Это не я придумал – подводить итоги года ушедшего и ставить планы на тот, что наступает и входит в свои права. Традиция, и тут уж ничего не попишешь, да и чего душою то кривить – нравится мне это дело: люблю, знаете ли, заварив непременно вкусный, с какой-нибудь этакой приправой, кофе, уставиться в окно, да и укутаться в воспоминания и размышления, словно в теплый шерстяной плед.
И этот год не стал бы исключением, упав пылью бессмысленно прожитых дней в тёмный угол моего бытия, сглаживая острые углы бесформенной кучи моего миропребывания, если бы, схватившись за свой уютный спасительный плед, не обнаружил я, что он сырой от нечистот, изъеден молью, где каждая нереализованная мечта и недостигнутая цель, разноразмерными дырами, словно брызгами щемящей безысходности, разрушили некогда добротную его целостность, казавшуюся нетленной, окончательно превратив его, в какую-то грязную шаль, держащуюся, пожалуй что, на каком-то странном остове из надежно и туго скрученных нитей внутренней силы, пережитой боли, да каких-то даже и не до конца сформулированных вещах, которые принято называть сутью человека, его нутром. И вот вокруг этих нитей, соединяясь, словно сплетенные в узор, лежат ворсом события и люди, переживания и мысли, планы и новые, пьянящие мечты.
Не будет в этом году пледика. Не будет в этом году и кофе, а будет так нелюбимая мне бухгалтерия. И мне, словно выброшенному в мороз за двери в одной только потрепанной телогрейке, накинутой поверх видавшей виды, майки – алкоголички, колхозному завхозу, с гроссбухом и счётами в одной руке, да с бутылкой водки в другой, придётся, наконец-таки произвести инвентаризацию авгиевых конюшен, с гордо красующейся на них вывеской «Житиё-битиё дяди Коли», с последующей их чисткой.
И да, в конюшнях этих, как водится, полно всякого дерьма. Но, дорогие мои немногочисленные читатели, у меня есть план, и в нём нет ни лопат, ни вёдер, ни щёток, ни даже лома, чтобы отбивать со стен заиндевелое говно. Зато в нём есть много соломы, дюжина канистр с бензином и коробок спичек.
О да, дорогие мои – окисление кислородом – лучший способ очистки. А потому, весь вопрос моего дальнейшего существования уходит из плоскости бесконечного самокопания и тщетного поиска ответа на вопросы «Почему?», «За что?», «Зачем?», а приобретает весьма практический характер: «Что спасаем и кого эвакуируем?».
Итак, открываем гроссбух и думаем.
Что мне точно не потребуется?
Трусость.
Липкая, поганая, извечная спутница существования каждого из тех, кого я знаю, и на кого быть похожим не хочу. Именно эта бледная альтер эго повинна в подобострастности попыток соответствия нормам, правилам и лекалам. Она затыкал мой рот, вязала руки, увещевала и лгала. Я благодарен тебе, моя трусость, за твои попытки уберечь мою неспокойную задницу от новых, так манящих её приключений, но с тобой нет жизни - с тобой лишь ее имитация и игра по чужим правилам. Дальше я без тебя. Я не боюсь ответственности ни за слова, которые говорю, ни за действия, которые совершаю. Баста.
Лень.
О, это не просто лень, это мама-лень. Я соткан из неё и пронизан ею от пят и до макушки. Она – великий рационализатор и великий же предохранитель, спасающий от всех действий, как вредных, так и полезных. Лень, дорогая ты моя и замечательная, сколько приятных минут, часов, дней, месяцев и лет диванной неги связывают нас. Нам есть, что вспомнить, да ведь? Я ведь и вправду думал даже, что ты – неотделимая часть меня, но вот, сама видишь, как получается – вполне себе даже отделимая. А потому, отделяю - тебе не место в моём мире. Ты остаёшься в конюшнях.
Тоска.
О, тосковать – это моё. Это я умею, но довольно с меня этих заунывных погружений в былое и прожитое. Надоело. Надоело перелистывать фотографии, да пересматривать видео. Это было. Было и прошло. Прошло, и слава Богу. Ты не в силах, дядя Коля, ни вернуться туда и насладиться этим вновь, ни переиграть то, что произошло, в тщетной попытке обдурить время и выстоять в его потоке. ОТПУСКАЮ! Оставляю! Adios!
