Чтобы расставить точки над «и» и не впадать в эйфорию от реформаторских достижений Александра I, дословно привожу мнение автора на этот счет: «…Говорить серьезно о реформах первых лет царствования Александра I можно было лишь при очень большой предвзятости в пользу всяких реформ, хотя бы они ограничивались переобмундированием русских чиновников на английский лад».
«Молодые друзья императора», Строганов, Чарторыйский, Новосильцев и др., заботились главным образом о том, чтобы не потерять влияния на молодого императора и с этой целью старались оттереть от него «чужих». Чарторыйский еще и, по собственному признанию, хлопотал в пользу своего угнетенного отечества: «Моя система своим основным принципом необходимо вела к постепенному восстановлению Польши. …Идея ее восстановления подразумевалась всем смыслом моей работы, всем тем направлением, какое я хотел придать русской политике…» Не забываем, что здесь о своей «системе» говорит министр иностранных дел России! Своего он и добился: в 1815 году, освободив Польшу при помощи русского оружия от Наполеона, император даровал Польскому королевству не только широкую автономию в рамках российской империи, но и конституцию, которой не имели, и не скоро получили, коренные российские подданные. И это при том, что во время Отечественной войны 1812 года все поляки поголовно, за исключением, быть может, самого Чарторыйского, встали под наполеоновские знамена.
Вот уж воистину: «Есть многое, о, друг Горацио, на свете, что не доступно нашим мудрецам!»
Тем не менее, кое какие изменения были проведены. В частности, указом от 12 декабря 1801 года была разрешена покупка земли купцам, мещанам и казенным крестьянам, которая фактически существовала и прежде; закон «о вольных хлебопашцах» от 20 февраля 1803 года признал за крестьянином право никому не принадлежать, отныне получивший «вольную» крестьянин на законных основаниях мог заниматься своим делом – возделыванием земли; были введены некоторые ограничения на продажу крестьян без земли, то есть «на вывоз», такая продажа допускалась лишь в целях последующей колонизации новых земель, главным образом, в Новороссии (вспомним «херсонского помещика» Чичикова П.И.). Были, кажется, еще какие-то нововведения, направленные на улучшение организации продажи соли. Да, чуть не упустил, на месте коллегий возникли министерства. И, конечно, были всевозможные «мундирные» ухищрения. «Целыми днями молодой император просиживал в комитетах, обсуждавших новую форму кивера или ботфортов, в то время как статс-секретарь по принятию прошений месяцами не мог добиться аудиенции. Мундиромания свирепствовала во всей своей силе, проекты конституции оставались на бумаге, а проекты мундиров немедленно становились самой живой действительностью».
«Таким образом, новый мундир так и остался единственным образчиком индивидуального воздействия молодого императора на судьбы вверенной ему страны».
Более ни о каких реформах мы не услышим. Возможно, больше их и не было.
Режим управления через доверенных лиц, что едва ли можно считать настоящей реформой, несмотря на наличие министерств, просуществовал во все время царствования Александра I: до первой войны с Наполеоном все фактически было в руках триумвирата, состоявшего из Чарторыйского, Новосильцева и Строганова; после первой войны – в руках Сперанского по гражданской части и Аракчеева по военной, а в конце царствования – в руках Аракчеева по всем частям.
Известный адмирал Чичагов, не сумевший прославиться на поле брани, прославился следующим ядовитым, но метким замечанием по адресу императора: «Наполовину швейцарский гражданин, наполовину прусский капрал». Намек на двух его учителей: Лагарпа и отца.
Наполеоновские войны.
Обе «предварительные» войны 1805 и 1807 годов, закончившиеся соответственно Аустерлицем и Фридландом, велись Россией и Австрией на английские деньги. Но в отношении России финансовый мотив был не главным. Русско-английский союз был экономической необходимостью для обеих стран, притом для России более, чем для Англии. Русские войска готовы были продолжать испытывать воинское счастье и после двух проигранных кампаний, но англичане не только отказались платить, но отказались даже гарантировать русский заем в Лондоне. Пришлось мириться на условиях Наполеона. Как известно, чужие условия не бывают сильно выгодными, чего стоило только присоединение к континентальной блокаде, пресекшее выгодную торговлю с Англией. Но этого мало, дворянство бурлило сверху донизу, не исключая и «молодых друзей» императора, которые поспешили отречься от своего сюзерена при первых признаках надвигающейся дворянской бури. Причина дворянского бурления была сколь проста, столь же и весома: в два года из помещичьих хозяйств было изъято 600 тысяч рекрутов – миллион двести тысяч рабочих крестьянских рук. «Жертвуя на алтарь Отечества столько рабочих рук, помещики вправе были ожидать, что правительство отнесется к войне серьезно, а оно, Бог весть почему, вдруг уступило «врагу рода человеческого».
