Предисловие и предыдущие главы можно посмотреть здесь 👇
Москву я признала, потому что структурно она не изменилась, но её атмосфера претерпела полное изменение. Она стала столицей, и, следовательно, население сильно увеличилось. Только государственным чиновникам разрешалась одна комната на душу населения, остальные должны были довольствоваться кубическими метрами. Таким образом, большинство квартир и частных домов превратились в кроличьи норы. Большие особняки были либо правительственными учреждениями, либо закрыты, ожидая превращения в музеи или учреждения. Хорошо одетых прохожих не было. Женщины либо носили на голове крестьянские платки, либо ничего. Их волосы были коротко подстрижены, как у мальчиков. Чулок у них не было, а башмаки были парусиновые, аналогично и у мужчин. Меня поразила короткая юбка.
Большое впечатление произвело на меня количество магазинов, а также открытые ларьки со сладостями, табаком и всевозможными секонд-хендами, от женских чулок до драгоценностей. Все кинотеатры и театры были открыты. Я только раз в жизни была в кино и пару раз в театре. Улицы были завалены очистками от фруктов, клочками бумаги, скорлупой от семечек, видимо их никогда не чистили. Трамваи катились вверх и вниз, битком набитые солдатами, которые еще могли пользоваться ими бесплатно, иначе они были дорогими. Было открыто несколько церквей.
Надо было признать, что улучшение было. Шествия, бесчинствующие толпы исчезли. Нравы были плохие, но какой-то порядок был - период анархии прошел. Внешне бронированный кулак правительства не был слишком заметен, хотя очень заметен, когда проходишь мимо правительственных зданий. Их охраняли суровые, хорошо одетые, рослые красноармейцы с заряженными винтовками в руках. На поясах висели тяжелые револьверы. Однако лица большинства людей выглядели веселыми, полными надежды. Всю зиму их кормил Американский Красный Крест, а НЭП разрешение частной торговли обещало новую эру легкости и большей свободы.
По прибытии мы поехали на ветхом извозчике туда, где жила подруга моей матери, Натали Шевич. Ее квартира находилась на втором этаже дома на узкой улочке, в стороне от одной из главных магистралей. Она была дочерью генерала Шевича, но вышла замуж за партийного человека, преподавателя Московского университета. По этой причине им было разрешено занимать квартиру из трех небольших комнат. Я сразу узнала Натали. Она не сильно изменилась, разве что ее темные волосы были коротко подстрижены. Она по-прежнему была элегантна и носила туфли на высоких каблуках, которые, как мне показалось, очень ей шли. Она оказала нам теплый прием и заверила нас, что теперь, когда мы здесь, все будет гладко. Мы должны получить наши разрешения на выезд за границу в течение месяца.
Мы сели за стол, как нам казалось с роскошным пиршеством. Оно состояло из наваристого мясного супа, за которым следовала большая тарелка риса со смородиной и сладкой сгущенкой. Рис был для меня полной новинкой. Ксения даже не вспомнила, что ела его. Вся эта провизия была дана американским Красным Крестом. Без такой помощи, сказала нам Натали, прошлой зимой погибло бы три четверти населения Москвы.
На это мой отец заметил, что, хотя он и рад помощи для народа, в конечном счете она только поможет удержать большевистское правительство, которое в противном случае могло бы не пережить голод. Он только надеялся, что нынешняя снисходительная политика не была ловкой приманкой. Он читал некоторые книги Карла Маркса и Ленина. Ленин специально подчеркивал необходимость иногда отступить назад, чтобы сделать более длинный скачок вперед.
Натали изменила тему разговора. Хотя ее мужа не было дома, его присутствие чувствовалось, потому что она никогда не забывала, что она его жена. Отец обычно жил с ней, но мы приехали в тот момент, когда он был в отъезде. Все это было очень сложно для партийной жены и свидетельствовало не только о большой щедрости с ее стороны, но и о том, что партийные люди способны на сострадание.
