Предыдущая часть
Десятый день нашего похода мне не забыть никогда… К этому времени мы прошли почти половину маршрута, это подтверждал левый приток Каренги, довольно большая речка с эвенкийским названием Кэвэктэ'. Всё началось с того, что рыба в этот день клевать отказалась просто категорически. От нечего делать, я достал из футляра свой бинокль, мощный двадцатикратный «Беркут», подаренный пограничниками ЗАБПО на одной из литературных встреч, и стал рассматривать проплываемые окрестности. Кузаков, сидя, как всегда, спиной ко мне, молчаливо курил, у него с утра было какое-то мрачноватое настроение. Позади, метрах в ста пятидесяти от нас, плыл на своем «ковчеге» Олег и тоже покуривал, облачко синеватого дыма подтверждало это.
Не спешит своенравная красавица Каренга, некуда ей теперь спешить… Тянется бесконечно-длинный и медленный плёс и, пользуясь этим, отдыхают оба наших шкипера, заслужили. Минут десять назад мы миновали первый, по-настоящему опасный порог, где Каренга устрашающе ревела в скалистом русле, разбросав по гранитному плитняку тугие закрученные струи, безудержно падая вниз по каменным ступеням – шивера'м.
Ориентируясь по карте, мы ждали приближения порога и как только в его изголовье закурчавились белки' на гребнях валов, Кузаков сбросил с себя ватник, весь как-то подобрался и сноровисто маневрировал между огромными глыбами, стараясь держать суденышко параллельно бурунам. И это у него получилось – нас ни разу не развернуло бортом к бешеному потоку, что неминуемо повлекло бы за собой боковой удар о препятствие и неминуемое опрокидывание. Пару раз лодку все же насадило на камни, но все обошлось, днище они не повредили, так как были гладкими, за многие века бурное течение порога отшлифовало их до идеального состояния. Сложнее было Димову: его неустойчивое по курсу суденышко-колесо швыряло на камни-бойцы, непредсказуемо вращало, будто юлу, заливало белопенными гребнями волн, и лишь благодаря хладнокровию Олега и его титаническим усилиям, порог был преодолен без происшествий. Но зная карту, мы понимали, что всё это лишь цветочки, ягодки были впереди, на более чем стокилометровом участки реки.
За последние пару дней тайга разительно изменилась: сбросив остатки лиственничной хвои и березовой листвы, она зачернела, стала угрюмой и неприветливой. Ранними утрами падали на берега первые зази'мки-утренники, острыми иглами торчали на листьях и пожухлой траве кристаллы серебряного инея. Под стать тайге было и небо, затянутое мутной слоистой облачностью, сквозь которую едва обозначивалось белое пятно солнечного диска, словно побитый морозом подсолнух. Резко похолодало, на Каренге появились широкие ледяные забереги, узкие протоки и ку'рьи прохватило первым тонким ледком. Сегодня утром, снимая нашу самую длинную сеть, поставленную на ночь в неглубоком заливе, мы палками выбивали изо льда её верхнюю тетиву с берестяными поплавками. Основной вал рыбы прошел, и теперь приходилось довольствоваться суточным уловом буквально в четыре-пять особей. Радовало лишь одно, что ленок и таймень попадался в основном крупный и кузаковский «горбовик»-трехведерник был уже почти заполнен.
Как и природа, поблек рацион нашего питания: закончился хлеб, печенье, картошка, овощи, постоянными были лишь сухари, чай, рыба во всех ее гастрономических проявлениях, кукура, порядком поднадоевшая свиная и говяжья тушенка да сто пятьдесят граммов горькой. «Для сугреву», как говорил Старик.
Несмотря на все эти трудности, настроение у нас было приподнятое: каждодневная физическая нагрузка помогла сбросить жирок цивилизованного благополучия. От вёсел, топоров, оружия, спиннингов, таскания дров и походного имущества заработали и приятно болели абсолютно все мышцы тела. От городского смога очистились и свободно задышали легкие, обострились зрение и слух, а в крови забродил полудикий восторг от осознания того, что мы умеем выживать в этих невероятных условиях, когда на сотни верст вокруг нет никого кроме нас троих, и случись что, никто не придет на помощь. Оторванность от мира и привычной жизни, полнейшая автономия существования, как у экипажа подводной лодки, ушедшей в океан на тысячи миль от родных берегов, всё это сплотило нас, дало уникальную возможность проверить на излом, на умение противостоять суровой природе.