Как следствие, во внутренней политике происходит поворот к «охранительному» направлению, известной «аракчеевшине». Место политического руководителя вместо изгнанных «молодых друзей» занял Сперанский.
Об отечественной войне 1812 года написано столько, что я считаю себя вправе эту тему опустить. Отмечу лишь, что приведенное в книге письмо Багратиона Ростопчину через неделю после Смоленска, где объединившиеся, наконец, после долгого отступления порознь, две русские армии два дня продержались против Наполеона, проливает весьма невыгодный свет на автора письма. Безудержное хвастовство, хамские ругательства в адрес Барклая, обвинение последнего в предательстве русских интересов… Неприятно.
Переходим к заговору декабристов.
«Заговор 11 марта становится исходной точкой дворянского оппозиционного движения, …преемственно связанного с другим заговором, по составу участников тоже дворянским, – заговором декабристов. Первый заговор был стихийным взрывом, почти рефлективным жестом самообороны от «порядка», которому с таким фанатизмом служил Павел. Второй был сознательной попыткой поставить на место полицейского порядка нечто иное. Участники второго были детьми заговорщиков 1801 года если не в буквальном, физиологическом смысле, то как непосредственно следующее поколение того же общественного класса».
Наивно, наверное, предполагать, что, набравшись вольного духа во время заграничных походов, русское офицерство, а декабристы почти поголовно были офицеры привилегированных полков, решилось капитально отремонтировать механизм российской государственной машины с разборкой и заменой устаревших, по их мнению, узлов и агрегатов; затем тихо выжидало десять лет, поддерживая себя в состоянии постоянной боевой готовности, с тем, чтобы в решительный момент собраться и выложить козыри на стол. Заграничные походы случались у нас и раньше, да и терпением гвардейское офицерство никогда не отличалось.
Автор видит истоки республиканских идей декабристов (а на ликвидации монархии, а, елико возможно, и самого монарха, сходились, наверное, все проекты декабристских конституций) в русском национализме, выросшем из русского же патриотизма, а также в чисто сословном страхе дворянства перед военными поселениями, охватившими всю страну, в которых дворянство, главным образом, его верхний слой, к которому и принадлежали «революционеры», видело не без оснований зародыш будущей опричнины.
«Национализм не в одной России явился первичной, зачаточной формой политического сознания: почти всюду в Европе, исключая Францию и Англию, дело начиналось с того же. В Германии, в Италии и Испании, носителями либеральных идей являлись бывшие участники «освободительной» войны, и первые революционные движения 20-х годов почти всюду принимали форму военного восстания, как наше 14 декабря».
Республиканизм декабристов был тем новым, что внесли они в общественное движение начала XIX века. Этот их республиканизм был сдобрен сильной аристократической струей. Их проекты предусматривали высокий сословный и имущественный ценз как для прямых выборов в нижнюю палату «веча», так и еще более высокий ценз для верхней палаты «пэров», места в которой могли быть замещены только выходцами из высшей аристократии. Ни один проект не предусматривал территориальной и политической автономии в границах империи (особенно, и не без оснований, учитывая поведение поляков во время Отечественной войны 1812 года, возмущало офицерство намерение императора присоединить к Польскому королевству Литву); ни один проект не предусматривал полного освобождения, то есть с землей, крепостного крестьянства; ни один проект не предусматривал равноправия евреев.
О собственно декабрьском восстании, его ходе, конце и последующем расследовании и наказании участников существует обширная литература, и я не вижу смысла подробно на этом останавливаться и повторять известные уже факты.
«Дворяне 1825 года очень не прочь были бы идти по стопам своих предков 1762 и 1801 годов. Но та часть дворянства, которая твердой ногой стояла во дворце и могла сделать переворот, не хотела той свободы, о которой мечтали декабристы. А к тем, кто мог им помочь, они не смели обратиться. В этом роковом кругу и задохнулся заговор, недостаточно аристократический для дворцового переворота и слишком дворянский для народной революции».