Вскоре она получила большую посылку, отправленную Мисси через Немецкий Красный Крест. Она состоял из хлопчатобумажных платьев, сшитых Мисси для меня и Ксении, нижнего белья, чулок и пары туфель для каждой. Анюта не была забыта, для нее был сверток выброшенной одежды Мисси, а также очки, в которых она очень нуждалась. Потом специально мне прислали шубу Мисси.
«Я не могу представить, зачем она это прислала», — прокомментировала Натали. «Такой вес. Вы будете в Берлине задолго до зимы».
Была еще одна посылка, на этот раз от моей матери. В ней она прислала мне один из своих костюмов из темно-синей ткани и пару блузок. Я схватил его и исчез в спальне Натали, чтобы переодеться, потому что мне было очень стыдно за свою одежду. К моему удовольствию, оно подошло мне так, как будто было сделано для меня, а значит, я была того же роста, что и моя мать. Возможно, даже выше, так как юбка едва прикрывала колени. Отец показал мне, как заправлять блузку.
После этого ему пора было уходить. Он отвез Анюту к людям, у которых останавливалась Мисси, к банкирам, Киршбаумам. Все наши семейные дела велись через их банк. Младший брат моего отца, погибший на войне, женился на сестре господина Киршбаума. Мы с Ксенией должны были остановиться у Натали, а отец у своих старых друзей. Ксения была передана мне под опеку. Проще сказать, чем сделать. Она была дикая, как мартовский заяц.
На следующее утро отец позвал Натали, и они оба пошли подавать наши прошения о разрешении на выезд за границу. Днем он повез меня и Ксению к Киршбаумам. Он крепко держал Ксению за руку, ибо ее привычка убегать вошла в поговорку. Однако шум улиц временно подавил ее. Я подумала, что она хороша со своим загорелым лицом в красивом хлопчатобумажном платьице, совсем не маленькая крестьянка. Я тоже гордилась своим новым костюмом. Отец тоже казался другим. Он так хорошо вычистил свою одежду и наполировал ботинки, что все они выглядели почти новыми. Я надеялась, что у него останутся деньги, чтобы купить ему новую пару ботинок. Он был весел, маршировал развязно, иногда напевал себе под нос. Страшно было подумать, что ему придется вернуться в этот ужасный Нижний Новгород.
Господин Киршбаум и его жена приветливо встретили нас. Их очень хороший дом был разделен на квартиры, но в качестве смотрителей им было разрешено оставить на первом этаже три комнаты с кухонькой и кладовой. В этой кладовой стояло нечто вроде кровати, на которой спала Анюта. Я смотрела на это с ужасом, потому что бедной Мисси приходилось спать на этом и она никогда не жаловалась. Это был просто тонкий матрац, уложенный на два сундука. Кругом были полки, заставленные банками сгущенки, мешками с рисом, белой мукой. Господин Киршбаум по-прежнему работал финансовым советником правительства, хотя на какое-то время его сажали в тюрьму. Он определенно был в тесном контакте с Красным Крестом. В обмен на питание и жилье Анюта должна была готовить для них.
У Киршбаум были две дочери. Одна, Ирина, примерно моего возраста, другая возраста Ксении. Ирина показала мне свою комнату. Она была небольшой, но имела диван-кровать, настоящее кресло, письменный стол. Я завидовала ее комнате, она завидовала моей худощавой фигуре и спрашивала, как мне удается оставаться такой худой. Сама она была очень высокой, толстой и белокурой, как и ее отец.
«Я полагаю, это из-за работы в поле, много изнуряющего труда. Посмотрите на мои руки». Я с гордостью поднял ладони. Их мозолистая кожа не вызывала у нее восхищения. Ее собственные руки были белыми, тщательно ухоженными. Это повергло меня в шок, ведь одной из целей революции было уничтожение белоручек.
«У вас буржуазные руки», — сказал я пренебрежительно.