Близился вечер и мы, присматриваясь к берегам, подбирали место для ночевки. В этом плане уже был отработан некий стереотип: ночевка, прежде всего, должна была обеспечивать условия рыбалки сетями. Сейчас, когда начались первые заморзки, их нужно было ставить в омутах и улова'х под скалами, где они уходили на солидные глубины и не вмерзали поплавками в лед, как это случалось на мелководьях.
Осмотрев лежавший впереди участок реки и не завидя ничего подходящего, я перевел бинокль на линию горизонта справа от Каренги и стал медленно опускать окуляры к руслу. Но что это? Зрение вдруг отсекло что-то совершенно непривычное, нехарактерное фону местности: безлесый, почти голый склон небольшой сопки, опускающейся своей западной стороной к реке, был темно-красным! Я отнял бинокль от глаз, всмотрелся. Нет, ничего, просто показалось, склон как склон, а леса нет потому, что когда-то здесь прошел огненный пал, и все выгорело дотла. Об этом говорили черные обугленные пеньки, торчащие то тут, то там. Я снова поднес к глазам двадцатикратный «Беркут», его уникальные по мощности линзы позволяли рассмотреть даже травинку на километровом расстоянии. Склон сопки снова стал красным! И тогда до меня дошло – да это же ягода! И, скорее всего, брусника. Именно она растет в таком изобилии на старых таежных горельниках.
– Николай Дмитриевич, а ну-ка гляньте, – полуобернувшись к Кузакову, я протягиваю ему бинокль и показываю рукой, куда ему надо посмотреть.
– Ягода… – подтверждает через полминуты Старик. – Сплошное море брусники! Столько я еще никогда не видел. Давай-ка причалим да помаракуем, как нам быть?
Вскоре лодка утыкается носом в мелкий галечник на пологом берегу. Вслед за нами причаливает и Олег, чуть встревоженно спрашивает:
– Что стряслось, мужики?
Я молча протягиваю ему бинокль. Димов долго крутит окуляры, подгоняя их под свое зрение, всматривается и бормочет:
– Да-а-а, блин! Всякое видел, но, чтобы столько… Выходит, есть еще порох в пороховницах, а ягода в ягодицах!
Мы коротко смеемся Олеговой шутке, а он, не опуская бинокль, спрашивает:
- Что будем делать?
Кузаков, как всегда, скор на принятие решения:
– А давайте-ка затаборимся здесь, – он оглядывается вокруг зорким командирским взглядом. – Дров достаточно, а чуть пониже у'лово вроде неплохое, пару-тройку сету'шек можно забросить. Соленую рыбу переложим в мешок из-под лодки, а «горбовик» отмоем от гле'фи и набьем брусникой, как раз всем по ведру выйдет.
Я присматриваюсь: действительно, меньше, чем в полукилометре от нас, чуть левее той самой ягодной сопочки, из воды поднимается невысокая отвесная скала, это говорит о том, что у подножия обязательно есть глубокая заводь – уж такова она, Каренга.
– Сначала обустроимся, а потом за ягодой пойдем или наоборот? – интересуюсь я.
Старик бросает взгляд на часы:
– Пятнадцать тридцать… Всё как в той присказке: «Ни два, ни полтора…» – никуда не успеваем. Давайте-ка вот что сделаем: ты, старик, дуй на разведку, посмотри, что там за ягода и стоит ли ее собирать, может пораскисла уже вся… А мы с Олегом займемся лагерем, сети поставим да ужин сгоношим.
На том и порешили. Переобувшись в старенькие легкие кроссовки, чтобы было легче взбираться на крутяк сопки, я, захватив один из наших походных котелков, винтовку и две обоймы патронов, двинулся вдоль берега, чтобы обогнуть гранитный оста'нец-«чемодан», вросший в склон ягодной сопки.
Недаром сказано в старой солдатской пословице: «Гладко было на бумаге да забыли про овраги!» Обойдя останец, я начал подниматься в гору перпендикулярно оставшейся за спиной Каренге и вскоре понял, что за полчаса, как рассчитывал, не успею пройти и половины пути. Склон был гораздо круче, чем казалось с берега, ноги скользили по гранитной дресве', приходилось идти змейкой, чтобы не съехать вниз.
