Штрафник
Искандеров пошел на огонек папироски, споткнулся о сапог, и с невнятным рычанием повалился ничком на лежащих людей, и закопался меж ними, готовый вцепиться зубами в горло тому, кто его вытеснит. Но его не гнали. Один сонно пнул его в скулу локтем, другой приладился щекой к его мягкому боку. Уморились все, спали, часа два, не ворочаясь. Никто не храпел.
Искандеров угрелся и тоже уснул. Ему снилось, что он лежит в чайнике с кипящим чаем.
Он думал, что умрет в ту ночь. Но утром оказалось, что он не заболел, не застудился, даже насморка не приобрел. Ветер стих, припекло солнце, снег начал таять. И Дусмат вынул из-за пазухи флейту, пустил трель.
Привели их в сожженную деревню, без жителей, разместили в землянках с дощатыми нарами, покрытыми еловыми ветками. Накормили супом и кашей – из дымящихся котлов. Дали отдохнуть с марша полдня и поспать в тепле. А на другой день повели – ползать по снегу.
Ползали с рассвета до заката, в любую погоду, копали мерзлую землю маленькими лопатами. И так изо дня в день, без выходных. Изредка стреляли по фанерным щитам из винтовок. Искандеров не мог постичь – за что людям такая мУка? Ну, допустим, ему это – в наказанье, но другие-то, не осужденные.
Спас его странный человек – старшина Барабохин. Странный тем, что он был музыкантом и искал среди бойцов музыкантов. Старшина Барабохин дал Искандерову ватные штаны, вязаные варежки, не то собственные, не то из тех, что присылали воинам на фронт из тыла. И не велел больше ходить копать землю и ползать по снегу, а велел приходить с флейтой к штабной землянке.
Здесь каждое утро собирался целый оркестр. Старшина Барабохин играл на медной трубе, громкой, как зов пророка. И учил других играть вместе. Все играли по нотам, Искандеров на слух. На холоде, на ветру застывали пальцы, губы – Дусмат не жаловался.
Оркестр играл, как в Москве: тай-ра, тай-ра, тай-ра…Искандеров подыгрывал: фи-ти-пи, фи-ти-пи, фи-ти-пи… И его флейту было слышно сквозь трубы.
Прибыло еще несколько рот красноармейцев – из коренных москвичей. Барабохин и среди них нашел музыканта, хорошего барабанщика, умевшего сыпать дробь так, что люди оглядывались: где поезд идет, где скачет табун? И никто не понимал, как это старшине не снимут голову за его музыку. Только ночами музвзвод поднимался по тревоге вместе со всеми.
Однажды к ним подошел высокий, сутуловатый человек в желтом полушубке, распахнутом на груди. У него были хмурые брови и строгий светлый взгляд, походка военная, упругая. В петлицах его гимнастерки , под отворотом полушубка, виднелись две «шпалы».
Он постоял за спиной Барабохина, удивленного и рассерженного тем, что оркестр вдруг заиграл вразброд. Послушал, как старшина кричит на тромбонистов, и сказал, морщась:
-Плохо, плохо. Из рук вон.
Барабохин обернулся, вытянулся, приложил руку к шапке вместе с трубой.
-Товарищ командир полка, музыкальный взвод…
-Десять суток! – перебил его командир. – Повторите приказание.
-Есть – десять суток. Товарищ майор…
-Я сказал: в вечернее время, после боевой подготовки. Ну, час, полтора – за счет тактики, хотя на вашу сегодняшнюю игру и то жалко. Кроме того, друг милый, вы кто такой? Верховный Совет? У вас во взводе осужденный! Вы что же, ему амнистию устроили? Не забывайтесь, Барабохин.
-Товарищ майор, единственный флейтист, - взмолился старшина. – Неграмотный, но - чудный слух.
-Ну-ка, покажите мне его.
Барабохин подозвал Искандерова. Тот подошел и сразу заиграл «Разлуку», свой лучший номер.
-Хорошо-о, - сказал ему майор, - А вот врать в армии нельзя. Вы поняли меня? Нельзя в армии врать.
Искандеров часто закивал, испуганно улыбаясь, обтер рукавом свою флейту и стал играть походный марш, который они разучивали: фи-ти-пи, фи-ти-пи, фи-ти-пи…
-Немедленно отчислить, - приказал майор. И показал рукой на запад: - Слышите?
Оттуда, из-за снежного холма, доносился протяжный гром.
Но вышло так, что Искандеров остался в оркестре, а старшина Барабохин не отсиживал десять суток, и сыгровки продолжались, правда не каждый день. Видно, бог музыки на небе есть, что там ни говори, и он любил Барабохина.
На счастье Искандерова, был в полку, в первой стрелковой роте, еще один удивительный человек, по имени Федор Шумаков, черный как ворон, плечистый как буйвол. Ему дивился сам Барабохин и на перекурах постоянно о нем что-нибудь рассказывал.
-Первое, что тебя просто останавливает, – эт-то голос! Куда там нашему протодьякону, солисту Большого Михайлову! Вот Федор так уж, действительно, Дор-ми-дон-тович…Вполне мог бы голосом – партию трубы или геликона, только не спеша, в темпе «ларго»…Но у него песня своя. При мне пришел к командиру полка, отодвинул меня ручищей, как кисейную занавеску, и спрашивает: «Товарищ майор, долго мы будем ползать да в трубы играть? Или мы ждем, чтобы немцы поближе подошли к городу Москве? Заманиваем, как Суворов? Вторая неделя идет, а мы еще немцев, ни живого, ни мертвяка, в глаза не видели».
-И что же майор?
-Смеется…Знаете, какой он заводной! « А мне, говорит, наша полковая музыка нравится. Она мне по душе». Потом усаживает его с собой ужинать, наливает ему сто грамм. Я стою, не дышу, слушаю. А Федор поднял кружку и поставил назад. «Мне, говорит, иной хмель нужен. Я, говорит, привык знать, что делаю, зачем делаю и когда сделаю. Не может того быть, чтобы немецкий солдат был ученее, образованней нашего. Сейчас не тысяча девятьсот четырнадцатый год. А я по сей день не знаю, - в чем их уменье, наше неуменье? Покуда я этого не знаю, я не боец, а инвалид…И еще, говорит, второе. Надо мне знать, обязательно надо: верно ли, что командующий нашей армией, генерал-майор, - бывший профессор Военной Академии? Должен быть вроде от такого человека толк. И потом, брешут, будто бы он был репрессирован, но освобожден? Если, говорит, это слух, то и слух хороший. Для меня это крепче и веселей всякой водки!»
-Неужели так сказал? И ничего ему не было?
-Было!.. Получил звание – замполитрука. Носит четыре треугольника, как я. Второй человек в роте, после командира…
-И что майор ответил насчет нашего командующего?
-Много будешь знать, состаришься.
-А, правда, что наш майор воевал в Испании?
-Факт. И знаете что: всем он говорит «вы», кроме разве своего адъютанта, а вот с Федором - на «ты». Своими ушами слышал, как майор его окликнул: «Федя, друг!..» А он майора - по имени-отчеству: Ян Янович…