«Я не полевой рабочий», — воскликнула она с негодованием. «Я хожу в среднюю школу. Я буду профессиональной женщиной, для этого не нужны мозолистые руки». Затем она рассказала о своей школе, о празднике, который она проводила со своими одноклассниками, о походе, который должен быть очень веселым. Она говорила о кинотеатрах. Спрашивала знала ли я этого актера, эту актрису?
Я полностью плавала. О том, что такие взгляды и образ жизни существуют за пределами России, я догадывалась, но внутри России.... Я была рада, когда пришло время вернуться к Натали.
Прошла неделя, и отец мрачно сказал мне, что надежда Натали на то, что мы получим наши разрешения в течение месяца, была выдачей желаемого за действительное. Он надеялся проводить нас перед возвращением. Теперь лучше всего было оставить нас здесь и вернуться в Нижний Новгород. До выдачи разрешений может пройти несколько месяцев. Натали любезно предложила послать нас на эти два месяца к ее свекру, школьному учителю под Москвой, где было много места и еды и, где в настоящее время находился ее родной отец.
Мне не понравилась эта идея. Я надеялась научиться у Натали некоторым путям цивилизации. Однако теперь я привыкла мириться с неизбежным. Мы пробыли еще неделю в Москве, и отец каждый день приходил ко мне. Он предупредил меня, что свекор Натали очень левый, и что нужно быть очень осторожным. Его беспокоило еще одно обстоятельство. Денег от мамы по-прежнему не было.
Наконец настал страшный момент расставания с отцом. На следующее утро он уезжал, а днем Натали должна была отвести нас к школьному учителю. Натали и ее муж ушли, оставив нас вдвоем. Ксению уложили спать. Бедняжка много плакала, потому что была очень привязана к отцу. Был очень жаркий вечер, близилась гроза. Окна квартиры были открыты настежь, но воздух через них не поступал. Мне так много нужно было сказать отцу, но слова отказывались слетать с моих губ. Я не сводила с него глаз, стараясь навсегда запечатлеть его образ в своем сознании. Он ходил по комнате, куря бесконечные сигареты. Я была рада, что на карманные деньги, которые прислала мне Мисси, я смогла купить ему большой запас длинных трубочек с картонными держателями, которые он любил больше всего.
— Возможно, когда-нибудь ты выйдешь замуж, — резко сказал он. Я была поражена. Я не думала об этом.
— Хорошо бы тебе выйти замуж, если бы ты встретила мужчину, который мог бы о тебе позаботиться, — продолжал он, продолжая ход своих мыслей. — Твоя мать — слабая тростинка, на которую нельзя опереться. Я бы хотел, чтобы ты отправилась прямо к своему дедушке, который является разумным человеком, но для нее естественно желать быть с тобой какое-то время. Мисси будет присматривать за тобой. Она обещала мне это. Если бы вы могли быть с ней в Ирландии, я бы хотел именно этого. Там вы могли бы закончить учебу. Это земля вдали от большинства беспорядков».
Он снова замолчал, потом снова заговорил.
— Так много хочется сказать своему ребенку, чтобы защитить его. А сколько ты запомнишь или хотя бы выслушаешь? Впрочем, в тебе есть толк, хотя нужно время, чтобы найти его. Одно я ненавижу в женщине - пошлость, и нарисованные, искусственные лица. Это против природы, все эти выдумки-маски.
— Но, папа...
— Нет, папа. Я знаю, что вы будете пудрить себя. В самой лучшей женщине есть коварство. Это я прощу, но пошлость - никогда. Вы будете писать раз в месяц всегда.
— И ты ответишь? Ты не писал маме писем, только открытки, когда был в плену. Это ее обидело.
— Я сожалею об этом. Но свиньи лагерных цензоров читали вслух все наши письма и шутили над ними. Пока я жив, я буду писать письмо раз в месяц.
Было совсем темно, мы не удосужились включить свет. Нас устраивала эта тьма, потому что она скрывала наши лица. Я заговорила о чём попало, о красной корове, о дяде Иване, о нашем урожае. Когда друзья расстаются с осознанием того, что это может быть навсегда, это хуже смерти. По крайней мере, в смерти есть что-то чистое и окончательное.