Одолев половину пути, я остановился, чтобы перевести дыхание, оглянулся, и от восторга перехватило дух: взгляду предстала удивительной красоты панорама. Изгибисто обвивая подножия утесов, Каренга блестела на выглянувшем накоротке закатном солнце. Русло реки здесь сузилось, хребты сдвинулись теснее, они громоздились все выше, крутые склоны сопок обрывались отвесными утесами, в сизом мареве стояли белесые осыпи гранитных гольцов. Несколько минут я любовался неповторимой северной красотой, было чуточку досадно, что эту уникальную картину, сотворенную непревзойденным художником-природой, вижу я один, и больше никто.
Отдохнув, я поднялся еще выше, достиг ягодника и с одного взгляда безошибочно определил, что это действительно брусника. Присев у густого ягодного куреня, подсунул растопыренные пальцы под твердые ноготки зеленых листьев и, сжав их, поднял. На моей ладони лежала пригоршня крупной, темно-бордовой, твердой ягоды. Я торопливо отправил ее в рот и ощутил терпко-сладкий неповторимый вкус дозревшей брусники. За первой пригоршней последовала вторая, за ней третья, пятая, седьмая…
Но пора подумать и о товарищах, они ведь тоже не прочь полакомиться. Поднявшись, я внимательно осмотрел бесконечную таежную плантацию: брусники было, что называется, море! Ее можно собирать прямо здесь, не сходя с места, но я решил пройти вдоль по склону, в направлении того самого у'лова, в котором Кузаков собирался ставить сети, а вдруг там ягодник еще гуще, еще плодоноснее… И действительно, пройдя метров триста вдоль склона, я понял, что был прав. Брусника расстилалась здесь просто сплошным покровом. Внизу, прямо под ногами, находился гранитный выступ, отвесно спускавшийся в Каренгу. Посмотрев вниз, я понял, насколько был прав Старик: место для заброски сетей было просто идеальное, глубина реки в этом месте доходила, на мой взгляд, метров до пяти-семи.
Закончив рекогносцировку, я опустился на колени и принялся собирать ягоду. Первая пригоршня твердой и крупной как ружейная картечь брусники, звонко ударилась в жестяное донце котелка. Обобрав всё пространство вокруг себя, я прямо на коленях переполз чуть выше по склону, снова склонился над ягодником. Сдаивая обеими ладонями длинные жесткие побеги, сожалеюще подумал, что зря мы не захватили с собой «ковш», этакий квадратный жестяной черпак с длинными частыми зубьями – изобретение забайкальских сборщиков ягоды. Будь он у меня, этот большой котелок был бы уже наполнен доверху. Но и без «ковша» дело продвигалось довольно споро: в пятилитровой емкости ягода уже доходила почти до половины его высоты.
Обирая, таким образом, одну брусничную полянку за другой, я постепенно приблизился к чудом уцелевшей от пожарища довольно густой сосновой рощице. В который уже раз склонившись над брусникой, я вдруг услышал где-то совсем рядом какое-то странное сопение. Поднимаю взгляд, и сердце мое едва не вырывается из груди: прямо на меня, с расстояния буквально в двадцать шагов, из соснового подлеска смотрят чьи-то маленькие блестящие пронзительно-черные глазки. Смотрят внимательно, не мигая и не двигаясь. А еще через мгновение владелец этих глаз приподнимается, и я с ужасом обнаруживаю, что глаза эти принадлежат маленькому медвежонку! В темно-коричневой шерстяной шубке, с белесым пятном на забавном тупом носу, он встает на задних лапах, шумно нюхти'т воздух и смотрит на меня с выражением величайшего любопытства. Не знаю, сколько мгновений длилась это сцена, но рядом с медвежонком, чуть позади, вдруг высунулась из соснового лапника вторая голова с округлыми ушками и точно такие же потешные глазки-пуговички с любопытством уставились на меня. Это медвежата-сеголе'тки, по-местному – лончаки'. Им от роду не более трех-четырех месяцев, помёт нынешнего года. Без матери жить не могут категорически, значит, она где-то совсем рядом! Но почему не залегла в берлогу? Ведь закончилась первая декада октября… Видно потому, что не по сезону тепло и вокруг столько ягоды! Есть возможность подкормиться самой и накормить своё мохнатое потомство…
Плохо помню, какие чувства руководили мной в ту минуту, в память отчетливо врезалось лишь одно: я приказал себе застыть и не двигаться. Это позволило мгновенно овладеть собой и сориентироваться. Мне доподлинно известно, что медведи, не смотря на свой свирепый и агрессивный нрав, крайне редко нападают на человека первыми, а наоборот, стремятся избежать с ним встречи. Но здесь был особый случай – я имел дело с медведицей-матерью, и если она сочтет, что ее детям угрожает опасность, то не остановится ни перед чем, даже перед смертью. Она находится где-то совсем рядом, может быть уже заходит сзади, применяя излюбленный прием нападения.
