– Снег почти прекратился, поэтому надо плыть! – произнеся эти слова, Кузаков пристукивает кулаком по колену, как бы ставит под сказанным печать. Старик с утра мрачен, но собран и подчеркнуто деловит. – Сети больше не ставим, каждую минуту от темна до темна будем использовать для сплава.
– Как же плыть? – недоумевает Олег. – На Каренге сплошная шуга, вот оттеплеет, тогда и двинем дальше.
– Шуга – это не лёд, а снеговая каша, и лодкам она не помеха, – Кузаков выплескивает в сторону остатки чая из кружки. – А насчет того, что оттеплеет, так это бабка надвое сказала, вот хряпнет мороз под двадцать, и… оттеплеет!
– Ну, хорошо, а как быть с порогами? Просмотрим, беды потом не оберемся… – резонно замечает Димов и поворачивается ко мне. – Сколько там до ближайшего?
– Через десять километров будет подряд два, – я старательно вымеряю колесиком курвиметра извилистое русло реки.
– А расстояние до Усть-Каренги? – командирским голосом спрашивает Кузаков. Я снова склоняюсь над картой, через пару минут докладываю. – Восемьдесят километров.
– Вот так-то! – убеждающе разводит руками Старик. – Останемся здесь ждать погоды, потом будем ждать, пока встанет Каренга, чтобы восемьдесят верст ча'пать до населёнки по льду. По берегам не получится, в резиновых броднях ломать сопки да буреломы – пустое дело, только ноги убьешь.
Некоторое время сидим молча, напряженно обдумывая создавшееся положение. Кузаков курит и сосредоточенно смотрит на шумящую «салом» Каренгу. Густо сыпавший всю ночь снег под утро значительно поредел и видимость заметно улучшилась.
– Значит так, ребятки, – Старик первым нарушает затянувшееся молчание. – Быстро сворачиваем лагерь и трогаемся. Подойдем к порогам – определимся, если будет опасно, то лодку и камеру протащим на веревках вдоль берега, а дальше будет видно. Если сегодня одолеем хотя бы километров двадцать, то уже хорошо.
Меньше, чем через час мы сталкиваем лодки в воду. И именно в это время ослабевший было снегопад снова набирает силу, но останавливаться уже поздно, решение принято. Кузаков мне сегодня совсем не нравится: у него больной вид, то и дело кашляет, дышит хрипло и говорит в нос: не дай Бог простыл после вчерашнего ледяного душа на порогах, этого нам только не хватает! Как бы, между прочим, спрашиваю:
– Николай Дмитриевич, не возражаете, если сегодня шкипером буду я, рыбалки все равно нет.
– Ничего не имею против, – как-то даже удовлетворенно бормочет Старик и, кряхтя, устраивается на корме судна, но в отличие от моей привычной позиции, сидит не затылком ко мне, а лицом.
– В четыре глаза будем пороги искать, – предваряет он мой вопрос.
Прежде, чем сесть на весла, я внимательно осматриваю левый борт судна: нет, воздушных пузырей в воде не видно, Димов, как всегда, сработал без брака. Отчаливаем, расталкивая задранным носом лодки густые рыхлые ошметки шуги, выбиваемся на стрежень Каренги. Олег пристраивается вплотную, плывет рядом, и теперь мы следим за обстановкой уже в шесть глаз. А снег все сильней и гуще, авиационные метеорологи именуют такие осадки ливневыми. Буквально через четверть часа наши суда, и мы на них, являем собой два огромных бесформенных сугроба, плывущих посреди реки. Смотреть вперед почти невозможно, снег забивает глаза, виснет на бровях и ресницах, казачьими папахами высится на наших головах.
– Будем причаливать, Николай Дмитриевич, или как? – спрашиваю я, повернувшись вполоборота.
– Или как! – хрипит Дед сзади. – Решили плыть, значит, надо плыть!
– Понял!
От полусуточного снегопада Каренга вздулась, разлилась и увеличила скорость течения. Принимая это во внимание, я ввел в расчет коэффициент повышения скорости сплава, но, как вскоре выяснилось, недостаточный. Поняли мы это запоздало: вместо расчетных двух часов, через час сорок хода я первым заметил, что от берега до берега тянется какая-то сплошная серая полоса.
– Мужики, по курсу наблюдаю «зажо'р», уходим к левому берегу, быстро!
