А за столом не унимались.
– Верочка, выручалочка ты наша! Двадцать ишо нету, а постарела как, – запричитала старая Анна, привычно утешая расплакавшуюся Веру. – Бабского веку крохи отломила, а горюшка уж на полжизни. Замотали мы тебя, как мужика тут, заездили.
Вы читаете продолжение. Начало здесь
Веркин плач отрезвил было Райку. Но неожиданно масла в огонь подплеснула Матрёна.
– От ты и яяяязва, Рая! А ты сама-то первую свою девку от Семена ли родила? Чо-то я в твоём роду рыжих не помню? Да и в Сенькином.
Райка, притихшая после Дарьиного разноса, снова взвилась над лавкой:
– Ты уж напраслину-то не возводи! За своей не досмотрела, мало вожжами лупцевала, а на меня льёшь.
Матрена не попускалась:
– Никто с деревни не даст соврать. Ходииили разговоры!
– Не, вы видали? – от неожиданно свалившегося обвинения Райка пошла по кругу, будто собираясь в пляс: – Я-то не такая, как ваша тихоня. Все, кто за столом сидят, мои кровиночки.
– А я и не спорю. Твои. Только вот с батьками-то мутная история, – цепляла ее хозяйка, слушая за спиной одобрительный соседский смех.
– Был слушок, – поддакнула и Анна. – На чужой роток не накинешь платок, – и глянула осуждающе в сторону праведницы Раисы.
А та и не подумала сдаваться, и снова перешла в наступление:
– Вон и в Новопавловке одна такая героиня пришла, с брюхом, – вытягивая шею, разозленной гусыней шла мимо занавески, за которую убежала Пашка и кричала:
– Все бабы там на фронте походные жены, зря люди говорить не будут.
– Зря тебе, видать, налили, токо добро перевели. А я щас у Федьки или Матвейки спрошу, они-то воюют, всяко разно поболе твоего знают, – вдруг буднично заявила Матрёна и развернулась к портретам сыновей:
– Федькааа, слыхал, чо деется-то? – заблажила привычно. – Пашка пришла с фронту. Не видались с ей там? Ляльку ждет. А вы не переживайте, мы её с дедом в обиду не дадим. Сами-то как? Не мёрзнете? Ох, у нас и стужа. Дак тут хоть печка рядом.
В доме стало тихо, слышна была даже беззаботная капель из рукомойника. Анна ткнула Райку под бок костлявым локтем:
– Довела Матрену!
– На божницу ещё посадите вашу Пашку! – буркнула та.
Елисей, до сей поры удрученно смоливший в нутро печки, приподнялся и нарочито весело, хоть и нелегко это ему далось, прикрикнул:
– Бабоньки, зря, однако, вам налили? Мотя! Может, нас с Ганей покормишь?
Спохватившись, и Матрёна вернулась к забытому хлебосолью:
– Ганька, прости нас, дурочек! Иди к столу, угостись, чем Бог послал, и ты, Лисеюшка. Токо облизнулись, как мы солдатское лекарство пробовали?
Ганька с достоинством уселся за стол, вытянув протез вдоль лавки.
Бабы за печью потихоньку гомонили, успокаивая всхлипывающую Веру.
Чтобы навовсе прикрыть скандал, Елисей зазвал за стол повторным заходом и Раю-скандалистку:
– Садись, Рая. Ох, и звонкодырая же ты, прям беда. Недаром тебя колхозным радивом прозвали. Налью ишо тебе, штоб успокоилась, – плеснул на дно кружек всем по глотку. А потом, приподняв вверх почерневший от дратвы палец, обращаясь ко всем, не глядя на Раю, сказал:
– Планида мужицкая такая – баб своих защищать. А мы не пойдем, вражина сюда придёт. Спокон веку мужик русский вставал стеной, чтоб дома баба да ребятёшки спокойные были. Гордиться надо, что они, мужики наши, такие. Не струхнули, а призвали их и пошли... И девки вот, – глянул он за занавеску, куда скрылась Пашка. – Герои они все, кто на фронте пороху нюхнул.
Но в Райку чисто бес вселился:
– Много их таких героев придёт! Воевали там с нашими мужиками!
– Ты, тётя Рая, язык-то придержи! – тут уже не вытерпел Ганька. Вечно тихий, улыбчивый парень двинул по столу ладонью, а потом, терзая кисет в руках, никак не мог унять дрожь в пальцах. – Придержи, говорю, ты ведь ничего не знаешь, как ты можешь!
Райка рванула было от столешницы, но неловко зацепила протез, и не ожидавший того Ганька кулём свалился с лавки.
– Рай, да ты что же делаешь? – придержала за плечо Раису бабка Анна.
– А что, я неправду говорю? Да и ты, праведник! Откуда мы знаем, где ты ногу потерял? Может, специально под пулю полез, чтобы в госпитале отлежаться, да домой, а? Девок тут мяконьких успеть прихватить? – наступала она на раненого, оцепеневшего от её слов.