Медленно, не меняя позы, оглядываюсь – чисто! Медленным же движением берусь за ремень висящей за спиной винтовки, перевожу ее в положение «на грудь», затем снимаю, мучительно пытаясь вспомнить, есть ли патрон в патроннике? Находясь в лодке, мы не допускали этого категорически. Значит, надо проверять. Не сводя пристального взгляда с неподвижно застывших медвежат, приоткрываю затвор, скашиваю вниз глаза, желтая гильза подтверждает – патрон в стволе. Досылаю затвор вперед, поворачиваю рукоятку, в голове проносится: к бою готов! Что делать дальше? Немедленно отступать к реке, пока медведица не всполошилась, может быть, успею отойти метров на полсотни. Котелок… Оставить или забрать? Пожалуй, забрать, ведь если по нему стучать ножом или камнем, это может отпугнуть медведицу, такие случаи бывали. Как отходить: бежать стремглав или медленно пятиться спиной? Наверное, пятиться, медведицы пока не видно, поэтому бежать смысла нет. Я осторожно приподнимаюсь и, держа в правой руке винтовку, а в левой котелок, медленно отшагиваю назад. Только бы не споткнуться и не упасть.
Я успел сделать шагов тридцать, как вдруг с ужасом увидел, что один медвежонок, опустившись на передние лапы, медленно двинулся за мной. А за ним, о Боже!, косолапо засеменил и второй. Очевидно, два маленьких хищника решили или поиграть, или поохотиться, человека, своего главного врага, они никогда не видели, поэтому и не боятся. И именно в это мгновение медведица поднялась за стеной сосняка во весь свой невероятно гигантский рост: палево-коричневая, лохматая, со вздыбившейся на крутом загривке шерстью, она взревела так, воздев в высь могучие когтистые лапы, что этот громогласный рык потряс окрестности. Увидев ее оскаленную клыкастую пасть, сморщенный от дикой злобы нос, я вдруг ощутил, как у меня подкашиваются ноги и омертвевают руки, но, наверное, не воля, и не собранное в кулак самообладание, а инстинкт самосохранения заставил действовать так, как было необходимо в этот миг. Прежде всего, надо остановить детенышей! Я громко стучу котелком о ствол винтовки, затем швыряю его на камни в направлении остановившихся медвежат, вскидываю винтовку и, почти не целясь, стреляю над головой ближнего, затем бью над головой второго. Перепуганные грохотом выстрелов, они в панике бросаются в заросли, к матери, а она, разъяренная и ревущая, устремляется ко мне. Понимая, что в этот миг лишь только я сам могу спасти себя, я стреляю раз за разом в ее направлении, даже не стремясь попасть в нее. В убойное место, левую или правую сторону черепа, в такой ситуации, конечно же, не угодить, а раненая медведица ни за что не остановится и тогда точно – конец! Бывалые охотники утверждают, что хищного зверя страшит не столько грохот и пламя выстрела, сколько раздирающий, сверляще-вибрирующий свист пули над головой. И медведица, действительно, вдруг останавливается на какое-то время. Я мгновенно разворачиваюсь и огромными прыжками мчусь к реке.
Сознание зафиксировало стремительный бег по склону сопки, гранитную подошву-выступ и промелькнувшую как молния мысль: если высота больше десяти метров, то разобьюсь об воду в лепешку! Грозный злобный рык за спиной не позволяет даже оглянуться, сгруппировавшись и прижав оружие к животу обеими руками, как учили в десантной разведучебке «Черёха», я отталкиваюсь от скалы и бросаюсь в Каренгу. Боковым зрением успеваю заметить там, внизу, силуэт нашей оранжевой лодки, Кузакова на корме и Димова, сидящего на веслах. И уже влетая в ледяную воду в фонтане брызг, молюсь, чтобы не достать ногами до гранитного дна и не разбить об него ступни.