«Зажор» по-местному – тот же самый затор. Образуется он, как правило, перед каким-либо препятствием на реке. В нашем случае, это, скорее всего, каменистый порог.
– Поздно, не успеваем! – отчаянно кричит Димов и решительно наклоняется вперед. – Пошли напролом, а как будет, так и будет!
– Пошли! – дикий азарт мгновенно захватывает и меня, до боли отчетливо вдруг ощущаю, как по всему телу мгновенно разлилась волна тепла – чувство опасности выбросило в кровь огромную порцию адреналина. – Держитесь, Николай Дмитриевич!
– Держусь, не бойся за меня! Не давай лодке повернуться бортом!
И вот он, «зажор», набухшая рыхлой шугой полоса шириной метров в полсотни. Спрессованное течением, густо засыпанное снегом колеблющееся поле медленно ползет через порог, ищет лазейки между гранитными валунами, грузно переваливается через них. Под этим сплошным покровом не видно ни острого камня, ни сучковатой пото'рчины, никакого другого опасного препятствия. Надежда лишь на везение или счастливый случай. Расстояние до гудящего порога сокращается стремительно, скорость нарастает, и вдруг мгновенная и острая как игла мысль прокалывает мозг: «Прорвемся! Каренга прибыла почти на метр, большинство опасных камней под водой!»
Лодка врывается в колыхающееся поле шуги, пробивает в этой густой каше широкий канал и летит дальше, подминая под днище и расталкивая туго накачанными бортами сгустки ледяных кристаллов. Что есть сил, я торможу короткими гребками весел скорость суденышка, лавирую между каменьями, насколько это позволяет ситуация, и вижу боковым зрением, что Димов идет чуть позади нас, и держится на своей «юле'» держится, черт побери! С лихорадочной поспешностью мелькают лопасти его весла.
Мощный, круто вздыбившийся над огромным квадратным камнем водяной вал вдруг возникает передо мной, увернуться от него, уже нет времени. Переносясь через этот камень, черно-зеленый поток с диким ревом падает в пустоту, властно и безудержно увлекает за собой беспомощную лодку.
«Кузаков не умеет плавать! – больно колет мозг очередная мысль. – Если сейчас перевернемся, то ему не спастись!»
С углом примерно в сорок градусов, как боевой самолет перед входом в отвесное пикирование, мы проваливаемся в бурлящий водоворот. Гидроудар конструктивно поднятого лодочного носа об воду настолько сильный, что нос рикошетом подбрасывает не менее чем на метр – это спасает нас от продольного опрокидывания через голову. Широченный поток всё той же могучей струи подхватывает судно, несет какое-то время, и буквально вбивает в медленный плёс, где уже не так много шуги.
Я оборачиваюсь. Прямо перед моими глазами бледное до синевы лицо Старика. Вцепившись руками в веревку поперечного такелажа, он сидит, ни жив, ни мёртв. За его плечом, выплывая слева, уже проецируется улыбающееся во весь рот лицо Олега Димова. Жив и невредим, проскочил и он!
Порог остался позади. Снова сбившись в пару, мы плывем дальше. Снег, забивающий глаза, кажется теперь простой детской шалостью.
***
Вторые сутки, не переставая, валит снег, засыпает зыбучие болота и кочковатые ма'ри, пушистым ковром покрывает горы и распадки. Просторнее как-то стало в тайге, кучерявые летом березы и осины, теперь маячили в белесом небе обтрепанными ветками, голыми столбами вытянулись стройные комлистые лиственницы, зеленые разлапистые сосны стояли, будто окутанные белыми шубами. По Каренге все гуще и плотнее идет шуга, щедро сдобренная снегом.
Парадокс, но нашу экспедицию спасает как раз этот, осточертевший уже снег, температура воздуха никак не может понизиться до той, которая способна сковать реку льдом. Сколько осталось за кормой больших и малых порогов – просто не счесть, да и кто бы их считал, эти бесконечные пороги… Точно известно лишь одно; до таежного поселка Усть-Каренга – чуть больше тридцати километров. Но как их одолеть, эти километры, когда уже почти не осталось сил. Промокшие от воды и снега одежды не успевают высыхать, от постоянного соприкосновения с водой и снегом полопались и кровоточат на сгибах пальцы рук, до болезненной красноты обветрились лица. Постоянным спутником нашей экспедиции стал холод, тело, вымерзшее за день, почти не успевает отте'плиться у бивачного костра: пока отогреваешь спину, застывает грудь, поворачиваешься к живительному огню грудью, леденеет спина… И это – бесконечно. Выручает лишь единственное – чай! Его мы глушим буквально ведрами, и это хоть как-то помогает поддерживать внутреннее тепло. Кузакову всё хуже, кашляет надрывно, с хрипами, явно температурит, но Старик держится, старается не раскисать, работает наравне со всеми.
