«Да, помню, мне было лет 9. Мы в казарме тогда жили: я, родители и Анька, сестра моя старшая. Она в 43 году умерла от голода.
За неделю до того самого дня к нам приехала мамкина сестра, тётя Груня. Комната у нас была небольшая, и я с Анькой спала на палатьях, когда у нас были гости. По одну стену у нас была кровать родительская, над ней — киотка с фотокарточками. Одна фотокарточка всегда была закрыта газетой, нам родители строго-настрого запрещали её смотреть. А на другой стене были огромные часы с кукушкой. Но кукушка-то была горелая, почерневшая, отчего более напоминала ворона, чем кукушку. Мы с сестрой и говорили так: часы с чёрным вороном.
Хорошо я помню эти часы. Они нависали над всей нашей каморкой. Я маленькая была, и мне казалось, что часы эти приглядывают за мной. Мамка так и говорила: «Будешь себя плохо вести, а кукушка мне всё расскажет». И ведь я боялась этого ворона, по-маминому, кукушки.
Тётя Груня гостила у нас уже неделю, а спала на подстилке прямо под этими часами. Как ей не страшно было? Хотя она всегда была смелая. Мы любили тётю Груню. Она нам с Москвы всегда кулёк конфет привозила. А если она уходила куда-либо с родителями, то мы с Анькой к ней в сумку лезли, доставали карандаш ейный и билет партийный. И играли с ней, как будто я Аньку в партию принимаю.
В тот день-то тётка и родители пошли на фабрику. Мамка там в буфете работала, папка не помню кем был, но руки у него всегда чумазые были. Я было полезла в тёткину сумки за карандашом, обернулась, а Анька на кровати родительской сидела.
— А давай газетку из киотки достанем и посмотрим что за ней?
У меня глаза стали по пять копеек, я ей говорю тихо-тихо:
— Аньк, ты чего? А если ворон увидит? Он же мамке всё доложит!
— Да ни чаго он не узнает. Он же за ставнями сидит, а увидит, только если вылетит.
И Анька сняла с гвоздя киотку и начала убирать газетку. Сердце у меня так сжалось, что казалось, будто вот-вот порвётся, и в грудине давило чем-то медным. Взгляд мой бегал с аккуратненьких Анькиных рук на огроменные часы. Стук их стрелки врезался в мою голову и возвращал моё внимание от ставней обратно к шелушащейся газетке.
И вот всё замерло в нашей комнате. Анька убрала порвавшуюся по краям газету. На нас смотрел такой большой, статный офицер. У него на груди была какая-то маленькая медалька. А видом он походил на нашего папку: только он был с бородой, а папка брился каждые дня четыре. И вот мы с Анькой сидели, как заворожённые, и смотрели на этого офицера. Да чего же красив! Сейчас-то я поняла, что это дедушка был наш. Лицо его помню, а вот как звать-то я и не знаю.
Сидели мы, раскрывши рты, на родительской кровати. Как вдруг скрипнуло! Я обернулась на часы и побледнела до смерти. Из ставней вырвался чёрный ворон! Пыль перьями разлетелась от него. Он закаркал. Громко-громко. И даже мой испуганный крик не глушил этого карканья. Каждый кар, доносившийся из огромных часов, отзванивал сиреной в моей голове. Воронья сирена нарастала с каждым моим сжатием от страха.
Стоило только ворону спрятаться обратно за ставнями, а мне пуститься в слёзы, как дверь в комнату открылась. Зашли мамка, папка и тётя Груня. Они увидели в руках Аньки ту фотокарточку. Тётка надулась от красноты, а папка побелел. Я рыдала, упала на пол, просила нас простить. Я кричала что-то про ворона и про офицера. Тётка вырвала фотографию из руки сестры и положила на стол.
Нас наказали. Отправили спать раньше положенного на неудобные палатья. Весь вечер я старалась плакать в подушку потише, чтобы никто не знал, что я не сплю. Папка и тётка о чём громко шептались. Папка говорил про каких-то красных разбойников и убийц. А Анька мне шептала: «Смотри, смотри, тётка в папеньку фотокарточкой тычет». Груня в этот же вечер собрала вещи и уехала к нощи.
Той ночью я спала дурно. Казалось, что к нам кто-то приходил. Помню, что сквозь сон слышала про какие-то ордера, царя и чей-то кулак. Какой-то важный был, наверное, этот кулак, раз это слово так часто повторяли. А снилось мне, как маменька плачет.
Когда мы с Анькой на следующий день проснулись, то увидели, как мамка под часами этими сидела и слёзы вытирала. Папки дома не было. Я у неё спрашиваю, мол, где папка. А она смотрит, будто сквозь меня и тихонько шепчет:
— А папку-то чёрный ворон этой ночью забрал...
С тех пор я ни папки, ни дедовой фотокарточки не видела. Через месяц только какая-то справка пришла. Мама долго плакала, когда прочитала её, а мы с Анькой её успокаивали, хотя и не знали, что передал ей там чёрный ворон…»
Автор — Максим Щербаков