Вера встала перед Раисой:
– Тётя Рая, да как вы так можете про Ганю говорить? – от обиды за парня в её глазах блестели злые слёзы. Казалось, ещё секунда, и Вера рванёт в бой, сметая зловредную соседку.
– Да не лезь ты, свиристёлка, тебя-то кто за язык тянет! Иди домой в игрушки играй, дура переросшая!
– Да не было у меня игрушек, отродясь не знаю я, что это такое. – Верка аж задохнулась от несправедливости.
Ганька, выдохнув колючий комок обиды, решительно отодвинул в сторону Веру и пошел на Раису:
– Знаю, что плохо тут вам, голодно, только ты и сотой доли не испытала того, что им там пришлось на войне испытать, сестрёнкам нашим! Мы ж на их молиться рады были, когда они в бою подползали и волокли нас, раненых, с передовой. Три раза меня вытаскивали! Три раза раненый был, сдохнуть мог там, если б не они, родненькие наши! Материмся, плачем. Землю грызём от боли. Нас там десятками. А ей надо скорей, сначала помощь оказать, потом тянуть в лазарет. Одного волочит, другой рядом слезьми плачет! Да как у них там сердце-то их бабское не лопнуло от нашего горюшка! – почти кричал он, и боль бешено колотилась у него на виске, под лоскутом обгорелой кожи. – А ты, тетка Рая, знаешь, что такое лодку на переправе с ранеными вести через реку? Которая вся под огнём?
– Вот именно! – подхватила Вера, давая Ганьке передышку. – Ты ж у нас вечно на речке со страха визг подымала, когда в ягоды нас переплавляли!
Глянув в сторону Веры, Ганька продолжил:
– А тут они, две девчушки на разбитой посудине! Да я сколь жить буду, молиться буду, что такая, как Паша, меня переправила с плацдарма! Лодка едва живая, кто лежит на дне, касками воду вычерпывает, другие в лодку лезут. Плачет она, гребёт, и перед нами прощения просит, за то, что не успевает. А у нас ли его просить было? Кто к ним с уважением, как к сестрёнкам, а кто по-скотски, под юбку залезть норовил. Молчи... молчи лучше! – уставился он на Раису безумными от боли глазищами, хотя вряд ли и видел её сейчас.
– А руки у неё как лохмотья, в кровь порваны вёслами! – продолжил он горькие свои воспоминания. – Она даже не помнила, сколько раз за сутки ходила туда и обратно на переправе... – Эх ты, тётя Рая! Дура ты!
– Да пошёл ты, юродивый, – неожиданно устало бросила та ему в спину.
Анютка, до этого наблюдавшая из-за печи за взрослыми огромными глазищами, вдруг выскочила и встала перед Раиской:
– Замолчи, тетка Рая! Не трожь Пашу! У нее ребёночек будет, и она рядом – мамочка. Живая мама! Выжила там посреди войны, да ещё и родит нам ребятёночка! Я ему как сестрёнка буду, а Паша мне – как мама! Как солнышка всем нам подарит! А от тебя только грязь! Грязь! – выплеснувшись криком, Анютка прижалась к Матрёне и заплакала.
– Но... последний грыб встал на дыб! – опустошенно выдавила из себя Раиска.
– Хватит, хватит скандалу наводить, Рая, пошли по домам. Нечего людям надоедать. Прости нас Матрёна, и ты, Елисей, зла не держи. Надорвала нас война-то, ох, как надорвала, – бормотала бабка Анна, собирая шубы и шалюшки, подталкивая всех к выходу.
Первой вылетела из дома Райка, прямая, как клюка, напряженная. Кажется, тронь её, и искры отлетят в стороны. Её уже никто не задевал, от греха подальше. Вера и Ганька замешкались у ворот – Вера пропускала Ганьку. А тот сторонился, пропуская её. Рассмеялись и остановились в застенке, за домом.
– Ганя, тебе больно?
– Есть немного, да только эта боль-то – ерунда. Вот тут у меня свербит, словно червяк точит, – Ганька в темноте прикоснулся к груди.
– Прости ты её, Ганя! Ведь не ведает она, что творит.
– Да я на Раю зла не держу, я на войну в обиде. Вот и у тебя жениха отняла, а я инвалид, никому не нужный.
– Эх ты, Ганяяя! Как это никому не нужный? Да вы сейчас все на вес золота будете. Кто с одной рукой, кто с одной ногой, кто без глаз.
– Во-во..., любой окурок, – с горечью произнес парень.
– А Паше я даже завидую, правда, завидую, Ганька. Хоть и на фронте, а любовь свою встретила, да еще вон и ребёночка родит. Мы вчера на ферме считали, сколько нас тут осталось, женского полу. Ой, как много. Посчитай, в кажном доме вдовы, девки. Парней-то уже 17-летних из училищ на фронт подбирают.
– Это уж точно, пацанов. Я сам-то, как туда попал, понимаю, что война, что убить могут. А ребячество жило в душе. Как-то лежим в окопе, а через дорогу на дереве белки. Давай спорить, кто попадет в белку, ну не дураки ли? А затишинка как раз. Я говорю – попаду! Выстрелил, белочка исчезла.