Не достал! Накинув под водой ремень винтовки на шею, бешено работаю руками и ногами и, преодолевая непомерную тяжесть намокшей одежды, кое-как выгребаю на поверхность, метрах в ста от лодки.
***
– Греби! Греби в душу мать! Двигайся, иначе замерзнешь! – Кузаков буквально всовывает в мои скрюченные от холода ладони рукоятки алюминиевых весел, довольно бесцеремонно толкает в спину ногой. – Правь на ту сторону, на этом берегу медведу'ха нас может достать…
– А ш-шмотки, с н-ними как? – с невероятным усилием расцепляю я сведенные судорогой челюсти.
– Вот уж воистину – хохол-жадюга, едва в ящик не сыграл, а про шмотки печётся! Тебя отогреем, сплаваем за ними, если «мамаша» раньше нас на табор не пожалует.
Неудержимо трясясь, я начинаю кое-как работать веслами. Переплываем Каренгу по диагонали, бороться с течением, у меня просто нет сил. Едва приткнулись к берегу, Старик командует Олегу:
– Костёр, быстро!
Он помогает мне выбраться из лодки, бросается распаковывать продуктовый рюкзак, по укоренившемуся правилу мы сгружали его с лодки только перед приготовлением еды.
– Пей! – Кузаков протягивает алюминиевую кружку, до половины наполненную водкой. Принимаю ее дрожащей рукой, судорожно лязгая зубами, выливаю в себя содержимое и ощущаю, как хмель горячей волной ринулся в голову, теплом разошелся по всему телу.
– Зажуй! – Старик подает сухарь с лежащими на нем несколькими ломтиками кукуры. Зуб на зуб не попадает, но я все же продавливаю в себя закуску.
– А теперь – раздевайся, и к огню! – снова командует Старик, помогая мне стащить уже начавшие деревенеть и покрываться матовым ледяным инеем одежды. Через пару минут я, обнаженный донага, стою у пышущего жаром костра. Включились внутренние спасительные рецепторы организма, и мое тело трясется так, что, кажется, вот-вот оторвутся голова и конечности… Олег заботливо набрасывает мне на плечи плащ-накидку, Кузаков кладет под ноги свой ватник, пристраивает на голову шапку.
– Ч-ч-а-ю, м-м-уж-ж-жики… – лязгаю я челюстями.
– Через пять минут закипит, надо подождать, – Кузаков задвигает котелок в самый жар. А Олег протягивает ко мне руку, на раскрытой ладони две таблетки, второй рукой подает воду.
– Глотай, это аспирин, иначе – каюк!
Отогрелся я часа через два, к этому времени ребята просушили мою одежду, привели в порядок побывавшую в воде винтовку, приготовили немудреный ужин. Когда немного улеглись эмоции и частично снялось напряжение, повелся разговор:
– Хорошо, что она вслед за тобой со скалы не сиганула, а ведь добежала до самого карниза, – невесело роняет Митрич. – В воде от медведицы не спасешься, она бы нас всех троих на куски порвала.
– Дорого обошлась бы та ягода-брусника, не попроси Стаканыч показать винтовку… – задумчиво произносит Олег, сквозь рыжее пламя костра на меня смотрят его чуть прищуренные «рысьи» глаза. – Ты почему на поражение не стрелял: медвежат пожалел, что ли? Без матери им зимой не выжить…
– Ага, до м-медвежат м-мне б-было… – деревянно усмехаюсь я обметанными губами.
– Николай всё сделал правильно, – назидательно говорит Кузаков. – Спромышлять медведя с «тозовкой» практически невозможно, не тот калибр, не та останавливающая сила пули. Как-то раз мне пришлось стрелять медведя на берлоге: мужики держали «чело'» жердями крест на накрест и у меня было время прицелиться. Так не поверите, пять пуль из мощнейшего английского «Ли-Энфилда» всадил, а медведь всё живой. Потом егерь его добрал из мосинского карабина…
– «Чело», это что? – уточняет Димов.