Ночуем теперь только в чуме, это хоть немного позволяет уберечься от бесконечного снега. «Нодью» больше не выкладываем – хлопотно и бесполезно, пользуемся костром особой, «противоснежной системы». Бросаем поперек входу в чум толстое полусырое бревно, кладем на него сверху, перпендикулярно, три-четыре бревна потоньше, торцами к чуму. Эта немудреная конструкция позволяет поддерживать огонь с вечера до утра – прогоревшие верхние бревна подталкиваются вперед, затем это повторяется снова и снова, пока они не сгорят совсем. Для такого костра наиболее подходит сплавной листвя'к, все его трещины забиты песком, это повышает теплоотдачу и немного замедляет процесс горения. Сосна сгорает гораздо быстрее, ее на долгую зимнюю ночь не напасешься, то же самое можно сказать и о березе.
Окончательно убогим стал рацион нашего питания: сухари, которых осталось совсем немного, порядком поднадоевшая кукура, соленая и копчёная рыба да спаситель-чай. В потайном углу моего рюкзака в меховой рукавице припрятана последняя, приберегаемая на самый крайний случай, бутылка «Московской», но я не только не говорю о ней мужикам, а и сам постарался на время позабыть о ее существовании.
Но сегодня нам, что называется, свезло', появился шанс немного разнообразить скудное меню: ближе к обеду, когда немного проредился и «перешёл» снег, я вдруг увидел на левом берегу зайца-беляка. Леший что ли выгнал его сюда в такую непогодь, когда весь зверь и вся птица подались в глухие таежные кре'пи, позабились в чащобы, попрятались в уютные дупла кондовых деревьев. Облаченный в белоснежную зимнюю шубку довольно крупный косой ушка'н важно восседал на бугорке и не обращал решительно никакого внимания на проплывающие по реке две бесформенные заснеженные копны. А зря, винтарь у меня всегда был под рукой…
И вот теперь в походном котле, дразня наш нетерпеливый аппетит, варится таежный суп-бухлёр. Димов, от нечего делать, наводит ревизию в каком-то мешке и вдруг радостно восклицает:
– Мужики, смотрите-ка, что у нас есть! – с этими словами он извлекает на свет божий огромную картофелину. Завалилась за подклад, как говорится! Правда, она малость подмерзла, помягчела, но кто на это будет обращать внимание… Я протираю картошку снегом, не снимая кожуры, разваливаю на три части и забрасываю в котел, где уже доспевает неудачник по жизни, заяц. А еще через десять минут разливаю по алюминиевым мискам бухлёр, выдаю таёжным странникам по сухарю.
– Приятного аппетита, зимовщики!
– Вот это ужин, блин! – берется за ложку Олег. «Блин», это его излюбленное словечко, чаще всего, оно выражает уравновешенный и спокойный димовский восторг.
А наутро, о чудо! Сквозь серые космы туч прозолотилось лучистое солнечное шитьё, засинело умытое снегами небо, радужно засверкал серебряный куржак на черных лиственницах и зеленых соснах. Нет больше снега, закончился, высыпался весь! И оттеплело тут же; с солнечной боковины чума нехотя сполз толстый снежный пласт. Глянули на Каренгу – на ее поверхности поредела шуга, а от берега урез воды внутрь русла сместился – «падает» река, из-за этого повисли над водой и пообломались во многих местах тонкие ледяные забереги. Да при такой-то погоде мы до Усть-Каренги вмиг доскачем!
– Шибко рано радуетесь, мужики… – Кузаков долго откашливается, болезненно кривясь, трет пятерней коленный сустав. – Ветер идет, шурга'н… Мой барометр еще ни разу не подводил.
