-Нина Викторовна! Ну говорите же, не томите! Что это за нечисть такая, что деду вашему повстречалась?
-Не деду, а прадеду! Ой, Машенька, не спеши, всему свой черед. Так вот, прадед мой, Иван Кузьмич... Что за человек был! Душа компании, рубаха-парень. А уж лошадей как любил! Так любил, так любил! Бывало, часами им хвосты, да гривы вычёсывал. Уж какие они у него красивые были, да статные! Аж лоснились все. Шерстка блестит, бока круглые, силы в них столько было, что в упряжи запросто машину обгоняли! Сейчас таких коней и вовсе нет. Загонят животинку, голодом заморят, лишнюю травинку не дадут. А дед Иван напротив, поперед того, чтобы самому откушать, сначала скотинку накормит, а уж потом, коли что осталось, так и сам за трапезу примется.
Начало тут
Димка, слушая речь Нины Викторовны так и представил себе картину, как дед Иван, раздав сена коням присаживался рядом на маленькую копну сена, оставшуюся от животных, и начинал жевать , выискивая сочные былинки .
-Нина Викторовна, как понять- коли что осталось? Это что же получается, судя по вашему рассказу родственник ваш тоже сеном питался да травой?
-Ой, да ну тебя, Дима! Сразу видно, что ты деревню только на картинках и видел! Ну каким сеном? Хоть и бедно люди в то время жили, а уж людская еда, хоть и простая, а была. Прабабушка моя, не к ночи помянута, такой хлеб стряпала! Не хлеб, а произведение искусства! В печи русской, на самодельных противнях. По 3 больших, круглых хлеба на один лист входило. А в печь так все 9 хлебов умещалось. Вытащит Марфушка хлебушек из печи, а он так пахнет, что слюной исходишь от запаха этого. Выложит на стол эти хлебы, наберет воды в кружку алюминиевую, плеснет в ладонь холодной водицы, да хлеб горячий этой водичкой смочит, чтобы корочка верхняя отмякла. А потом тряпицей специальной укроет, да тулупом дедовым сверху накинет. И лежит тот хлеб, отдыхает, силы набирается. Вот веришь ли, Димочка, если на тот хлеб сверху сесть, а потом встать, то хлеб за секунду выровняется, выпрямится, и не только прежнюю форму примет, а еще и больше делается. И вот этот самый хлеб прадед мой никогда один, самолично не съедал. По целому хлебу с собой на работу забирал. Бабушка уж и ругалась на него, и бранилась, мол одолел ты меня, по 2 раза на неделе стряпаюсь с хозяйством твоим. А что делать? Говорю же, добрый был Иван Кузьмич, душевный. Собакам надо хлеба? Надо. Хоть по малой краюхе, а даст охранницам своим. Коням надо? А как иначе? Посыплет корочку солью, да на ладошке подносит к мягким, бархатным лошадиным губам лакомый кусочек. А уж что осталось от хлеба, то уж сам ест. И вот скажи мне, Дима, да разве же может такой человек, как прадед мой, Иван Кузьмич, плохим быть? Да разве же может он предать или обмануть?
На минуту Диме даже стыдно стало за мысли свои, да слова шутливые. Аж покраснел парень, а после того, как все женщины начали на него шикать, еще глубже уткнулся он в папку с бумагами, однако так его заинтересовал рассказ коллеги, так явственно почувствовал он аромат свежеиспеченного хлеба и прикосновение мягких, бархатных лошадиных губ, что слушая дальнейший рассказ Ниночки словно бы сам оказался в той конюшне, где работал незнакомый ему дед Иван...
***
-Ох ты ж, вот это оказия со мною приключилася! Карька, Гнедой, Серый! Вы почто это меня не разбудили- то? Эх, вы! Когда не надо, так ржёте, как кони, а тут молчок! Ох, вот оказия так оказия! Не успел засветло домой воротиться, разморило после ужина-то, что я теперь Марфушке своей скажу? Ужо и ужин простыл однако. Что- то Марфа на ужин- то сгондобила? Оххх, черти меня дери.
Иван, тихонько поругиваясь сам на себя вышел из тёмного здания, поплотнее закутался в тулуп, и вздохнув, развернулся спиной к ветру, да побрёл в сторону своей хатки. И угораздило же его уснуть! Ну нет бы сразу домой-то идти, когда только раздуваться начало, нет, решил переждать, авось утихнет. Утихло, как же! Спал, храпел, а жена милая извелася теперь вся.
А погода-то, погода! Так бушевала, так металась, так ветер рвал да завывал, словно хотел стереть с лица земли маленькую деревушку. Не видно ни света белого, ни куста, ни деревца, все вокруг белым-бело, ни дорожек, ни тропинок не оставила непогода, а снег все валит и валит, и ни конца, ни края тому снегу не видать. Залепил уж и рот, и глаза, и бороденку всю снегом украсил, не Иван, а чисто дед Мороз. Из сил выбивается, падает, а деваться и некуда, идти надо. Дома жена да детушки ждут, и так припозднился батька с работы, Марфушка однако все глаза проглядела, не идет ли там где Иванушка?
Долго ли, коротко ли, уж сколь-то времени прошло, уж должен Иван к дому подходить, а нет его, дома-то. Огляделся Иван, прищурил глаз свой соколиный, глядь- изба не изба, сарай не сарай, строение какое-то ветхое стоит.