– Выход из берлоги, – поясняет Старик и, помолчав, поднимает на меня взгляд, смотрит сурово и проникновенно. – Скажи, если бы винтовка пропала вместе с моей лодкой, пошел бы ты по ягоду безоружный, а?
– Конечно, пошел бы…
– Н-да… Прилетим в Усугли, Сапожникову бутылку поставим, пусть выпьет за твой второй день рождения. – Кузаков замолкает, долго курит, опустив голову, потом одобрительно роняет. – Ладно, хоть вовремя вспомнил, что от медведя надо убегать только под гору, рвани ты к обрыву по диагонали – конец!
– Да, да-а… – бормочу, оцепенело уставясь на огонь. – Эту истину мне батя еще в детстве втолковал.
– О чем это вы? – с недоумением смотрит на нас Олег.
– Вспомнили незыблемое таежное правило: от змеи-медя'нки убегать только вверх, а от медведя только вниз.
– А что, есть какая-то разница?
– Худо, что не знаешь этого. – укоризненно вздыхает Старик. – Змея-стрелка в гору далеко не прыгнет, угол склона мешает, а медведю под гору бежать неспособно – передние лапы короче задних, ставит он их у'же, из-за этого елозит, тяжелую задницу заносит в стороны, поэтому скорости нет. А вообще амика'н бежит под пятьдесят километров в час, так что у человека, как правило, шансов не много. А еще меньше шансов у того, кто оказался между медвежонком и медведицей – в такой ситуации она уже не останавливается, даже смертельно раненая идет напролом, сметает перед собой все.
Мы снова погружаемся в долгое молчание, каждый думая о своем. Кузаков первым нарушает затянувшуюся тишину:
– Сплыли мы от того места версты на три, да и берег поменяли, поэтому сюда она вряд ли сунется с ребятишками, но все равно до утра придется дежурить. Я заступаю на пост первым, потом разбужу тебя, Олег, а ты, Николай, сменишь Олега. Костер будем палить всю ночь, винтовку держать наготове – эта медведица не единственная на здешних ягодниках. А теперь, ребята, отбой! Утро вечера мудренее…
***
Этот драматичный случай с медведями, едва не стоивший мне жизни, словно развязал какой-то роковой узел – неудачи посыпались на нас одна за другой. На двенадцатый день сплава начался самый опасный участок Каренги, где большие и малые пороги следовали практически один за другим. К этому времени командой уже был наработан некоторый опыт преодоления препятствий, и создавшаяся ситуация особых опасений не вызывала.
Ближе к полудню мы подплыли к месту, где река, делая крутой поворот вправо и, уходя вниз, огибала серый отвесный утес. У его подножия яростно куролесила вода, ударяясь в гранит пенистыми волнами, отскакивала обратно. Все русло от берега до берега было запружено каменьями, седые гребни валов метались между ними. Оскалившись черной бездонной пастью, на нас неумолимо надвигался зала'вок – начало ступенчатого перепада воды. Бешено ревущая струя швыряла лодку в стороны, и вдруг поставила боком к волне, вознесла как на качелях, Кузаков кое-как повернул ее вдоль течения. Судно провалилось в водяную яму, вокруг поднялись водяные столбы, вдоль всей лодки пролетел пенный гребень, окатил нас ледяной обжигающей водой. Из бурлящего водоворота вдруг возник бурый кремнистый гранитный камень, сильнейший удар сотряс лодку. Шипения мы не услышали, но струя воздуха потянулась за нами пузырящимся в воде следом, как дым за подбитым в бою самолетом, и потому, как лодка вдруг стала резко валиться на левый борт, мы поняли – авария! Я мгновенно перенес всю тяжесть тела на правый борт, Кузаков тоже сместился на своем сиденье как можно правее, а впереди уже виднелись острые глыбы второго залавка, сумасшедшим течением нас несло прямо в бурунную косу, сплетенную из тугих водяных струй. Подраненную лодку накренило так круто, что с ее днища вымело потоком весь мой сегодняшний дневной улов, полдесятка крупных, как на подбор, ленков и тайменей. Неимоверным напряжением сил Кузаков, выворачивая веслами, наверное, полреки, кое-как отгрёб в сторону. Нас протащило мимо каменьев, и вынесло на более тихую шиверу, переходящую в плавный пустоплёс. Мокрые с головы до ног, мы кое-как приткнулись к замытой речным песком косе. Также промокший насквозь, с изрядно бледным лицом, вскоре причалил и Димов.