– Да какой там ещё шурган? – недоверчиво смотрим мы на него. – Тихо ведь!
– Скоро увидите, непутя'вки…
***
По берегам Каренги змеится поземка, с разбойничьим посвистом проносится между деревьями, шуршит крупчатой порошей в кустах. Синее еще пару часов назад небо посерело, сделалось неприютным, за тучами спряталось солнце – пожалел Север для нас хорошей погоды. Все сильнее и сильнее гудит обжигающий ледяной ветер, срывает с сосновых ветвей снег, сдувает с гольцов и утесов, уносит его в покрытые густой рябью улова', поднимает высокую волну на открытых плёсах, больно сечет ледяными иглами наши красные обветренные лица.
– Греби к берегу! – преодолевая ветер, кричит мне Кузаков. – Толку не будет, толчёмся на месте!
Действительно, за все время, которое мы находимся на воде, не удалось пройти и километра. Стоит только прекратить грести веслами, как ветер напористо начинает толкать лодку против течения. Кузаковский «барометр» не подвел, пурга прилетела с севера стремительно и свирепо, враз поломав все наши планы.
– На берег всегда успеем! – кричу я ответно Старику. – Садитесь на весла и гребите, а я сейчас одну штуку попробую…
Недовольно бурча себе что-то под нос, Старик перебирается на вёсельную банку и пытается грести против ветра. Я, тем временем, достаю из мешка наш брезент-стол, размером примерно в квадратный метр, сделав отверстия в углах, продергиваю в них четыре длинные веревки и завязываю надежными морскими узлами. Получилось что-то вроде четырёхстропного парашюта. Собрав концы строп в единый жгут, прикрепляю его к носовой проушине лодки и выбрасываю брезент в воду.
– Водяной парус? – спрашивает Олег, находящийся рядом и с интересом наблюдающий за моими действиями.
– Что-то вроде этого… – отвечаю я, внимательно следя за тем, как брезент постепенно наполняется водяным потоком, выгибается и, «взяв струю» туго натягивает стропы. Лодка прекращает дрейфовать против течения и понемногу начинает набирать поступательную скорость. Старик прекращает грести, поднимает весла, смотрит на берега и, убедившись, что мы действительно наконец-то сдвинулись с места, бормочет одобрительно:
– С вами точно не соскучишься, придумщики…
– Цепляйся! – я бросаю уже приотставшему Олегу конец веревки, привязанный к нашей корме. – На буксире пойдешь.
При помощи водяного паруса мы прошли за остаток дня километров пятнадцать. До конечной точки маршрута, поселка Усть-Каренга, осталось пройти чуть больше.
***
Такой ужасной ночевки у нас не было за все время сплава. К вечеру ветер усилился настолько, что с барашков волн стали срываться горизонтальные струйки воды. Мне, имевшему прямое отношение к авиационной метеорологии, стало понятно, что ветер перешел в шквал, с порывами никак не меньше двадцати пяти метров в секунду. Чум в эту ночь ставить было просто бесполезно – сорвет и унесет, поэтому, забравшись в сосновый чащобник, где было чуть потише, мы выложили из толстых бревен костер «звезду» и решили коротать ночь под открытым небом. Вымерзшие и уставшие за день до предела человеческих возможностей, тесно обступили костер и долго «оттаивали», наслаждаясь его благодатным теплом. Потом вскипятили полуведерный котелок чаю, раскрыли резервную банку полузастывшей тушеной свинины, разобрали по сухарю, оставив на завтра еще по одному. Именно в этот жутковатый непогожий вечер я, повергнув в радостное изумление моих спутников, достал из рюкзака последнюю бутылку водки. Разлив содержимое в три кружки, предложил Кузакову:
– Скажите тост, командир.
Старик взял кружку, глядя на качающиеся и скрипящие вершины деревьев, долго собирался с мыслями, пламя костра рваными сполохами освещало его суровое, заросшее жесткой щетиной лицо. Затем откашлялся и надтреснутым голосом почти торжественно произнес длинный, немного пафоснный, тост:
– Завтра последний бросок, ребята! Любой ценой мы должны преодолеть двадцать километров и добраться до поселка. Продуктов больше нет, патроны заканчиваются, силы на исходе, а погода будет только ухудшаться. Давайте выпьем за двести верст мужества, за то, что мы всё выдержали, не сломались и выполнили то, что задумали.
