В декабре 1941 года, наверное, ни в одном из подразделении Волховского фронта, не было солдата хуже меня. Вшивый, опухший, грязный дистрофик, я не мог как следует работать, не имел ни бодрости, ни выправки. Моя жалкая фигура выражала лишь унылое отчаяние. Собратья по оружию либо молча, неодобрительно сопели и отворачивались, либо выражали свои чувства крепким матом. В довершение всего высокое начальство застало меня за прекрасным занятием: откопав в снегу дохлого мерина, я вырубал бифштексы из его мерзлой ляжки. Взмах тяжелым топором, удар - с придыханием, а потом минута отдыха. рот открыт, глаза выпучены, изо рта и ноздрей идёт пар. мороз тогда был крепкий. Потом опять удар топором. Тут поднимаю глаза, а на меня с омерзением смотрит наш комиссар в белоснежном полушубке.
Он не ругался, не кричал, а пошел прямо в штаб и по телефону взгрел моего непосредственного начальника за развал в подразделении, за низкий морально-политический уровень. Мой непосредственный начальник сидел в то время в доте недалеко от немецких позиций, километрах в двух-трех от нашей деревни. У него был свой метод воспитания подчиненных. Провинившихся он вызывал к себе, и делал это ночью, чтобы лучше прочувствовали свою вину, пробежавшись к нему на наблюдательный пункт по морозцу и часто под немецким обстрелом. Меня разбудили часа в три утра и передали приказ отправляться к командиру за получением ценных указаний. А как туда идти - спросил я, еще не совсем проснувшись. Метров триста вперед, там будет раздвоенная береза со сбитой макушкой, потом большая воронка.
Свернешь налево, потом прямо и через полчаса увидишь холм. это и есть наш дот. А лучше иди по телефонному проводу, тогда не заблудишься. Да смотри осторожней, не напорись на немцев! И я отправился. Береза оказалась значительно дальше, и ствол ее почему-то разделялся вверху не на две, а на три больших части. Воронок было повсюду множество, а телефонный провод куда-то исчез. Короче говоря, я сразу заблудился и потерял все ориентиры. Решил все же идти вперед, в надежде наткнуться на наш дот. Ночь была не очень темная, то и дело из-за туч выглядывала луна. Изредка бледным светом вспыхивали немецкие осветительные ракеты. Я шел через редкие кустарники по целине, то проваливаясь в снег почти по пояс, то по голым полянам, где гулял ветер. За мной тнулась дорожка следов. Откуда-то периодически бил немецкий пулемет.
И разноцветные трассирующие пули летели, словно стайки птиц, одна за другой. Иногда они свистели совсем рядом, задевая за травинку, и с треском разрывались, вспыхивая, как бенгальские огни. Это было бы очень красиво, если бы мое сердце не сжималось от лютого страха. Я шел уже больше часа, сам не зная куда, а немецкие ракеты и выстрелы остались позади. Сплошной линии фронта в это время не было. шло наступление, немцы сидели в опорных пунктах, а промежутки между ними контролировались подвижными отрядами, патрулями, или вовсе не охранялись. Тогда я решил: пройду еще метров сто и буду возвращаться. Пусть лучше накажут, чем попадать в плен!
На пути моем возникли густые кусты. Продираться через них было трудно. Пришлось снять с плеча винтовку, чтобы она не цеплялась за ветви. Держа ее штыком вперед, я вылез, наконец, на возвышенность, где оказалась протоптанная тропинка. Вид у меня был чудовищный: прожженная шинель, грязная ушанка, туго завязанная под подбородком, разнокалиберные, штопаные-перештопаные валенки. Я был похож на чучело, запорошенное снегом. И вдруг при вспышке ракеты я обнаружил перед собою на тропинке другое чучело, еще более диковинное. То был немец, перевязанный поверх каски бабьим шерстяным платком. За плечами у него висел термос, в руках он тащил мешок и несколько фляг. Автомат висел на шее, но, чтобы его снять, понадобилось бы немало времени. Последовала немая сцена.
Оба мы оцепенели от ужаса, оба вытаращили глаза и шарахнулись друг от друга. Больше всего мне хотелось убежать, спрятаться. Инстинктивно я выставил перед собою винтовку, даже забыв, что держу в руках оружие. И вдруг мой фриц, бросив на снег фляги, потянул руки вверх. Губы его задергались, он захныкал, и пар стал судорожно вырываться из его ноздрей сквозь замерзшие, заиндевевшие сопли. Дальше все было как во сне. Я прижал палец к губам и показал немцу на свои следы в кустах: "иди, мол, туда, вперед! ". Немец поднял свои мешки и фляги и двинулся по сугробам, хлюпая своим носом. Растерявшись, я даже не отнял у него автомат. Часа полтора, отдуваясь и спотыкаясь, брели мы по моим следам, которые, слава Богу, не замело. И уже на рассвете притащились мы в деревню, где ночевала наша часть. Как же велико было изумление моих однополчан!
А ведь они уже получили приказ идти меня разыскивать. Немца тут же разоружили, сняли с него термос, а я тем временем пытался чистосердечно объяснить все происшедшее старшине: "заблудился! ". "отставить! " - сказал старшина, окинув меня острым, всепонимающим взглядом. "отдыхайте, обедайте! " - добавил он. Мы разлили по котелкам вкуснейший немецкий гороховый суп с салом, горячий и ароматный, поделили галеты и принялись за еду. А старшина между тем докладывал начальству по телефону: "товарищ: полковник! Наше подразделение вошло в контакт с противником. После перестрелки немцы отошли. Наш радист взял пленного. Так точно, пленного! " Полковник велел немедленно доставить Фрица в штаб. Я все же настоял, чтобы моему бедному приятелю, жалкому и вшивому, дали полный котелок горячего супа. И это самое приятное, что осталось в моей памяти от всего трагикомического эпизода. Да и Фриц, если он пережил плен, должен был сохранить хорошие чувства ко мне: ведь тогда война для него кончилась. Оказалось, что, заблудившись, я забрел на тропу, по которой подносили боеприпасы и пищу в большой немецкий дот. Но почему немец шел в одиночку? И почему не было патрулей? Неисповедимы судьбы человеческие! Оказалось также, что уже несколько дней наше командование безуспешно пыталось получить пленного - "языка". Совершали подвиги в тылу врага профессиональные разведчики, гибли специальные отряды, посланные за "языком", а пленного добыть никак не удавалось. Сам командарм Иван Иванович Федюнинский матюкал за это подчиненных так, что лопались телефонные аппараты. Начальство не знало, что делать. И вдруг, нежданно-негаданно, я разрешил эти тяжелые проблемы. Так вот как, оказывается, становятся героями! А о моей провинности больше не вспоминали. Я был прощен.