Пока я трясущимися руками разливаю по кружкам традиционные «сто пятьдесят для сугреву», Олег, кое-как стащив с себя костенеющую от холода штормовку, разводит костер. Теперь уже все трое, как вчера я один, мы раздеваемся догола и обступаем дышащий жаром огонь, с треском пожирающий сухой плавни'к.
Костер… Верный друг и спаситель наш! Что значит без тебя слабый беззащитный человек в таких вот первобытных условиях, когда в северной тайге уже практически началась зима? Ничего, абсолютно, ничего! Нет огня – нет тепла, нет жизни! Только в таких экстремальных условиях, в которых сейчас находимся мы, можно по достоинству оценить живительную силу и доброту огня. Далеко ходить не надо: случись нам сейчас остаться без его благодатного тепла, сколько мы, вымокшие до нитки, протянем на холоде? Два-три часа от силы, а потом конец – медленная ледяная смерть.
Отогревшись и до предела залившись горячим чаем, разгружаем осевшую на левый борт лодку, проводим ее тщательный осмотр. Результаты весьма неутешительны: левая задняя часть лодки разодрана, длина рваной «раны» сантиметров сорок. От полного переворота меня и Кузакова спасло лишь то, что авиационно-спасательная лодка состоит из четырех независимых секций, пятой секцией является надувной пол, также сыгравший положительную роль в противостоянии аварийной ситуации.
Подтаскиваем суденышко поближе к костру, чтобы было теплее работать, и принимаемся за ремонт. Прежде всего, необходимо вылить воду и высушить лодку изнутри. Но как? Если просто протереть сухой тряпкой, то это мало что даст – вода, попавшая в швы и самые потаённые закоулки внутренностей, там и останется, тряпкой ее полностью не удалить. Отремонтированная лодка с оставленной внутри влагой – это просто-напросто плавающий гроб, сопреет и сгниёт буквально за месяц. В домашних условиях эта проблема не стоит и выеденного яйца – внутрь лодки вставляется шланг пылесоса, поочередно включается то прямая, то обратная тяга, и через час-полтора влаги как не бывало. Годится для этой цели также и фен для сушки волос… Но ни того, ни другого у нас, разумеется, нет. Как и нет на небе солнца уже вторые сутки. Впрочем, не помогло бы и оно – наступили холода.
Стоя на коленях и запустив по локоть руку в разрыв борта, Олег долго и тщательно трет сухой тряпкой резиновые внутренности лодки, затем встает, и докладывает:
– Всё, мужики, больше сделать ничего нельзя… И клеить тоже нельзя, сгниёт.
– Но доплыть-то мы сможем, – рассуждающе говорит Кузаков. – А дома отремонтируем, как надо.
– Тоже – вариант! – соглашается Димов. – Но второй раз пороть шов, крайне нежелательно – ткань прослабнет.
– Была бы какая-нибудь труба, – говорю я. – Можно было бы сунуть ее одним концом в костер, другим в порыв и…
– Бесполезно! – отрицательно качает головой Олег. – Кроме конденсата, это ничего не даст, нужна продувка сильной теплой струей.
Какое-то время мы стоим возле «раненой» лодки в глубоком раздумье. Вдруг Димов, крепко почесав затылок, спрашивает меня:
– Начпрод, у нас сколько соли имеется в наличии?
– Килограмма три-четыре еще есть.
– Тащи сюда всю, – Олег поднимает лодку, ставит ее на бок, порванным бортом вверх, берет из моих рук пачку соли, распечатывает ее и высыпает в «рану». Вслед за первой, туда же следуют еще две упаковки. Проделывая все это, Димов поясняет. – Соль, как вам известно, самый гигроскопичный материал. Чрез десять минут в секции не останется и миллиграмма влаги, как это до меня сразу-то не дошло… А ну-ка, давайте покрутим кораблик туда-сюда.
Заткнув тряпкой порыв, чтобы не растерять соль, мы какое-то время вертим лодку, ставим ее на корму, на нос, на левый и правый борт. Отчетливо слышно, как внутри ее, шурша, пересыпается соль.