Ни огонька не видать, ни дымка из трубы. Ох, лишеньки, заблудился! То ж Силаньтьихи, что в том годе помёрла, изба-то! И как угораздило его тут очутиться? Это же совсем на другом краю деревни, у самого леса! Нехорошая слава про избёнку эту ходила, да и про хозяйку тоже, мол ведьмой Силаньтьиха- то была, колдовала да ворожила, пакости разные делала. То ли правда, то ли нет, а избенку эту десятой дорогой привыкли люди добрые обходить. Только это днем белым стороной шли, да плевались и фигушки домишке крутили да показывали, а как ночь темная настанет, так крадучись и шли к бабке на поклон, мол уважь, Мария Силантьевна, подсоби, помоги, да выручи. Что уж греха таить, и матушка -покойница бегала к ведьме, и сестрица тоже. Что уж оне там творили, кто его знат-то, а только не один раз бегали, стало быть важное дело-то было. Мамка потом и молоко крынками таскала, и медок свежий с пасеки тайком от отца из дому волокла, и хлеба свежего таскала сколь раз- и не счесть.
Вот так, за раздумьями и сам не понял Иван, как рядом с домом очутился. Хотел он было назад вертаться, да дорогу к дому своему отыскать, да прислушался, и поблазнилось ему, словно бы поёт кто в домишке. Слов не разобрать, а песня льется. Не иначе, как девки гадать собрались, вот и сыскали местечко укромное, спрятались от глаз людских.
Словно детство у Ваньши заиграло, так ему весело стало, да хорошо, так захотелось девок-то пугануть как следует, как тогда, в детстве, когда парнишкой молодым он, Иван, был, чтобы завизжали, что поросята резаные, да врассыпную бежать кинулись.
Крадучись пошел он к оконцу махонькому, мол послушаю, о чем поют девки-то, а потом как зашумлю, они и испугаются.
Старался Ваня тихо идти, чтобы и снег не скрипел под ногами, и ветка какая чтоб ненароком не скрипнула, да видать шибко у девок слух-то хорош был. В один миг песня стихла, да повернули девки головы к оконцу.
Иван от неожиданности ажно в сугроб и присел. Сидит, да головой трясет, мол надо же, и померещится же такое! Словно в избенке и не девки вовсе, а страшилища ужасные, все косматые, волосаты с ног до головы, стоят, мычат, да руки длинные, костлявые да когтистые к окну тянут, и маячат чего-то сами себе.
И до того Ивану не по себе стало, до того страшно, аж дрожь от испуга по всему телу прошла. Да ну их, девок этих, пугать их еще! Пусть развлекаются, как хотят. А уж коли по совести сказать, такие сами кого хошь испугают. Встал Иван с сугроба, да засеменил от домишки этого. Сам-то бочком, бочком, а назад оглядывается. И чудится ему, что за ним девки- то эти бегут, быстро так, швытко, и то ли девки так воют, то ли ветер.
Оглянулся Иван в очередной раз, да чуть на месте его удар и не хватил! Не чудится ему, не мерещится, не блазнится! Взаправду настигают его, только и не девицы это вовсе, а чудища страшные. Волосатые, в колтунах все, окружают Ивана, а сами ручищи свои к нему тянут, да когтями острыми тычут в него, да колупают. И ведь одно дело, когда в тулуп коготь попадает, вроде и не страшно, и не больно, а ведь так и норовят образины эти в плоть живую когть вогнать, да так колупают, ажно кожа трещит!
Бежать! Бежать, что есть мочи! Бежит Иван, ног под собой не чуя, назад боясь оглянуться, а только слышит, что вой тот страшный совсем рядом, вот- вот настигнут! Трудно по снегу бежать, вот уж и ноги заплетаться стали, совсем не слушаются его, из сил выбился Иван, вот вот упадет. Не сдержался, еще раз назад глянул, да так и обмер от страху! Нагнали! Окружили! Стоит Ванюша в кругу этом бесовском, да мысленно с жизнью прощается. Совсем ведь заколупают, до смерти! Кается во всех грехах своих, силится хоть одну молитву вспомнить, а на ум только " Господи, помилуй, Господи , спаси " и идет.
Закрыл Иван глазоньки, словно смирился с участью своей незавидной. Видать, настал мой черед. И в чем же мои прегрешения так велики, что такой смертушкой страшной помирать мне суждено?
Может сознание Иван терять стал, а может еще что, а только словно сквозь пелену, словно сквозь вату слышит он голос, такой родной, да милый.
-Не спи, Ванечка, не поддавайся им, святочницам гадким! Вставай, Ваня, торопиться нам надо!
Открыл Иван глаза, и правда , Марфушка рядом стоит, а в руках бусы держит.
-Вставай, Иван, не медля, а не то обои мы тут с тобой сгинем, обоих задерут, заколупают, воем своим бессловесным с ума сведут, с памятью попрощают.
Встал Иван, отмахивается от них, словно второе дыхание открылось, тут уж и Марфа подоспела, совсем близенько оказалась. Окликнула она святочниц, а когда те на нее взоры свои белесые обратили, так рванула Марфушка связку бус, что нить разорвалась, а бусины, что алые капли покатились по снегу...
Продолжение ниже по ссылке
Спасибо за внимание. С вами как всегда, Язва Алтайская. Пишите комментарии, ставьте лайки и подписывайтесь на мой канал.