Они смеются – просто убежала. А я-то знаю, что попал. Шасть через дорогу. А немец заметил, гад! Как начал с миномётов плеваться. Потом уж по потёмкам я кое-как переполз, зацепило в плечо, но лёгонько. Даже в санчасть не пошел. А землячка моего, Генку, убило там осколком. – Ганька сжимает шапку, прижимая ее к губам, глушит свой же крик: – Дураки! Дураки! Обидно, что даже не в бою, а по дурости.
– А похоронки, Гань, почти в каждый дом. Тётя Тася на мужа и на обоих сыновей уже получила. Кончится ли война эта проклятущая. А, Ганя? – о своём думает Верка, сжимая сухие Ганькины ладошки.
– Перед вами мы в долгу. Знаешь, Вер, страшнее всего был бабский спрос в каждой деревне, в городе: «Докуль отступать-то будете?» Скрозь землю бы провалился от стыда, только в глаза эти ваши не смотреть. Можно было бы, я б на деревяшке этой воевал, только чтоб Гитлера, гада поганого, своими руками удавить. Чтоб прийти сюда и, вам в глаза глядя, сказать: «Всё!». А они там воюют, а я тут, обрубок несчастный!
– Эх ты, вояка. Пойдем, Ганя, по домам. А то продрогнешь. Я провожу тебя, нам же по пути. Холодно стоять-то...
– Да помню я, Вер, что по пути, – спохватился Ганька, и сам уже обхватил Верины ладошки и поднес их ко рту, согревая своим дыханием:
– Пойдем, пойдем...
А в избе тихо. Матрёна вдруг обнаружила, что Пашки нет в комнате – выскочила когда-то, а она и не приметила со своими шумными гостями.
Обеспокоенно заглянув в окна, Матрена подошла к сундуку, и устало села под портретами. Перекрестившись на божницу, подняла голову к сыновьям:
– Матвеюшка, Федькяя! Сидите тут, ничо не знаете. Пашку-то как председательшу на машине привезли. С фронта приехала. Самая настоящая медаль у ей на груди. «За отвагу». Во какая у вас сестренка боевая, живая, слава Богу... Только вот с брюхом она, – виновато крестится Матрёна.
– А хоть и с брюхом! – рассудительно увещевает саму себя: – На то она и бабская доля, с брюхом ходить. Как без этого? Не будь я тогда с брюхом, кто бы щас в танкисты подался, а, Матвей? А тоже ведь война шла, гражданская. Не осуждайте там шипко девку. И не переживайте, мы с батькой в обиду ее не дадим.
Анютка у печки только качнула головой, потом решительно шагнула к Матрёне:
– А мне сегодня мама приснилась. Уходит от меня по полю, а потом оглянется и рукой помашет. Я хочу её догнать, а она мне так пальцем погрозила, нельзя, мол. Я остановилась, а она, радёхонькая, помахала мне и пошла. И такая она красивая. Платье любимое, с белым воротничком...
Матрена испугано взмахнула руками:
– От ишо придумала... Догнать. Не надо её догонять.
– А во что мы лялечку завернём, как Паша родит?
– Ой! Правда, доча! Давай-ка посмотрим в сундуке.
Занырнув в сундук, Матрёна достала мужские рубахи, еще какие-то лоскуты. Вдвоем с Анюткой начали резать на столе, выкраивая пеленки.
– А вот ещё! – бежит к столу с беленькой рубашкой от сундука Анютка. Взяв в руки рубашку, Матрёна вдруг выпрямилась и строгим, чужим каким-то голосом сказала:
– Эту не дам. Крестильная, Матвейкина. – Тут же взяла из рук Анютки вторую:
– А это Федькина.
Положив на стол ножницы, отошла к портретам на стене. Судорожно прижав рубашки к лицу, нюхала скрытый между ниточками и швами запах, в надежде, что он ещё живёт там. Тонкий, едва уловимый, а может и почудившийся, он исчез. Спрятав лицо в находку, постояла она, вытерла набежавшие слезы, прижала рубахи к губам, целуя, прятала в них вырвавшийся плач. Потом обреченно подошла к столу и сложила крестильные рубахи аккуратной стопкой в приготовленное для пеленок.
Елисей, сгорбившись, сидел у печи, покуривая в нее, терзал душу мыслями. Жалко ему было Пашку. Ох, как жалко. Да куда попрёшь против деревенской молвы!
– И чо ты сел-то? Как колода! Сидит каво-то, кыхыкает! Девка голоушая выскочила, и нету сколь время! Иди, погляди, где она. Ладно, если с Веркой ушли. Иди-иди, кряхтит там... – неожиданно смело разошлась Матрёна на старика. Тот будто этого и ждал. Нахлобучив шапку на голову, схватил шубейку и бросился на поиски дочки.
Продолжение здесь
Начало здесь
Tags: Проза Project: Moloko Author: Чубенко Елена
Рецензия на книгу этого автора здесь