– Ну, пожалуй, достаточно, – говорит Димов – Хлорид натрия сделал свое дело…
Сгрудив содержимое секции в один угол, для чего нам пришлось поставить лодку на нос вертикально, Олег выгребает ладонью соль, ссыпает ее в котелок. Я пробую ее наощупь, действительно, она стала влажной. Димов вновь засовывает в «рану» сухую тряпку, долго водит ей внутри, затем извлекает и подает мне:
– Проверь.
Я тщательнейшим образом изучаю полотно, прикладываю его к щеке – сухо, влага отсутствует полностью.
– Ну, ты даёшь, парень! – удовлетворенно качает головой Кузаков. – Мне бы и в голову не пришло такое придумать.
– По химии, небось, пятерка в школе была? – присоединяюсь и я.
– Шестерка, блин… – отмахивается Олег, но заметно, что наше одобрение ему по душе.
– Ну, вот и всё, можно штопать рану… – он вооружается специально загнутой иглой, но, прежде чем положить первый стежок, говорит. – Я проковыряюсь часа два, не меньше, так что можете гоношить обед. Плавать нам сегодня больше не придется, склейка должна просохнуть, как следует.
– Значит, днёвка! – Кузаков принимается вырубать рогатину для тагана. – А я-то думал, что пороги нам скорости прибавят.
«То-то же!» – говорю я мысленно Старику, припомнив первый день сплава и его реплику про пороги.
Наблюдая за тем, как ловко орудует Димов иглой, как тщательно и толково он накладывает на лодочную «рану» стежки капроновой нити, как старательно проклеивает «Моментом» шов, я в который уже раз подумал: угоди Олег служить в ВДВ, неслабый получился бы из него спецназовец… Всё, решительно всё умеет и может этот парень, да и сообразительностью Бог не обидел! Действительно, с такими, как он, можно: «С любых высот, в любое пекло!», как говаривал наш незабвенный «Батя», Главком ВДВ Василий Филиппович Маргелов.
***
Устав за день, в эту ночь я спал как убитый, «спинуя» возле жарко тлеющей «нодьи». И снилась мне почему-то заветная картина из далекого-далекого детства: будто лежу я солнечным летним днем на берегу какого-то большого светлого озера, а наш Рекс, совсем еще молодой щенок немецкой овчарки, играет со мной, ластится, радостно рычит и умиленно лижет мне лицо своим привычно шершавым, но почему-то невероятно холодным языком. И неприятно мне это, и как-то даже страшно, а Рекс всё продолжает лизать, да так, что у меня начинают замерзать щеки, а я почему-то не могу ни двинуться, ни крикнуть, чтобы отогнать разыгравшегося пса.
Проснулся я, наверное, от того, что окончательно замерз. Приподнял голову, сбрасывая с себя сонную одурь, открыл глаза, и сердце невольно сжалось – на всем, что было вокруг, лежал снег. Он покоился толстым пушистым слоем на мне, на Кузакове, скрючившемся в своем верблюжьем спальнике, на чуме, на перевернутой лодке, на Олеговом «ковчеге» и на самом Димове…
Всё окрест было уже белым-бело, а на загадочно притихшую тайгу падал и падал снег, кружил, проплывал крупными хлопьями, и почти не таял на моих замерзших щеках. Снегу не было предела, а где-то там, за его густой и бесконечной белой замятью висело над северной тайгой бездонное черное небо.
Я кое-как поднялся, и снег обсыпался с меня, образовав у ног небольшой сугробик. Расшевелив едва шипящую «нодью», подошел к реке, посветил фонариком, от берега до берега по Каренге ползло, шурша кристаллами льда, «сало», по-местному – шуга'. Вздрагивая от холода, я какое-то время стоял не небольшом мыске, в голову лезли тревожные мысли. Долгосрочный метеопрогноз не оправдался, матушка-зима припожаловала гораздо раньше, чем ожидалось. После начала шугохода, реки в Забайкалье, как правило, встают дня через два-три, а у нас еще впереди без малого сотня водяных верст… Я возвращаюсь к костру, расталкиваю Димова и Кузакова, мужики спят мертвецким сном, умаялись в прах на шиверах да порогах.
– Перебирайтесь в чум, господа тунгусы, кончилось золотое времечко, отспиновали под боком у тётки-«нодьи»!
Продолжение
