Основоположник "байронизма" Джордж Гордон Байрон и не мог быть, наверное, кем-то другим, судьба, как пишут в биографиях из серии ЖЗЛ, уготовила ему место изгоя изначально. Поскольку родовитая родословная не уберегла его от бедности. Кроме всего прочего предки Байрона не отличались примерным поведением.
Двоюродный дедушка убил своего соседа, а отец поэта, женившись, как сейчас бы сказали, на разведенке, бежал во Францию и второй раз пошел под венец, чтобы расквитаться с долгами. Но быстро промотав состояние жены, бросил и ее.
Сам Байрон, несмотря на многочисленные романтические портреты, был хромым и страдал полнотой.
О его отношениях с женщинами не писал только ленивый. Кажется, что для поэта эти отношения представляли собой веселое времяпрепровождение, если судить по имени их совместной с Мэри Шелли дочери по имени: Allegra.
Все или почти все злоключения изложены в "Дневниках и письмах", о которых Пушкин позже напишет Вяземскому:
Охота тебе видеть его на судне. Толпа жадно читает исповеди, записки etc., потому что в подлости своей радуется унижению высокого, слабостям могущего. При открытии всякой мерзости она в восхищении. Он мал, как мы, он мерзок, как мы! Врете, подлецы: он и мал и мерзок — не так, как вы — иначе...
Большая часть записок и дневников Байрона была потеряна. До нас дошла лишь малая часть:
Я писал их с твердым намерением быть «верным и правдивым» в моем повествовании, но не беспристрастным — нет, клянусь богом! На это, пока я чувствую, я не могу претендовать...
Судя по первым записям начиналось все мирно и безмятежно. Вот самая первая из них:
Мама просит вас спросить м-сс Паркинс, как отправить пони: кругом через Ноттингем или ближним путем домой; он уже совсем здоров, но слишком мал, чтобы ходить под седлом.
Я послал в подарок мисс Фрэнсис маленького кролика, которого еще раньше обещал. Мама шлет всем вам привет, и я также. Искренне ваш, дорогая тетушка,
Байрон
P. S.— Надеюсь, что вы извините ошибки, так как это мое первое письмо в жизни.
Далее, уже в школе, радужный тон сменяется на драму, юного Байрона директор школы называет негодяем и грозится выгнать из школы, что и произошло.
А далее жизненная философия молодого "негодяя" хорошо изложена в знаменитой поэме "Паломничество Чайльд-Гарольда":
Вступая в девятнадцатый свой год,
Как мотылек, резвился он, порхая,
Не помышлял о том, что день пройдет -
И холодом повеет тьма ночная.
Но вдруг, в расцвете жизненного мая,
Заговорило пресыщенье в нем,
Болезнь ума и сердца роковая,
И показалось мерзким все кругом:
Тюрьмою - родина, могилой - отчий дом.
Его жизнь превратилось в бунтарство и путешествие:
Когда португальцы проявляют упрямство, я говорю «СаггасЬо» — ругательство самых знатных людей, отлично заменяющее наше «проклятие» — а когда я сердит на соседа, я говорю, что он «ambra di merdo» . Благодаря этим двум фразам и третьей «Avra bouro», что означает «достаньте осла», меня повсеместно считают за знатную особу и знатока языков. Веселая жизнь у путешественников! Была бы только пища и одежда. Говоря вполне серьезно, всюду лучше чем в Англии, и пока я нахожу мои странствия бесконечно забавными...
Черноокие испанки, страстные поцелуи, прядь волос на прощание...
Зависть берет, но настоящая литература, подлинная поэзия рождаются в муках и крови, и не в салонах, московских и лондонских, как вчера, так и теперь:
Завтра я под охраной пятидесяти солдат отправляюсь в Патрас в Moрее, а оттуда в Афины, где проведу зиму. Два дня назад я едва не потерпел крушение на турецком военном судне, из-за неопытности капитана и экипажа, хотя буря была вовсе не так уж сильна. Флетчер призывал жену, греки — всех святых, а мусульмане —Аллаха; капитан расплакался и убежал вниз, а нам велел молиться богу; на корабле разорвало парус и расщемило грот-рею; ветер крепчал, надвигалась ночь, и нам оставалась одна надежда: добраться до Корфу, французского владения, или же (как патетически выразился Флетчер) «обрести водяную могилу...
Лицемеры и святоши увидят в бунтарстве Байрона крайний эгоизм и тщеславие, его рассуждения о жизни и смерти, о Боге, и по сей день вызывающие:
А если вне христианства нет спасения, почему не все являются правоверными христианами? Разве справедливо посылать проповедника слова божия в Иудею, а остальное человечество — негров и прочих — оставлять во тьме, темной как их кожа, ни единым лучом света не указав им путь ввысь? И кто поверит, что бог ввергнет людей в ад за незнание того, чему их не учили? Надеюсь, что говорю искренне; по крайней мере, я думал так же, когда лежал больной в чужом краю, не имея рядом ни друга, ни утешителя. Я видел в смерти избавление от страданий и не желал загробной жизни, но верил, что бог, карающий нас на этом свете, оставил для усталых хотя бы этот последний приют.
Литературоведение коронует Байрона, как основоположника романтизма.
Байрон поверял все своим жизненным опытом, весьма возможно дикими заблуждениями и ошибками. Но время выбрало героем и примером для подражания его и еще одного негодяя, Наполеона. Из этого хлама и сора и появился на свет романтизм.
И все-таки Байрон в первую очередь поэт:
She walks in beauty, like the night
Of cloudless climes and starry skies;
And all that's best of dark and bright
Meet in her aspect and her eyes:
Thus mellowed to that tender light
Which heaven to gaudy day denies...
А вот и Лермонтов, который начинал, как несомненный продолжатель Байрона:
Я был готов упасть к ногам ее,
Отдать ей волю, жизнь, и рай, и все,
Чтоб получить один, один лишь взгляд
Из тех, которых все блаженство — яд!
Без Байрона не было бы и Лермонтова, причем, Лермонтов свою биографию выравнивал по Байрону, привив русский дичок к неведомому шотландцу Георгу Лермонту, чем уже изначально обрек себя на смерть. Ибо быть Байроном - значит играть с жизнью в русскую рулетку.
В "Паломничестве Чайльд-Гарольда" Байрон сводит счеты с рыцарским прошлым своей родни:
Если история установления "Ордена Подвязки" не вымысел, то, значит, рыцари этого ордена уже несколько столетий носят знак графини Сэлисбери, отнюдь не блиставшей доброй славой. Вот правда о рыцарстве.
А еще оставляет скрижали эстетических принципов "байронизма", читай поэта:
И все же в путь! Пусть голоса ветров,
Ночною песней наполняя дали,
Вбирают моря шум и крики сов,
Которые здесь только что стонали
В душистой тьме, на смолкшем Квиринале,
И, медленны - глаза как две свечи, -
За Палатин бесшумно проплывали.
Что стоят в этой сказочной ночи
Все наши жалобы! Любуйся - и молчи...
Как тут не вспомнить Тютчева, весьма возможно сверявшего свои эстетические ориентиры по Байрону!