Глухо звякнули алюминиевые помятые кружки, ледяная водка обожгла горло. А в таежных горах все выл и выл сумасшедший буран, посланник седого Севера.
***
Кое-как протащив нас километров пять, водяной парус окончательно исчерпал свои возможности, противостоять всё усиливающемуся шквалистому ветру ему было уже не по силам. Настало время придумывать что-то другое.
– Попробуем бурл'ачить, мужики? – хрипит Кузаков, прывы ветра бешено треплют капюшон его штормовки. – Берега в низовьях пологие, вода «спа'ла», вполне можно тащить лодки.
Сказано – сделано! Привязываем к носовому уху лодки веревку, тянем втроем. Она, было, пошла, но тут же уперлась левой стороной носа в галечный берег. Кузаков срубает тонкую длинную жердь, упирается ей в носовую часть лодки, отталкивает от суши. Мы с Олегом тянем веревку, и – дело пошло! Лодка и привязанный к ее корме «ковчег», медленно двинулись вперед. Пока позволяет длинная пологая коса, наш караван идет довольно ходко. Вот и дальше бы так-то… Но, коса заканчивается и мы, подняв голенища сапог, заходим в воду. Ледяной ветер стегает по лицам, пробирает насквозь, но напряженное движение все же немного разогревает нас. Шуга на реке за прошедшую ночь стала гуще, забереги еще шире, и нам понятно, что как только стихнет ветер, Каренга встанет, скованная ледяным панцирем.
Часа через два хода о'тмели заканчиваются и мне и Олегу приходится брести, едва не зачерпывая броднями воду. И вдруг из-за спины слышу димовское:
– Всё, черпанул!
Через несколько минут черпанул, наконец, и я. Вода обожгла льдом и без того неимоверно замерзшие ноги, противно захлюпала в сапогах. Но останавливаться нельзя, мы отчетливо понимаем, что иного выхода у нас просто нет, надо продолжать тащить лодку и «ковчег». Но как быть с Кузаковым, ему мочить ноги нельзя категорически, и без этого уже разболелся ни на шутку, но упорно старается не акцентировать на этом ни свое, ни тем более наше внимание.
– Привал, – говорю я, выбредая из воды. Подтягиваем к берегу лодку, присаживаемся на ее борт. Олег силится снять сапог, чтобы вылить воду.
– Нет смысла, все равно снова наберешь, эта хоть немного согрелась, – советую я ему.
– Иллюзия всё это… – мрачно роняет Димов, но сапог оставляет в покое.
– Николай Дмитриевич, – обращаюсь я к Кузакову, тот безуспешно пытается закурить, спички гаснут на сумасшедшем ветру раз за разом. – Садитесь в лодку, будете отталкиваться шестом из нее, мокнуть вам никак нельзя, воспаление легких получить плевое дело.
– А вы утянете? – Старик и не пытается капризничать, не до этого! Кто-то, наверное, сказал бы сейчас: «И не подумаю, останусь в строю до конца!» Но наш Старик не из тех, кто становится в дешевую позу, он отчетливо понимает: стоит ему разболеться, он тотчас же станет обузой для нас, что еще больше усложнит и без того непростую обстановку.
Отдохнув, сталкиваем лодку в воду, Кузаков устраивается в ее приподнятом носу, берет шест. Какое-то время я тяну лодку за левую весельную проушину и вдруг замечаю, что она идет под небольшим углом к берегу и не втыкается в него. Меня осеняет мгновенно: это ведь начал работать закон гидродинамики, образующий некий угол между продольной осью судна и береговой чертой! В аэродинамике подобный угол называется «углом атаки»! Всё это на протяжении нескольких лет я изучал в летном училище, а ведь гидродинамика, родная сестра аэродинамики!
– Олег, придержи-ка лодку, – прошу я Димова. Не спрашивая, тот хватается за продольный бортовой фал судна, сопротивляясь ветру, держит что есть сил. Я быстро отвязываю буксирную веревку от носа лодки и перемещаю ее на левую весельную проушину. – Потащили! Не трогайте шест, Николай Дмитриевич, отдыхайте.
