все это вам самим угодно было приказать». Разве что речь идёт не о начальниках по службе…
«Нельзя довольно налюбоваться тобой, маститый старец! Поведай нам, поведай миру, как ты ухитрился, дожив до шестидесятилетнего возраста, сохранить во всей неприкосновенности ум шестилетнего ребёнка?» Так в дневнике Глумова охарактеризован Крутицкий – «старик, очень важный господин», по определению автора.
Однако в сцене с ним Егор Дмитрич вновь являет своё умение «найти ключик» к каждому, и его слова: «Когда в кабинете с глазу на глаз с вами молодой человек стоит навытяжку и, униженно поддакивая, после каждого слова говорит “ваше превосходительство”, у вас по всем вашим членам разливается блаженство», - совершенно точны.
Справедливости ради нужно заметить, что Крутицкий (кажется, единственный из всех) всё же действительно немного усомнился в Глумове. Сказав, что перед ним «и с умом, и с сердцем малый», он отметит: «Он льстив и как будто немного подленек», - правда, тут же успокоит себя: «Ну, да вот оперится, так это, может быть, пройдёт. Если эта подлость в душе, так нехорошо, а если только в манерах, так большой беды нет; с деньгами и с чинами это постепенно исчезает».
Но ведь и Крутицкий охотно пользуется услугами Глумова, который потом спросит: «Может быть, вы вашим проницательным умом убедились в моей нечестности тогда, как я взялся за отделку вашего трактата? Потому что какой же образованный человек возьмётся за такую работу? Или вы увидали мою нечестность тогда, когда я в кабинете у вас раболепно восторгался самыми дикими вашими фразами и холопски унижался перед вами? Нет, вы тогда готовы были расцеловать меня». И даже рекомендует его Турусиной как молодого человека, «какого ей нужно», в качестве жениха для Машеньки: «Скромен не по летам, умён, дворянин, может сделать отличную карьеру. Вообще славный малый… малый славный… Парень хоть куда! Далеко пойдёт, далеко, вот увидите».
*****************
В одной из предыдущих статей я упомянула Дантов Ад, и кто-то из комментаторов откликнулся, что я уж слишком строга, так как в девятый круг Глумова даже сам Курчаев не послал бы, даже если бы читал Данте. А если всё же продолжить строгий суд? Где у Данте находятся лицемеры?
В предпоследнем круге, в так называемых Злых щелях: они облачены в одеяния из тяжёлого свинца и при этом должны «кружа… устало двигаться вперёд». Наказание суровое!
Если понравилась статья, голосуйте и подписывайтесь на мой канал!Навигатор по всему каналу здесь
"Путеводитель" по пьесам Островского - здесь