Он встал. Я знала, что момент настал. Бесполезно усложнять. Мы поцеловались. Мы оба очень хорошо играли свои роли, не показывая никаких эмоций. Я включила свет и принесла ему шляпу. Я даже успела улыбнуться и сказать спокойным голосом, только это прозвучало несколько отдаленно для моего уха: «Смотри, не переутомляйся, и береги себя. И сразу же напиши мне по возвращении».
Я очень осторожно закрыла за ним дверь и побежала обратно в гостиную. Я высунулась из окна, чтобы наблюдать за ним, пока он не свернул за угол. Снаружи не было ни души. Я видела, как он сделал паузу и закурил еще одну сигарету, сложив руку над спичкой. Затем он быстро зашагал по улице. Он не оглянулся. Я стояла, наблюдая за ним, мое сердце было одной ноющей пустотой, безмолвные слезы текли по моим щекам. Он уходил из моей жизни. Нехорошо так любить кого-то. Улица была теперь так же пуста, как и мое сердце.
Пребывание со школьным учителем было столь же однообразным, как я и ожидала, за исключением того, что мы были хорошо накормлены, и мне не оставалось ничего иного, кроме как ухаживать за Ксенией и читать Дарвина, её особого любимца. Наступила осень, а разрешений по-прежнему не было. Отец в письме посоветовал мне самой поехать в Москву и посмотреть, смогу ли я ускорить дело. Проблему с Ксенией решило любезное предложение соседки подержать ее до выдачи путевок. Она была женой известного издателя, который теперь был управляющим в правлении своей бывшей фирмы. Натали не могла мне помочь. Ее отец был теперь с ней, и я думаю, что она начала опасаться осложнений от того, что вокруг нее было слишком много людей старого режима. Также она ждала ребенка. В конце концов, Киршбаумы согласились взять меня. Взамен я должна была помочь их дочери Ирине с ее французским языком.
Но казалось, что мое присутствие в Москве не ускоряло получение разрешений. Дважды в неделю я ходила в офис ГПУ, страшной полиции, чтобы узнать о них. Процедура мало менялась. Солдат вел меня в большой зал ожидания со скамейками вокруг. Повсюду были солдаты, наблюдавшие за всеми, вероятно, думая: «Очередная буржуазная крыса пытается сбежать». В зале ожидания всегда было много людей.
Каждый из нас терпеливо ждал, пока комиссар, сидевший за письменным столом за деревянной перегородкой в одном конце комнаты, не произнесет имя.
Мне не нравилось, что лица в приемной редко менялись. Некоторые говорили мне, что прошел год с тех пор, как они подали заявления. Меня это, естественно, угнетало. Они выглядели забитыми людьми, вкрадчивыми в своих движениях, съежившимися, как обиженные собаки. Большинство из них были в преклонном возрасте.
Когда назвали мое имя, я подошла к перегородке. Комиссар сидел, склонившись над стопкой бумаг, рядом с ним стучала на пишущей машинке девушка с вьющимися волосами и в очень короткой обтягивающей юбке. Ни один из них не удосужился даже взглянуть на меня. «Решения по вам пока не принято. Вы должны перезвонить в такой-то день», — машинально отчеканил он. Иногда я заставляла себя напомнить ему, что прошло уже много времени с тех пор, как мы представили наши заявления, нельзя ли в следующий раз получить определенный ответ? Он медленно поднимал голову и смотрел на меня черными глазами-бусинками, как на противное насекомое.
«Я дал вам ответ, отправленный на ваши документы. Я знаю о нем столько же, сколько и вы. Следующий», - проревел он. «Имя, Мартынов».
Иногда давали разрешение. Это поддерживало нашу надежду. Счастливый получатель вышел из кабинета с сияющим лицом, прижимая к груди бумажку, позволяющую ему покинуть райский уголок ССР, ибо таково было новое название моей страны. Иногда это был отказ, и жертва ускользала, стараясь казаться как можно меньше, быстро пройти мимо солдат, подальше от уже опасных участков ГПУ.