Мы делаем несколько шагов, волоча лодку против ветра. Вышеозначенный «угол атаки» автоматически отводит судно от берега, и лодка послушно устремляется вслед за нами, за ней следует и «ковчег». Расчет оправдался полностью и Кузакову теперь совершенно незачем торчать в носу судна, он перемещается на корму, лодка приподнимает нос, тащить ее становится чуть легче. И ледяные, острые как бритва, забереги ей теперь не страшны, лодка самостоятельно обходит их на расстоянии двух-трех метров.
Забыв об усталости, одержимые лишь единственной мыслью добраться до Усть-Каренги как можно быстрее, мы, с короткими перекурами, борясь со сбивающим с ног ветром, тащим наш караван почти до вчера. Положив режущую веревку на плечо, опустив голову, как вол на пахоте, я механически иду и иду вперед. Неожиданно Димов толкает меня в спину:
– Стой, посмотри туда!
Я поднимаю взгляд, следую глазами за указующей рукой Олега, и на гладкой отвесной скале правого берега различаю какую-то надпись. Напряженно всматриваюсь, ничего еще не понимая, по инерции читаю:
«Прощай, Галинка! Я обязательно вернусь! 15.06.1942 г.»
Эта темно-красная надпись, нанесенная четким крупным шрифтом, знакома мне с того давнего случая, когда по нелётной погоде мне пришлось задержаться в Усть-Каренге на несколько дней. Начальник аэропорта, мой хороший товарищ Борис Дружинин, предложил порыбачить спиннингом. Дословно помню его фразу:
– Дойдем до утеса «Прощай, Галинка», там и побросаем блесну, здесь недалеко, меньше километра…
– «Прощай, Галинка», какое странное название, что оно означает? – помню, поинтересовался я.
– Всё очень просто, – как-то грустно объяснил Дружинин. – Уходя на войну, парень написал на скале эти слова своей невесте… Учителем здесь работал. Надпись осталась, а сам не вернулся, погиб. Вот такая история…
– Как же она не стерлась за столько лет?
– Потому, что сделана какой-то особой корабельной краской.
Силы вдруг оставляют меня и я, не выпуская из рук веревки, сажусь на комель замытой песком лиственницы.
– Всё, мужики, дошли!
– С чего ты взял? – недоуменно спрашивает Димов.
Вместо ответа я, так же, как и он, минуту назад, показываю рукой вниз по течению реки; на высоком левом берегу, в километре от нас, рассыпал свои деревянные домики крошечный таежный поселок Усть-Каренга.
***
Лимб самолетного компаса застыл на курсе двести градусов. Узкие изящные пальцы единственной пилотессы 136-го летного отряда «Читаавиа», Зои Войтюк, спокойно и уверенно лежали на штурвале «Антона». Чуть нахмурившись, красавица-командирша сосредоточенно смотрела своими большими серыми глазами сквозь прозрачный нимб пропеллера куда-то далеко вперед. Стоя возле Зои, я в бинокль наблюдал за тем, как под левой стойкой шасси проплывает извилистая нитка заснеженной Каренги. Во многих местах река уже встала, мороз последних дней сделал свое дело. Со все возрастающим волнением я читал напряженным взглядом немую карту пролетаемой местности: вот на этом крутом изгибе реки я поймал самого большого тайменя, вот в том распадке Кузаков спромышлял гурана, вот на том пологом берегу Олег впервые возвел наш походный чум, а вот на том каменистом пороге, который еще и сейчас кипит желтыми пенными бурунами, наша лодка едва не перевернулась, рухнув в водяную пропасть…
Я оглянулся в пассажирскую кабину, прильнув к иллюминаторам, мои спутники тоже напряженно смотрели вниз. Наверное, как и я, они прощались с Каренгой, с тайгой, со всем тем, что стало нам дорогим за время странствий. Здесь, в этих скалистых горах, навсегда останется частица наших сердец, а память надолго сохранит самые мельчайшие подробности трудной таёжной одиссеи.
… Всё, решительно всё было точно так же, как и три недели назад, даже пустые бочки, пришвартованные веревочной сеткой, были, наверное, те же самые, которые Юра Кириллов вез чарским геологам. Вот только мы, трое, были, пожалуй, уже чуточку другими.
Монотонно рокоча двигателем, рукотворная дюралюминиевая птица легко скользила в тугом синем воздухе холодного предзимнего неба, несла нас вперед, туда, где за неровной чертой горизонта был наш дом.
Круг замыкался.