Надежда
Ну, тут друзья мои, всё не так однозначно. Dum spíro, spéro – это наше всё, а жить я рассчитываю долго, а потому, нам придётся разделить надежду на юную деву с глазами цвета бельгийского шоколада и на обрюзгшую тётку с сальными волосами, двойным подбородком и какими-то жирными булдышками, там где положено быть ногам. Эта пренеприятная особа – Надежда Навсёлучшевна. Лучшая подруга лени, на короткой ноге с тоской. Ей гореть, а Надежде – быть мне верным спутником и дальше
Злость
Уж и не знаю, откуда взялась, а теперь вот, не знаю, куда и скрыться от неё. Откуда она? Тут, наверняка, всё без тайн – не могу принять, то, что происходит и тот результат, который получаю. И вот, казалось бы, и понятно даже, отчего и почему, но от этого не легче нисколько. Как простить тех, кто предал, например? Тех, в кого прорастал каждой своей мыслью, каждым прожитым днём? Как не копить эту злобу? Этого мне пока не известно, но очень скоро предстоит узнать. Гори злость, со всей своей злости. До белого пепла гори.
Жалость (к себе)
Тут я так разумею – раз жалею себя, стало быть, жалок. Так себе расклад, как по мне – я ведь не просто жалею себя порой – я её, жалость эту, как густой кисель ложками ем. Давлюсь уже – не лезет, а всё равно продолжаю. О чём жалеть-то? Все, кому я дорог, и кто ответно дорог мне – со мной. Руки, ноги целы. Голова на месте. А самое главное, целая команда добродетелей, подлежащих эвакуации.
Так что, дамочки вышеперечисленные, рад был с вами познакомиться. Вы остаётесь тут, а все остальные, будьте добры на выход!
Усердно пролив бензином давно опустевшие и промерзшие стойла, убедившись в том, что никого, кроме тех, кого планировал, в конюшнях не осталось, раскидав соломы под кривые деревянные колонны, я чиркаю спичкой.
В два коротких прыжка я выбираюсь из уже охваченного огнём помещения на улицу.
Немного опалил брови, но это не страшно – до свадьбы, как говорится, отрастут.
- Товарищи переселенцы, в одну шеренгу становись!
И вот передо мной стоят мои добродетели, те, с кем предстоит мне проделать предначертанный мне путь. Они с интересом поглядывают на всё сильнее разгорающийся за моей спиной пожар и, не отводя взглядов от огня, о чём-то перешёптываются!
- Так! Разговорчики в строю! – немного раздражённо прикрикиваю я – К перекличке приступить.
- Любознательность – громко, звенящим, каким-то весенним голосом, выпалила рыжая пигалица, стоящая первой слева. Я подхожу и жму ее в теплой вязанной перчатке руку.
- Жажда жизни – коротко, сухо и деловито представился мне большой широкоплечий здоровяк с добрыми глазами, в которых, я без труда моментально уловил и тоску по былым денькам и лёгкую бесоватость, постепенно наполнявшую глаза особым мутным, авантюрным блеском. Я жму ему руку и он тут же, перехватив инициативу, по-свойски ударяет меня по плечу левой рукой – Прорвёмся, командир.
- Трудолюбие. Высокий, астенического типа интеллигент, с простым, насколько это возможно для интеллигента в очках, лицом, протягивает мне свою руку. Она сухая, тёплая, на удивление сильная, что не сочетается с первым впечатлением – Рад знакомству.
- Талант! – выпалил молодой, в белой теплой жилетке поверх клетчатой фланелевой рубахи навыпуск, человек. И через секунду, занеся руку для очевидно какого-то очень вычурного рукопожатия, зачем-то громко прокричал, «Панки – ХОЙ!», и пожав мою руку, кинул козу.
Я посмотрел на стоявших правее трёх очаровательных сестрёнок. То, что они сёстры не вызывало ни малейшего сомнения, настолько они были похожи и настолько тесно соединены друг с другом воедино какой-то невидимой связь.
- Дайте угадаю, дорогие мои, - Вера, Надежда и Любовь?
- Да, всё верно, дядя Коля, ответила Вера, улыбаясь во весь рот.
Я сгрёб девиц своими руками и обнял: - Спасибо, что со мной, славные мои!
А где мать ваша София? Она же за мудрость должна была отвечать?
- Её тут никогда и не было, дядя Коля. Давайте её найдём! Пожалуйста. Сиротно нам без неё.
- Конечно найдём, хорошие мои. Сейчас то мы точно её найдём.
Я смотрю то на догорающие конюшни, то на свой добродетельный отряд, и моё лицо расплывается в широкой улыбке.