По выходе из здания ГПУ я ходила, если была хорошая погода, на длительные прогулки. Я не любила слишком много времени проводить с Киршбаумами. Они были поглощены собственной жизнью. Я чувствовала себя злоумышленником. Правда, я здорово помогала Ирине с французским, но мы не любили друг друга. Я спала с ней в ее спальне в кресле. Комната была очень маленькой, и мы мешали друг другу.
Погода становилась все холоднее, и вскоре выпал первый снег. Теперь я была очень рада пальто от Мисси. Она поступила очень мудро, послав его. Зимние пальто москвичей были очень ветхими. По сравнению с ним моё выглядело самым роскошным. Какая польза, подумал я, от магазинов с элегантным бельем, элегантной одеждой, мехами и даже украшениями? Они, конечно, выглядели привлекательно ночью, когда светились, но многие ли москвичи могли позволить себе их купить?
В своих странствиях я объехала большую часть города. Однажды я увидела шикарную машину, подъехавшую к многоквартирному дому. Она приковала моё внимание своей необычной элегантностью. Я остановилась, чтобы посмотреть на неё. Шофер в ливрее открыл дверь, и маленький мальчик, нарядно одетый в матросскую шинель и фуражку, вылез и вбежал в дом. Я провела рукой по глазам. Была ли это галлюцинация, разорванная завеса между прошлым и настоящим, вроде того, что когда-то случилось с бабушкой? Я пошла дальше и оказалась на Красной площади. Я колебалась, пять минут ходьбы приведут меня к Юсуповскому дворцу. Нет, я не могла снова увидеть это. Я была рада, что мы едем в Берлин через Ригу, минуя Петроград. Таким образом, я могла сохранить его в своей памяти незапятнанным - для меня самый красивый город в мире. Москва мне показалась чужим городом - жестоким городом.
Из моих мечтаний меня вывел звук голосов, говорящих по-английски. Мимо меня прошли двое мужчин, высокие, хорошо одетые. Страх не сидел на их плечах. Они смеялись, их голоса были громкими, как будто они не возражали против того, чтобы их услышали. Мы все учились быть очень скрытными. Сдержанный, так вежливо называли. Я последовала за ними. Я не хотела подслушивать, я просто хотела быть рядом с ними, чтобы убедиться в их присутствии, что где-то еще есть свободный мир. Я шла за ними, пока они не вошли в отель.
День памяти Архангела Михаила пришелся на 21 ноября по русскому стилю. Когда-то в году отмечалось сорок церковных праздников, дававших больше отдыха трудящимся, чем законный двухнедельный праздник нынешних времен. Соблюдение всех церковных праздников воздержанием от работы было запрещено большевистским правительством, но верующие находили время для посещения церковных служб. Я всегда любила Архангела Михаила, воина с пламенным мечом, и у меня была икона с его изображением. Меня привлекала вся концепция ангелов. Но день его почитания не принес мне удачи. Мне казалось очевидным, что разрешения никогда не будут выданы. Удрученная, я возвращалась назад, когда прошла мимо церкви. Было уже темно, и из открытого дверного проема на улицу падал луч света.
Я заглянула внутрь. Началась вечерняя служба, и в церкви было многолюдно. Очевидно, архангел был популярен. Внутри было тепло, поэтому я вошла. Люди теснились вокруг меня. Я почти не замечала их, потому что меня охватило какое-то исступление молитвы. Я совсем забылась, я изливала душу Богу. Это было чудо, что я просила. В конце службы я вместе со всеми подошла к алтарю, чтобы приложиться к кресту, который протягивал батюшка. Это был почтенный старик с длинной седой бородой.
Я заметила выражение духовного воодушевления на лицах людей рядом со мной. Они тоже, казалось, разделяли со мной чувство близкого присутствия Бога. Мне показалось, что священник пристально посмотрел на меня. Он положил руку мне на голову и прошептал: «Да благословит тебя Господь». Я вышла из церкви с абсолютной уверенностью, что Бог действительно благословил меня и услышал мою молитву. Анюта отворила дверь, чтобы впустить меня, и тотчас же сказала мне: «Даны, милая моя, даны! Разрешения! Слава Богу! Господин Киршбаум только что принес нам эту замечательную новость!» Мы обнялись, смеясь и плача одновременно.
Оказалось, что мистер Киршбаум начал опасаться, что он никогда не избавится от нас. Может быть, это было главной причиной, по которой мой отец хотел, чтобы я вернулась в Москву, чтобы быть там вечным напоминанием. Итак, мистер Киршбаум обратился к своему другу, министру Киссину, по поводу наших разрешений. Сначала он не хотел беспокоить его таким пустяком.
Теперь, когда одно препятствие было преодолено, его место тут же заняло другое, способное свести на нет все наши усилия. Это были деньги. Деньги, деньги! С тех пор это слово постоянно звучало у меня в ушах. Я, которая почти забыла его значение. Бартер был единственными деньгами, которые я действительно понимала. Я начала ненавидеть деньги, в то же время понимая их непреодолимую необходимость. Во-первых, паспорта должны были быть оплачены сразу. Господин Киршбаум одолжил нам на это деньги. Наталья Шевич посылала маме отчаянные телеграммы, чтобы немедленно прислала деньги, но шли дни, а они не приходили. Чтобы не было задержек с нашим отбытием, господин Киршбаум авансировал мне деньги на визы и медицинские справки. Без последнего нас задержали бы на месячный карантин в Финляндии.
Я сама ездила в различные миссии для получения виз. Это напомнило мне о том, как война изменила географию России. Финляндия, Литва, Польша, Эстония, через каждую из которых мы должны были пройти, чтобы добраться до Берлина, теперь были независимыми государствами. Помимо виз, мне нужно было иметь лицензию на экспорт моих икон. К моему ужасу, я обнаружил, что такая лицензия стоит очень дорого. Поэтому я решил оставить их Киршбаумам для своего отца. Я написал ему, чтобы он продал их и использовал деньги, чтобы купить другую корову, потому что его постигла новая беда. У нас украли корову, когда она паслась в парке Островского. Я знала, что произошло — Маня поленилась отправить ее в стадо.
Затем я была поражена тем, что казалось абсолютным бедствием. Я заразилась стригущим лишаём от котенка мадам Киршбаум. Мое лицо было облеплено им. Наверняка ни один врач не дал бы мне справку. Однако госпожа Киршбаум дала мне йод, чтобы смазывать каждый стригущий лишай. Я чуть не сожгла себе лицо, но я вывела стригущий лишай.
Наконец все было готово. Ксению, очень подавленную от жизни с чужими людьми, но выглядевшую очень здоровой, привезли из деревни. Приближалось Рождество, а денег все не было. Было 18 декабря, когда они наконец прибыли. Из маминого письма я поняла, что произошло то, что она назвала финансовым затруднением. Я должна была узнать, что такие случаи были довольно частыми.
19-го я пошла на вокзал и отстояла длинную очередь за билетами. Я была так взволнована, когда услышала, что прошу три билета третьего класса через Россию и три второго класса на оставшуюся часть пути. Второй класс был самым экстравагантным, но я не хотела выходить из вагона третьего класса в Берлине, как нищая.
Ближе к вечеру 20 декабря мы сели в поезд, который должен был доставить нас к финской границе. Провожать нас пришли Натали Шевич и все Киршбаумы. На этот раз я высунулась из окна вагона и весело помахала им платком. Но по мере того, как поезд набирал скорость и Москва оставалась позади нас, к моему удивлению, мое настроение рухнуло. Анюта сидела рядом со мной, очень прямая, ее рот был сжат в жесткую линию, одна рука обнимала Ксению, которая деловито сосала сладкий подарок, который ей дала Натали Шевич. Наше купе было переполнено, и все пассажиры сидели, как Анюта, серьезные и молчаливые. На самом деле, на протяжении всего пути до финской границы сохранялась эта серьезность и молчание. Ксения спала, и, вероятно, если в других купе были другие маленькие дети, они должны были делать то же самое.
Одни красноармейцы, охранявшие нас, громко переговаривались между собой, проходя по коридорам. Время от времени они заглядывали в каждое купе, словно считая пассажиров. По крайней мере, подумала я, это может быть причиной для этого, но гораздо более вероятно, решила я, что они делали это, чтобы посмеяться над нами. Должно быть, мы выглядели очень забавно, как испуганные мыши под кошачьим наблюдением и без удобного убежища. Мы сидели, не смея сказать друг другу ни слова на случай, если среди нас окажется шпион. Ведь поезд можно было в любой момент повернуть назад и отобрать у нас все наши кровные паспорта, а можно было остановить и нас всех вытолкнуть из него и расстрелять. Но меня такие мысли не очень беспокоили, не то чтобы мне было бы не очень приятно перебраться через границу. В этот момент меня грызло что-то более тревожное.
Это был финал моего отъезда. До сих пор я была слишком занята этим, чтобы думать об этом. Правда, у нас в паспорте я была записана как студентка, собирающаяся доучиваться за границей, так же как и Ксения, а Анюта была нашей сопровождающей. С этим паспортом мы не были беглецами. Мы были советскими гражданами. Мы могли бы вернуться. Но к чему? Возраст настигнет Анюту. Кроме того, то, что осталось от ее жизни, принадлежало Ксении. Что касается меня, то если бы мне предложили честную работу с равными возможностями и справедливостью, я могла бы вернуться. То, что я потеряла, больше не имело значения. Я была готова сравнить свои способности с чьими либо еще. Все, что я хотела, это честная игра. Но существовала ли такая концепция в Советском Союзе? Там уже существовал привилегированный класс. Я ясно видела в этом гигантский обман. А за границей, что бы я нашла? Мой разум содрогнулся от этой мысли. Я пыталась уснуть, закрыть глаза, закрыть разум. Вскоре я нашла какое-то утешение в звуке катящихся колес по рельсам.
Наконец-то была граница и проверка паспортов, и мы были свободны от Советов, чтобы нас тут же схватил другой закон, закон гигиены. Финны сразу забрали нас в огромный карантинный сарай, окурили, обмыли. Благодаря справкам врачей нам разрешили идти дальше. Я всегда буду помнить Ригу с её белым хлебом. Массы белого хлеба, который можно было купить повсюду практически даром.
Наконец мы промчались по Германии. В купе было комфортно. Мы забыли о России, все наши мысли сводились к ближайшему будущему. Я задавалась вопросом, как скоро я смогу поехать в Ирландию, чтобы увидеть Мисси. Теперь она жила со своей племянницей в красивом доме в местечке Гори в графстве Уэксфорд. В саду росло множество цветов. Раньше я едва ли смела думать о том, чтобы когда-нибудь увидеть ее снова, но теперь это действительно было возможно.
Мне было интересно, устроит ли мать вечеринку в честь моего четырнадцатилетия и кого из моих старых друзей пригласят на нее. Я знала, что некоторые из моих кузенов жили в Берлине. Праздник и новогодняя елка! Я стала рассказывать Ксении, какой будет новогодняя елка в цивилизованном окружении.
А теперь вот вокзал и Берлин, огромные огни, порядочные люди. Мое сердце замерло. Какой была бы моя мать? Она была там, чтобы встретить нас? Узнаю ли я ее или она меня? Да, я узнала ее и тетю Елену. Время откатилось назад. Они не изменились, а я изменилась.
Конец.
Письма Башкирова А.А. из России своей дочери Зинаиде 👇
Как сложилась дальнейшая судьба сестер Башкировых можете посмотреть здесь https://muzeemania.ru/2019/09/19/bashkirova/
#мемуары #воспоминания #100летназад #российскаяаристократия #княгинячегодаева #башкировы #революция1917года #судьбырусскогодворянства